j...D h i b j h \ Z g b _ [_ a j Z a j _ r g b y a Z i j _ s Z _ l k y Раздел I....

$: j...D h i b j h \ Z g b _ [_ a j Z a j _ r g b y a Z i j _ s Z _ l k y Раздел I. Восьмая программа. Об эпическом, драматическом и лирическом$
Копирование без

разрешния запрещается

Раздел I

Восьмая программа

Об эпическом, драматическом и лирическом юморе

§ 36. Смешение всех жанров В Афинах существовала судебная палата из 60 человек [тп08-I], чтобы судить о шутках. Но среди стольких академических судов, ученых ветцларовских судов [тп08-01] , мировых судов и Судов Гнева, а также судов по торговым делам [тп08-02], ни у одного читательского сообщества еще нет судейской коллегии по шуткам, которые в футлярах [тп08-03] находятся среди них в обращении, но судят и шутят, как кому вздумается. Остроумную книгу редко хвалят, не сказав о том, что она полна чистого остроумия, иронии и комизма или даже юмора, как будто эти три грации всегда одна у другой под рукой. У сочинителей эпиграмм есть обычно только остроумие. У Стерна больше юмора, чем остроумия и иронии; у Свифта больше иронии, чем юмора; у Шекспира – остроумие и юмор, но меньше иронии в собственном смысле. Таким образом, роман «Золотой телец» [тп08-04], золотой рог изобилия остроумия, нравоучений и образов, обычная критика называла юмористическим, каковым он является только иногда; именно так называли благородного Лихтенберга, чьи четыре блестящие райские реки – река Остроумия, река Иронии, река Юмористического настроения и река Проницательности - всегда несли тяжелый корабль прозаического груза, так что его великолепные комические силы, которые одни прославляли его уже как Поупа в кубе [тп08-05] (так же, как его остальные), удерживались в центре внимания только наукой и человеком, не поэтическим духом. Таким образом, забавная болтовня Мюллера или Вецеля [тп08-06] в газетах считалась юмором; и Боде [тп08-07], чей перевод является лучшим выставочным залом копий Стерна и Монтеня, со своей манией к самокалечению считался юмористом [тп08-II], в то время как истинно поэтический комизм Тика меньше замечался просто потому, что он был недостаточно дородным и слишком прозрачным. Однако со времени первого издания этой небольшой работы, возникло второе, почти улучшенное издание также и нашей эпохи; ведь сейчас ничего не ищется так, как юмор, и, причем, настоящий, - особенно книготорговцами. На всех титульных листах, где раньше стояло только «веселая», «комическая», «смешная», беспристрастный человек найдет теперь более высокое прилагательное «юмористическая»; так что без всякого предпочтения можно утверждать, что ныне в писательском сословии возродилось то ученое общество в Риме, называвшееся «Юмористы» (bell' humori [тп08-08]), имевшее такие замечательные символ и герб, а именно тяжелую тучу, из которой над морем, как бы возвращаясь в него, идет дождь, с надписью: «redit agmine dulci», что значит: «Дождь (здесь имелось в виду это общество юмористов) возвращается в море пресным», без соли, словно чистая вода без привкуса. При этом сравнении радует еще и то случайное, побочное сходство, что упомянутая римская Академия юмористов была создана на некоей знатной свадьбе, потому что во время нее те, кто позже стал ее членом, то есть юмористы, преподносили дамам сонеты [тп08-09]. Между тем автор хотел бы, чтобы это, притянутое за волосы сопоставление считалось более шуткой, чем серьезным параграфом.



Бывает серьезность для всех; но только юмор бывает для немногих и это потому, что он требует поэтического духа, к тому же свободно и философски образованного, приносящего с собой вместо ничего не содержащего вкуса высокое миросозерцание. «Оценивающие» люди полагают, что они «оценили» бы «Тристрама» Стерна, потому что им нравятся его менее гениальные «Путешествия Йорика». Потому появляются убогие определения юмора, будто он представляет собой манеру или особенность; отсюда, собственно, скрытая холодность по отношению к истинно комическому произведению. Аристофан - хотя его изучали и Златоуст и Платон и его произведения были найдены под подушками обоих [тп08-10], - для большинства сам стал бы подушкой, если бы они были откровенны или у него не было греческих слов и нравов. Вместо поэтических, юмористических, грозовых облаков, которые оплодотворяя, охлаждая, блистая, гремя, только случайно раня, легко проносятся по ее небу, ученая и неученая толпа знает только те мелочные, беспомощные, земные тучи саранчи, скользящей по преходящим отношениям мстительной потехи, той саранчи, которая шумит, затемняет, объедает цветы и отвратительно умирает от своего множества. Вспомните только некоторые хвалебные и некоторые порицающие суждения, которые опровергают друг друга. Лишенный фантазии и мелочный сатирический ремесленник от искусства и чернодеревщик [тп08-11] Буало действительно казался когда-то критическому люду (если еще и не сейчас) комическим поэтом, я даже могу в любое время доказать, что его сравнивали с сатириком Поупом [тп08-12], хотя как раз по богатству сжатого стиля, знанию людей, осмотрительности, остроумному освещению, остроте, комизму Поуп не только превосходил его, но и, в высоком смысле, был ему противоположен, потому что он, как большинство британских поэтов, из предназначенной ему жизненной колеи и окружения взошел на ту горную вершину, с которой обозревают и забывают и окружение и колею. Если, тем не менее, должно сохраниться подобие, то Буало пусть цветет, как некий сатирический чертополох для подлетающих бабочек, а Поуп сверкает, как расцветающая опунция в пустыне. Скаррон и Блумауер [тп08-13] так же являются обычными смешливыми душонками, и никакое остроумие не прикроет их поэтической и моральной наготы. Туда же принадлежит также Петер Пиндар, вне британского государственного организма теряющий всю комическую жизнь так же, как герой, воспетый им в «Lousiade» [тп08-14], теряет свою физическую жизнь при снятии его с человеческого тела. С возвышением низкого, к сожалению, рука об руку идет унижение высокого. Таким образом, из-за жировых складок и родимых пятен Рабле, величайшего французского юмориста, даже в Германии забывается его поучительное и остроумное изобилие и предстерновский комизм, так же как его резко очерченные характеры от преданного Пантагрюэля, преисполненного любви к отцу и религии, вплоть до оригинального ученого труса Панурга [тп08-III]. Настолько превозносится прозаический и аморальный «Тартюф» Мольера, а его гениальные фарсы приписывают снисходительному отношению к уличной толпе, вместо того чтобы лучше приписать его обычные комедии снисходительному отношению к толпе придворной. Его неповторимый «L'impromptu de Versailles» [тп08-15], в котором он с большой силой играет чередой отражений себя самого и других, должен был бы уберечь Августа Шлегеля [тп08-16] от несправедливого приговора о нем, как и о Гоцци, если бы Шлегель когда-либо мог хвалить по-другому, чем или слишком мало, или слишком много.



Здесь также будет возложен цветок на могилу доброго Абрахама а Санта Клара, над которой, несомненно, возносилось бы лавровое дерево, если бы она, а ранее его колыбель, находились в Англии; ничто, кроме века и тройной вершины: Германии, Вены и церковной кафедры, не вредило его остроумию в образах и словах, его юмористическому драматизированию. А почему бы пишущему пальцу не стать указательным на другого забытого немецкого сатирика [тп08-17], который своим поэтическим самоосвобождением, своим веселым легким владением любым предметом заслуживает, пожалуй, воспроизведения названия его книги: «Забавный сатирик, смешным образом наглядно показывающий нравы сегодняшнего мира при помощи всяких веселых разговоров и любопытных мыслей в приятной «олья подрида» продувного Фуксмунда, и т. д., и т. д.», 1728 год. Просто практика еще немного хуже, чем критика, ведь критика все-таки может за кем-либо повторять, но практика не может создавать по образцу. Тем временем, лучше мы поищем истинные критику и практику, чем ошибочные. Если комическая поэзия, так же, как героическая в великой поэтической троице – эпосе, лире, драме – должна уметь играть первое лицо из них, а именно - эпическую, и если эпическое требует еще более абсолютной, более упорядоченной объективности, чем даже драма, то спрашивается: где проявляется комическая объективность? Там, – так следует из предназначения трех составных частей смешного, - где выделен только лишь объективный контраст или объективное правило, а субъективный контраст скрыт, но это же ирония, которая поэтому, как чистый представитель смешного объекта, должна представать всегда хвалящей и серьезной, причем все равно, в каком жанре она выступает: в романе, как у Сервантеса, или в хвалебном трактате, как у Свифта.

§ 37. Ирония, серьезность ее внешнего вида У серьезности иронии есть два условия. Во-первых, в отношении языка надо разучивать видимость серьезности, чтобы передать серьезность видимости или ироническую серьезность. Если человек, особенно ученый, хочет серьезно отстаивать какое-то мнение, то делает он это только стесняясь, - он сомневается, - он спрашивает, - он боится, - он отрицает отрицание или также преувеличение противника [тп08-IV], он говорит: «я не осмеливаюсь утверждать, что», - или «думает ли он неправильно, если», - или «пусть другим будет предоставлено решать», - или «он не хочет сказать, что, и ему, возможно, представляется, как будто», -- и употребляет при этом формулы и фигуры начала и связи по Песеру или другому сносному стилисту [тп08-18]. Но именно с этой ученой видимостью умеренности и скромности предложила бы миру свои утверждения и ироническая серьезность. Я хочу, насколько это возможно вне поэтической взаимосвязи, привести пример хорошей, а затем плохой иронии. Сначала пример хорошей иронии вместе с расширенным комментарием в примечаниях. «Приятно заметить [тп08-V], насколько определенная беспристрастная холодность по отношению к поэзии, в которой нельзя отказать [тп08-VI] нашим лучшим художественным критикам, способствует тому, чтобы они были более внимательны к самим поэтам, так что своих друзей и врагов они оценивают непредвзято и выискивают без малейшей [тп08-VII] примеси поэтических побочных соображений. Поскольку человек и садовник подкупает этих критиков более, чем его поэтические цветы, то в этом я нахожу [тп08-VIII] их не очень отличающимися от собак [тп08-IX], демонстрирующих равнодушие и холодность к благовонию, равно, как и к смраду [тп08-X], но которые,



однако, проявляют тем большее чутье (если они не притупляют его запахом цветов, как легавые на цветущих лугах) на знакомых и врагов и вообще на личности (например, на зайцев), а не на вещи» [тп08-19]. Эти же иронические мысли в неверной и повсеместно принятой манере были бы выражены приблизительно так: «Надо признаться и всему миру известно [тп08-XI], что у господ художественных критиков есть совершенно искреннее чутье хотя и не на поэтические красоты (это же смешная мелочь), но зато на всех, неявно являющихся их любимцами или врагами. Этих достойных людей здесь надо сравнить с собаками (однако, с полным уважением и не оглашая сравнения), которые и т. д.» Меня тошнит от дальнейшего подражания этому ироническому обезьянничанью. Свифт, этот единственный ироничный «Старец с гор» [тп08-20], ироничный гроссмейстер среди старых и новых, который в свои соратники среди британцев посвятил только доктора Арбутнота [тп08-XII], а среди нас - только Лискова [тп08-XIII] в рыцари немецкого языка, делает подобные уродства неприятными каждому, кто его чтит. Из немецких рецензий, не порицающих ошибки, а совершающих их, например, в «Новой всеобщей немецкой библиотеке», и из немецких остряков я все-таки составил иронический идиотикон [тп08-21]. Существительные: покровитель, человек чести, часто - господин, друг, гость, высокоученый, высокомудрый, далее, как фиктивный знак любви, - частые уменьшительные, например: образчик [тп08-XIV]. Прилагательные [тп08-XV] всегда в высшей степени хвалебные: искуснейшие, несравненные, дражайшие, высоко ученейшие, отличнейшие, вежливейшие, крепчайшие, аппетитные, приятные, значительные, жалобные, душераздирающие, блестящие, значительные, чистые, преисполненные (из которых последнее не позволяет даже больше использовать злоупотребление в аллегорической серьезности). Наречия: целиком, совсем, крайне, весьма, чрезвычайно [тп08-22], безошибочно, очевидно. Наконец, лжеирония охотно использует притяжательные местоимения «мой», «наш»: «мой герой», - теологические выражения, как «набожный», «назидательный», «помазанный», «помазание», меткие и устаревшие изречения, как «крайне», «совершенно прекрасный», «приятный», «весь» и т. д. пользуются самым большим ироническим уважением, так как кажется, что и те и другие обладают шуточной серьезностью. Если хочется иронию заострить еще пронизывающе и точнее сформулировать в рикошетный выстрел [тп08-23], то добавляются обоюдоострые вопросительные или восклицательные знаки и тире и их удвоением объявляется двойной шах. Эти писаки, приносящие нам не видимость серьезности, а видимость видимости [тп08-24], подобны голосам, которые уже после того, как они нам пантомимой отчетливо сказали свой вопрос, приплетают еще неприятные, ненужные звуки. Во всей поэзии, а также во всех романах, допуская также, что при этом автор этого сочинения подвергнется одному или другому залоговому штрафу, надо, как в Нюрнберге, где мейстерзингер, прервавший речью свое пение на певческом стуле [тп08-XVI], штрафовался в соответствии с числом слогов сказанной речи, равным образом везде ставить порицание там, где автор прерывает поэта. Контрасты остроумия опасны для серьезности видимости оттого, что серьезность они выражают слишком слабо, а смешное – слишком сильно. Из вышеприведенного примера художественных критиков и собак видно, как с холодностью и серьезностью сама собой увеличивается горечь иронии, без воли, ненависти и содействия пишущего; свифтовская потому является самой горькой, что она самая серьезная [тп08-25]. Далее следует, что



определенное пламенное богатство речи, например Штурца [тп08-26], Шиллера, Гердера, трудно уживается с иронической холодностью и спокойствием; и так же тяжело остроумные диалектические зигзаги Лессинга уживаются с обоюдоострой краткостью. Тем больше избирательного сродства у иронии с эпической прозой Гете. Если бы создатель "Фауста", при столь большой силе своеобразного юмора и иронически холодного повествования о глупости, хотя бы настолько последовал примеру своего спутника на Пегасе, Шекспира, которому Джонсон даже приписывал особую любовь к комическому, чтобы подарить нам столько же шуточных томов, сколько оставили после себя серьезные знаменитые проповедники [тп08-27]. Из всего ранее изложенного проистекает пропасть между иронией и юмористическим настроением, из которых юмористическое настроение настолько же лирично и субъективно, насколько ирония объективна. Для большей доказательности я переведу вышеприведенные примеры иронии в юмористическое настроение. Они могли бы звучать приблизительно следующим образом - или совершенно по-другому, потому что у юмористического настроения есть тысячи извилистых дорог, а у иронии - только один, прямой, как путь серьезности [тп08-28]: «Сударь,- сказал бы я господину с некоторой почтительностью (он был внештатным сотрудником в пяти газетах и служащим в одной), мне хотелось бы, чтобы она разумно уклонилась бы от страдающего водобоязнью субъекта, а не бросалась бы ему в ноги, - потому что после этого я ее застрелил, хотя это была, вероятно, одна из лучших моих собак, - таким образом, в мире было бы одним из лучших собачьих носов, когда-либо нюхавших в нем, больше. Могу поклясться, сударь, добрая Арс (так она охотно писала свое имя на латыни) была создана для того, чем она занималась. Могла ли собака, спрашиваю я, здесь, в цветнике, не прыгать за мной по розам, гвоздикам, тюльпанам, левкоям и мог ли ее нос при этом оставаться холодным, а хвост - неподвижным? Она часто говорила: «Обе ноздри у собак существуют для совсем других вещей». Но если человек, который хотел ее испытать, показал бы ей что-то другое, издалека - крота, застрявшего в ловушке, нищего (ее заклятого врага) около садовых ворот, или Вас, мой друг, входящего сюда, как Вы думаете, что сделала бы моя покойная Арс? «Я легко могу себе это представить», - ответил бы господин. «Несомненно, - сказал бы я, - она бы написала рецензию не сходя с места, мой друг»! «Мне кажется, - задумчиво ответил бы господин, - будто кто-то уже использовал однажды подобное выражение о собаках». «Это был я, дражайший, но иронически, - сказал бы я.» [тп08-29] В юморе другого, например, Шекспира, та же мысль звучала бы совершенно по-другому. Вернемся к иронии. Видно, что она, как и юмористическое настроение [тп08-30], не переносит эпиграмматической краткости, которая в двух строчках сказала бы: художественные критики и собаки чуют не розы и вонючие цветы, а лишь друзей и врагов, только поэзия хочет не только лишь что-то сказать, но пропеть, что во все времена длится дольше. Пространность Виланда в его прозе (ведь стихи у него коротки) часто возникает из мягкой юмористической или даже иронической окраски, которую он охотно позволяет ей посреди серьезности. Английский язык, более всех еще сохраняющий латинское построение фразы, и, следовательно, латинский, обладают наилучшим ироническим построением, и таким же оно было у немецкого до тех пор, пока немецкий язык подражал этому построению, как во времена Лискова [тп08-XVII]. Нам надо благодарить небо за то, что в настоящее время ни один энергичный немец не выбирает то французское атомистическое дробление живого периода на пункты, - не выбирает те



пестрые клумбы с разбитыми черепками, как это делали Рабенер и другие, чья ирония, как и французская, болеет от этого бездушного разрезания на куски, не пользуясь, однако, преимуществами французского языка, эпиграмматическим и высмеивающим мастерством. Нужно писать иронии на латинском языке, как Клотц и (иногда) Арбутнот [тп08-31], потому что они с помощью особых, тщеславно-скромных, «уступительных, заключающих и выражающих сомнение, а также переходных оборотов» современных латинских писателей наполняют иронические утверждения несказанной прелестью. Потому что как бы ни был тщеславен человек, будь он драматург – слово, уже выражающее двойное тщеславие – и будь он в ложе во время представления его пьесы, - или будь это самая богатая, красивая, начитанная девушка в купеческом городе, - или будь это кто угодно в том положении, когда он в течение часа может 60 раз впасть грех тщеславия, то он согрешит еще чаще, а именно всякий раз, как он будет разглагольствовать во время своей программы, ректор, конректор, субректор, и т. д., которому в ней ничего не надо говорить, кроме латинских слов [тп08-32]. Всякое общее место и риторическое украшение являются веткой лавра, которую, возможно, поднимет злой враг и высушит для будущего огня в чистилище. Так как ирония налагает требования непрерывного самообладания или объективирования, то легко видеть, что как раз это тем тяжелее, чем комичнее предмет, - вместо этого субъективирующее и более лирическое юмористическое настроение выигрывает именно при избытке материала, поэтому ирония дается тяжелее в бурной юности, но все легче с годами, когда лирическая жизнь при переходе через драматическое и так уже стала эпической и после двух современностей, после внутренней и после внешней, стала прочным спокойным прошедшим. Поэтому также люди со здравым смыслом более склонны к иронии, а люди с фантазией - больше к юмористическому настроению.

§ 38. Ироническое содержание Оно должно быть объектом, т. е. эпическая сущность должна сама придать себе внешне разумные нормы поведения, ей нужно играть себя, а не высмеивающего поэта; следовательно, серьезность видимости должна приходиться не только на язык, но и на предмет. Поэтому тот, кто иронизирует, едва ли сможет одолжить своему предмету достаточно поводов и видимости. Здесь Свифт – источник заимствований для сумасшедшего дома. Но ироническая толпа вокруг него находится на двух расходящихся ошибочных путях; некоторые не одалживают ничего, кроме прилагательного и чего-нибудь подобного; они считают простую меновую торговлю «да» взамен «нет» и наоборот прекрасной милой шуткой. Эпическому объекту французы обычно вкладывают в рот: «отвратительное просвещение, заслуживающее проклятия мышление, аутодафе во славу Божию и из человеколюбия»; их остроты против врачей – это похвала умерщвлению, против женщин – похвала измене, - короче некий объективный бред, т. е. прозаическое отсутствие понятия вместо поэтической нелепицы, другими словами, субъективное мнение скрывает объективное. По этой причине «Письма провинциала» Паскаля хотя и превосходны как тонкий, резкий, холодный, моральный разбор иезуитизма, но как иронически-объективное изображение они неприемлемы. Вольтер лучше, хотя высмеивание часто вторгается в иронию. Так же плохо, как с иронической похвалой, обстоит дело с восхваляющей иронией, нуждающейся только лишь в обратных словах,



«безбожный человек» вместо «добрый» и т. д.; только Свифт в высшей степени обладал искусством временно драпировать и увешивать триумфальную арку крапивой, немного им владел также Вуатюр, пригодный, по меньшей мере, для того, чтобы превзойти Бальзака, которого французы довольно долго называли великим человеком. [тп08-33] Второй иронический ошибочный путь – это превратить иронию в такое прозаическое холодное воспроизведение глупца, что она представляет собой только его повторение. Но ирония непоэтична, ключ к чему находится скорее в характере автора, например Маккиавели и Клопштока [тп08-34], а не в характере произведения. Равным образом, ненавидящей страстью ее поэтический небосклон омрачается, как в письмах Вольфа к Хейне. Да даже примеси мнимого энтузиазма не переносит этот небосклон, как, например, в речи Тюммеля [тп08-35] к судебным кругам. На этом основании, как я полагаю, современная комическая героическая поэзия, как, например, «Похищение локона» Поупа, аналогичные песнопения Захарие [тп08-36], аналогичные побоища Филдинга, прикидывающиеся возвышенными, (между тем мастером битья является Смоллетт [тп08-37], потому что он бьет по членам спокойно и без помпы), своей перегруженностью цветами и праздничной серьезностью может доставить только удовольствие, находящееся в разладе с самим собой, но ни светлой привлекательности смеха, ни возвышенности юмора, ни моральной серьезности сатиры. Ирония одинаково сильно грешит, когда она показывает одно лишь глупое лицо или одну лишь серьезную маску поверх лица. Только с выразительной простотой «Войны мышей и лягушек» может иметь силу этот жанр и вновь иметь силу гетевский «Райненке-Лис.[тп08-38]. Высмеивание можно назвать ироническим скользящим светом, первым, кто использовал его, вероятно, является Гораций, а самым великим – Лукиан. Высмеивание является больше дочерью здравого смысла, чем комической творческой силы, она может называться иронической эпиграммой. Перевод Галиани – это самый остроумный перевод высмеивающего Горация из имеющихся, и часто он ничем не отличается от оригинала, кроме времени и свободы духа. Внезапные идеи в речах у Цицерона [тп08-39], а также описанные у Валерия Максимуса и его резкий профиль позволяют допустить в нем некоторое предрасположение к Свифту. Иронию Платона (и, иногда, Галиани), при условии, что существует мировой юмор, можно было бы назвать мировой иронией, которая парит не только лишь над ошибками (как юмор парит не только лишь над глупостями), но над всем знанием, поющая и играющая, свободная, подобно пламени, пожирающая и радующая, легко двигающаяся и все-таки стремящаяся только к небу.

§ 39. Комическое драмы При переходе от эпического Комуса к драматическому мы сразу же встречаемся с тем отличием, что столь многие великие и малые создатели комических эпосов, как Сервантес, Свифт, Ариосто, Вольтер, Лафонтен, Фильдинг, не могли создать никаких комедий или создавали только плохие [тп08-40], и что, наоборот, великие создатели комедий должны быть названы как люди, не умеющие относится ко всему с иронией, например, Холберг [тп08-41] в его прозаических сочинениях, Фут в его пьесе «Ораторы» [тп08-42]. Предполагает ли эта трудность перехода, - или любая другая трудность вообще, - в качестве условия более кульминацию ценности или только лишь различие силы и навыка? Вероятно, последнее, потому что Гомеру так же трудно было бы



сделаться Софоклом, как Софоклу - Гомером, и ни один великий эпический поэт, как показывает история, не был великим драматургом, так же, как и наоборот, и сами эти серьезности, эпическую и трагическую, разделяет более длинный путь друг к другу, чем к противопоставляемой им шутке, которая, может быть, стоит прямо у них за спиной. В общем, по меньшей мере, следует, что эпические сила и навык не заменяют и не возмещают драматические и наоборот; но только насколько высока при этих обстоятельствах разделяющая их стена? Вначале должны предварительно разделиться между собой [тп08-43] серьезный эпос и драма. Хотя изображают оба объективно, однако эпос изображает больше внешнее, образы и случайности, драма – внутреннее, восприятия и решения; эпос – прошлое, драма – настоящее; эпос – медленное развитие, вплоть до длинных вступительных речей перед действиями, драма - лирические молнии слов и поступков; - эпос так же много теряет от расчетливого единства места и времени, насколько драма от них приобретает. Подытоживая все это, можно сказать, что драма более лирична; и разве нельзя все персонажи трагедии сделать лирическими поэтами; или, если это невозможно, то не были бы тогда хоры Софокла длинными диссонансами в этой гармонии? Но сами эти различия в комическом между эпосом и драмой опять-таки различны. Серьезный эпический поэт может возноситься так высоко, как он хочет, выше великого и высокого возвышения нет, но оно возможно только к ним; так что такой поэт должен непременно найти для изображения нечто, что сплавило бы воедино художника и объект. Напротив, комический эпический поэт ведет противопоставление художника и объекта дальше; с их обратным отношением друг к другу возрастает ценность изображаемого. Серьезный поэт подобен трагическому актеру, в душе которого вы не хотите и не осмеливаетесь заметить пародию и противоположность его героической роли [тп08-XVIII]; комический поэт равен комическому актеру, удваивающему субъективный контраст с помощью объективного тем, что он его поддерживает и в себе и в зрителе. Следовательно, совершенно отлично от эпической серьезности, над поверхностью прозаического моря именно субъективность возвысится пропорционально их противоположностям. Я говорю о комическом эпическом поэте; но комический драматург, в отличие от исполнителя на сцене, полностью скрывает свое «я» за создаваемым им комическим миром; только этот мир одновременно с объективным контрастом должен выражать субъективный; и как в иронии поэт играет глупца, так в драме глупец должен играть самого себя и поэта. В этом отношении комический драматург более объективен по тем же причинам, по которым трагический становится более лирическим. Только насколько высокое и прочное и солидное положение должен занимать поэт, чтобы выразить свой идеал в настоящем союзе с обликом обезьяны и языком попугаев и, подобно великой природе, продолжить тип подобия Божьего в животном царстве глупцов! Поэт должен суметь саму свою рукопись писать наоборот, чтобы при двойном переворачивании в зеркале искусства она оказалась бы читаемой. Этот гипостатический союз [тп08-44] двух сущностей, божественной и человеческой, настолько труден, что большей частью вместо объединения возникает смешение и, таким образом, уничтожение этих сущностей. Оттого, так как, вероятно, только глупец в состоянии выразить и соединить объективный и субъективный контраст [тп08-XIX], то сделать это логически, не совершая трех ошибок, не удается: либо преувеличивается объективный контраст – что означает вульгарность, либо субъективный – что является безрассудством и противоречием, либо и тот и другой – что является крюгеровской или



обычной немецкой комедией [тп08-XX]. Есть еще четвертая ошибка, что комический персонаж переходит в лирический и высказывает мысли, вместо того, чтобы будить ото сна и делать смешными – себя или других - и, как сказано про Конгрива [тп08-45], у Коцебу слишком много остроумия, чтобы не грешить этим. Поэтому эта трудность двойного контраста именно у писателей, которые в других жанрах являются подражателями французской робости, часто порождает низко комические комедии, например, у Геллерта, Вецеля, Антона Цалла и т. д. [тп08-46]. Было замечено, что юноша скорее сочинит хорошую трагедию, чем комедию; это верно, а другое замечание, что молодые народы начинают именно с комедий, не противоречит ему потому, что поначалу комедия была только мимически-телесным подражанием, позже мимически-духовным повторением, пока, наконец, она только позднее стала поэтическим подражанием. Не юношеский недостаток знания о людях (так как у гения это знание есть с первых дней) (хотя недостаток знаний о нравах здесь играет большую роль), но более высокий недостаток закрывает молодому человеку театр комедии, недостаток свободы. Фортунат получил сначала неистощимый кошелек и только позже ту шапку исполнения желаний или свободы, которая несла его над землей по воздуху. Созреванию комедий Аристофана, Шекспира, Гоцци способствуют не буря и не зажигательное стекло [тп08-XXI], но светлый длительный солнечный свет и этот цензорский пост, как и римский, нельзя получить, не возмужав [тп08-47].

§ 40. Гансвурст (паяц) Для перехода от драматического Комуса к лирическому, я не нашел лучшей промежуточной души и переходного ветра, чем Гансвурст. Он представляет собой хор комедии. Как хор в трагедии предвосхищал и, опережая, играл зрителя, и с лирической возвышенностью парил над персонажем, не являясь им, так же Арлекин, сам не имея характера, должен был быть как бы представителем комического настроения и без страсти и интереса только лишь все играть как истинный Бог смеха, как персонифицированный юмор. Поэтому, если когда-либо мы получим самую лучшую комедию, то автор благословит свое комическое животное царство самыми прекрасными днями творения и к тому же сотворит Арлекина как рассудительного Адама. То, что у этого доброго хориста отобрало пропуск на сцену, было не низменность его шуток, - так как она была просто расписана среди нескольких ролей для оставшегося персонала, в особенности для комнаты слуг, где наши писатели прячут свое незнание Комуса господ, - но, во-первых, воздействовала трудность подобного юмора [тп08-XXII] (поскольку ему надо было расти вместе с более высокими требованиями времени), во-вторых, неблагородное происхождение и воспитание Арлекина. Бесчестный уже в образе остриженного раба у грубых римлян, как еще и сейчас у черни, подобно простому паразиту [тп08-XXIII], который более переносит, чем приносит забаву, чтобы только поесть, - и к тому же подобный шуту при застолье, который был более целью, чем стрелком, более пассивным, чем активно-комическим, только что он [тп08-48] при дворах, где придворный шут, как перевернутый придворный проповедник или как их коадъютор на неделю, мог проповедовать за той же ширмой, по тем же текстам, только в более красочных одеждах, - при этих обстоятельствах его случайное появление было всегда таким, что нравственная боль за подобное использование человеческого материала, - отрадное только для римлян, которые для удовольствия на сценах вели настоящие войны



и повторяли настоящие пытки, - эта боль с образованностью получила перевес над радостью, которой оделял этот комический образ и поэтому этот объект более сочувствия, чем разделенной радости, охотно оттеснили за кулисы. Но разве не мог бы Арлекин именно поэтому снова быть допущенным к столу и на сцену, если бы он морально немного облагородился? Я имею в виду, что если бы он в смехе оставался таким же, каким он был, но стал бы тем, чем когда-то была целая высмеивающая секта Паскино [тп08-49] в серьезности? А именно, свободным, бескорыстным, буйным, циническим, одним словом, Диоген из Синопа вернулся бы назад как Гансвурст и мы все запомнили бы его. Но чтобы отменой этого Нантского [тп08-50] эдикта не изгнать утонченные души [тп08-51] на Плейссе, которые его смыли, этот человек должен оставить кухонные клички Гансвурст (паяц), Пикельхеринг (копченая селедка), Касперль (Петрушка), Липперл. Следует предпочесть даже Скапена или Труффальдино. Однако, если он примет какие-либо другие имена - потому что они являются неизвестными и испанскими – например, Косме или Грациозо, то пусть он нам изобразит больше, чем степенного [тп08-52] человека с весом и юмором; хотя немец предпочел бы, чтобы хорошему придворному шуту или придворному оставили бы то немецкое имя, которое он уже действительно носит, и не называли бы его по-другому, кроме как (облагорожено) – советник, - забавно вычеркивая, особенно потому, что у всех других советников есть прозвища, например, «парламентский», «придворный», «посольский» - и т. д. [тп08-53]. Даже в Лейпциге должен был быть терпим Гансвурст под именем Советник.

§ 41. Лирическое комическое или юмористическое настроение и фарс Если в эпосе поэт играет глупца, а в драме глупец играет и самого себя и поэта, но с перевесом объективного контраста, то в лире поэт должен играть и себя и глупца, то есть в одну и ту же безумную минуту быть смешным и смеющимся, но одновременно с перевесом субъективного контраста и обращенности к чувствам. Юмор как комический мировой дух представляется уменьшенным и пойманным в качестве домового и лешего, в качестве известной гамадриады [тп08-54] терновника, я имею в виду в качестве юмористического настроения; и как ирония к высмеиванию, так юмор относится к юмористическому настроению. У юмора более высокая, у юмористического настроения более низкая точка сравнения. Поэт до определенной степени становится тем, что он высмеивает; и в этой лире объект-субъективность шеллинговского Пана [тп08-55] под именем «бурлеск» снова выступает наружу. Ведь бурлескный поэт рисует низкое и в то же время является этим низким, он представляет собой сирену с прекрасной половиной, но над поверхностью моря поднимается именно животная, часто это даже пастушеская идиллия, лающая, как пастушеская собака. Сюда же я причисляю все виды пародирования, - вопреки видимости эпической формы, которая там, где поэт предвосхищает восприятие читателя или объекта, нигде таковой не является, - это противоречие иронии, которая скрывает свой смех так же, как травести выставляет свой напоказ. Как же теперь изображать низко-комическое без вульгарности? Отвечаю: только стихами. Автор этой книги долгое время не понимал, почему для него комическая проза большинства писателей, как слишком низкая и субъективная, была отвратительна, в то время, как еще более низкий Комус «книттельферза» [тонически рифмованных стихов] он часто находил хорошим. Но как котурны метра возносят и человека и слово и зрителя в некий мир высокой свободы, так и более низкие каблуки



комического построения стиха дают автору поэтическую замаскированную свободу некоего лирического унижения, которое отталкивало бы как в прозе, так и в человеке. Это расположение духа, как видно по пародиям и по 17-му веку, когда бурлескные стихи процветали в Париже, более стремится сделать смешным себя, чем предмет, в то время как у иронии это наоборот; и его веселая вспышка правдиво обозначается фразой «повеселиться над чем-нибудь». В некоторых современных произведениях, например в бурлесках Боде, но еще сильнее в «Героде под Вифлеемом» [тп08-56], в таких опускающихся вниз символах поэзии просвечивает более высокий свет, чувство всеобщего, хотя более ранние создания Блумауера и других – это болота, полные ила, хотя и наполненные солью. Та же причина, которая требует, чтобы бурлеск был в стихах, требует также в качестве актеров марионеток вместо людей, если он появился в драматической (хотя и неподходящей) форме. Лирический сдвиг, который в бурлесках Боде легко и только как проделка пролетает перед фантазией, этот сдвиг, представленный в определенном образе живого существа, мучает нас неестественным обликом; напротив, « выставляемая кукла» [тп08-57] для самой низкой пьесы – это то, что для самой возвышенной пьесы древних была маска, и насколько в такой возвышенной пьесе для наполненной богами фантазии индивидуальный, живой образ слишком мал, настолько в бурлеске он слишком хорош для уничтожающей. Особенностью комической и низко комической поэзии является то, что наиболее часто она использует слова и фразы двух родов, сначала иностранные, затем самые общие. Почему именно с помощью иностранного мы делаем все самым смешным, ведь как раз мы из-за этого в большинстве случаев становимся смешны как почетные члены и приемные дети всех народов, особенно галльского? Уже из-за немецкого словоизменения нам становится смешным серьезное латинское слово. Французское обозначение с измененным по-немецки окончанием - это всегда нечто презираемое, - например, «peuple (народ, толпа)» - «Pöbel (чернь)»; «courtisan (придворный, льстец)» - «Hasenfuß [тп08-58] (шут – устаревшее значение)», «maîtresse (любовница)» - «Beischläferin (сожительница), «caresser» - «karessieren – (ласкать)», «canaille» - «Kanaille (мерзавец)», «infâme» - «infam (подлый)», «toucher (трогать, касаться)» - «tuchieren(оскорбить для вызова на дуэль)», «blâmer (порицать)» - «blamieren (скомпрометировать)», «courtiser» - «kurtesieren (ухаживать за кем-либо)», - частично из народной ненависти [тп08-XXIV] против прежней княжеской представительской системы, по которой немецкие князья были вице-королями и missi regii [тп08-59] Людовика XIV, частично потому что тогдашнее смешение придворного языка и языка ученых (например, flattieren - льстить, charmieren - обольщать, passieren – проходить) просочилось в народ и теперь еще остается для нас тем источником, откуда мы черпаем обычный разговорный язык. Латинские слова уважаются и превозносятся, следовательно очень широко привлекаются для использования в бурлесках в качестве контраста. Греческие слова приняты ко двору даже в эпосе; а латинские - даже без немецкого словоизменения. Самый богатый и светлый комический источник языка, из которого Виланд счастливо поливал и орошал свои комические насаждения – это наше сокровище народно-всеобщих разговорных диалектов. Мне хочется сформировать из них весь следующий период: «В этом есть нечто, какое-то дурное обстоятельство, если человек в его положении вообще много церемонится и (я позволяю себе так сказать), не зная, чего он хочет, хотя и позволяет с собой разговаривать, но, однако, не вести дела, и по временам упускает дела,



потому что он к этому не привык, хотя бы у него и были деньги». Эти фразы, которые окутывают самое вульгарное всеобщим и поэтому никогда не выражают комическое слишком открытыми чувствами, эти фразы, на которые так богат немец, намного превосходят все комические, обращенные к чувствам слова нижненемецких диалектов, которые Милиус [тп08-60] и другие провозглашают как «юмористические». Кроме того, что с равным правом также можно было бы указать и на глубокомысленные слова, и на элегические и на трагические, как раз юмор, и даже бурлескное юмористическое настроение ненавидят дерзкое выкрикивание комического. Я никогда не загляну в книгу, на титульном листе которой стоит: «к тому, чтобы умереть со смеху», «к сотрясению селезенки» и т. д. Чем чаще в комическом сочинении встречается «смеясь», «смешно», «юмористический», тем менее само это сочинение является таким, так же, как серьезное произведение частыми словами «трогательно, чудесный, судьба, огромный» только сообщает нам о воздействии, не оказывая его. Примечания Жана Пауля. [Пр. тп08-I]. См. К. де Паув «Философские исследования о греках (Recherches philosophiques sur les Grecs)», Берлин,1787 – 1788, т. I, который приводит это из «Атенеуса». Николаи между тем в рецензии на это место доказал, что Паув меня обманул и что весь суд был собранием паразитирующих шутов [тп08-61]. [Пр. тп08-II]. В доказательство я цитирую его посвящения и примечания. Кто, например, мог сделать это примечание в «Мире» [тп08-62], который вообще переведен с неповоротливостью, подобающей только Монтеню, как античная ржавчина времени, - стр. 114, том I: «Что же, однако, мог бы англичанин, пожалуй, говорить о вежливости! Он, который всем, даже самым благородным, тыкает!! Гм!» - или тот, кто может униженно и уныло повторить этот, Милиусом [тп08-63], Мюллером и другими переданный, убогий шуточный слог [тп08-64], у того созидающие силы много ниже подражающих. Насколько мало великие образцы - даже самым глубоким образом понятые и любимые – облагораживают созидательные силы видно из тусклых, хилых порождений великолепных переводчиков, новых и древних. К непорочному зачатию всегда принадлежит непорочное сотворение каким-либо Святым духом. [Пр. тп08-III]. Перевод, напечатанный параллельно с автографом, был бы для исследователей французского языка неисчерпаемой сокровищницей (для широкой публики он был бы и останется ничем). Трудные намеки на время и место переводчику не нужно было бы объяснять, а только перевести из прекрасного издания в четверть листа: «Oeuvres de Maître François Rabelais avec des remarques historiques et critiques de Mr. le Duchat. (Произведения метра Франсуа Рабле с историческими и критическими примечаниями г-на ле Дюша)», в Амстердаме и т. д., 1741. [Пр. тп08-IV]. Я имею в виду тот оборот серьезности, например, когда говорят о глупом: «Он человек не блестящих дарований». [Пр. тп08-V]. Ирония должна всегда взаимно подменять два больших разтличия, а именно доказательства некоего бытия и доказательства некоей ценности, (как серьезность); там,



где ей надо было бы доказать ценность (как здесь), она должна доказывать существование и наоборот. [Пр. тп08-VI]. «в которой нельзя отказать» вместо «которую должно приписать». [Пр. тп08-VII]. Здесь «малейшей». Так как превосходная степень здесь усиливает серьезность, то она может также усилить видимость. [Пр. тп08-VIII]. В спокойном, медленном, почтительном введении низкого сравнения мастером является Свифт. [Пр. тп08-IX]. «не очень отличающимися». Заметьте отрицание отрицания. [Пр. тп08-X]. «К смраду». Если серьезность выдерживает низкое или обращенное к чувствам рисующее слово (как ниже «притупляют», выше «подкупает», вместо которого «подкупают» менее созвучно), то это лучше и более по-свифтовски. [Пр. тп08-XI]. Это две единственные иронические начальные стандартные фразы, которые я нашел во французской иронической литературе и в немецком обезьянничестве. Выражение «Il faut avouer (надо признаться)» уж настолько часто употреблялось иронически, что оно более едва ли абсолютно серьезно может быть использовано. [Пр. тп08-XII]. Совместная работа обоих известна [тп08-65]. Я бы здесь заметил, что с литературной точки зрения сатира Лихтенберга против фокусника Филадельфии [тп08-66] в основной, а также в большинстве второстепенных идей заимствована из сатиры Арбутнота [тп08-67] «The wonder of all the wonders that ever the world wondered at(Чудо из чудес, которым когда-либо только удивлялся мир)». [Пр. тп08-XIII]. Он [Лисков, тп08-68] написал все свои сатиры с промежутке от 1732 до 1736 г.; с одной стороны огромная разница, а именно, быстрый прогресс, между его первой и его последней сатирой до такой степени непостижима в этих четырех сатирических годах, с другой стороны также непостижимы последующие потеря дара речи и замкнутость такого богатого духа; литературная редкость единственного рода! – И все-таки судьба дала нам еще вторую, более позднюю редкость, за что она настолько же заслуживает нашей жалобы, как и нашей благодарности, а именно, что юноша [тп08-69], с его «Прививкой любви» вставший рядом с нашими лучшими комическими поэтами, все свои цветущие годы, когда он мог бы превзойти всех, провел в молчаливых субботних годах и каникулах сбора урожая, чтобы только в зрелом возрасте превзойти своими «Путешествиями» комических прозаиков. [Пр. тп08-XIV]. Я говорил уже в другом месте [тп08-70], что любовь охотно обращается к любимому уменьшая, поэтому в столетиях любви было много уменьшительных слов. [Пр. тп08-XV]. У ложной иронии есть только хвалебный эпитет в превосходной степени, в то время как истинная всегда чередует и выискивает вместо самого высокого наиболее



определенный. Жаль, что иронический эпитет: beau («превосходный») вечно использовал даже не только Вольтер (французы и так уже), но также и Рабле. [Пр. тп08-XVI]. «Брагур» Фридриха Давида Гретера и Кристиана Готтфрида Бокха, том III. [тп08-71] [Пр. тп08-XVII]. Поэтому новым, более гибким переводам я предпочитаю хромой перевод Свифта, выполненный Вазером. [тп08-72] [Пр. тп08-XVIII]. Потому что трагическая страсть, как склонность, не противоречит даже самой благородной натуре. Аморальный результат из этого как норма поведения отделяет актера от человека особым эпическим способом и является лучшей маской индивидуальности, чем античная телесная, актер – а именно, гениальный и моральный, даже аморальный, становится обнаженной природой искусства, в лучшем случае он приближается к сатире Ювенала. Напротив, комический актер должен каждую минуту обновлять и удерживать контраст меду своим сознанием и своей игрой (пусть в чужих глазах оба становятся едины). Плохое трагическое произведение своей игрой не сможет исправить никакой Флек, а комическое – пожалуй, какой-нибудь Иффланд [тп08-73]. Отличие зрителя от читателя пьесы придает как трагическому, так и комическому некоторые правила, по меньшей мере – намеки. Читателю комедии остроумие и еще более юмор может заменить многое из физического действия, для ее зрителя самый блестящий юмор на сцене слишком длинен, и будь даже это юмор Фальстафа, он слишком долго разряжает и слишком охлаждает, в то время как физические недостатки, заикание, неправильное понимание и излюбленные словечки, которые читателю кажутся незначительными из-за того, что их легко выдумать, для зрителя обогащаются прелестью физического представления и обновляются при повторении прелестью нового соседства и многогранной индивидуализации. Так, в «Проделках пажей» Коцебу постоянно повторяющаяся фраза «когда я путешествовал из Штолпе в Данциг» звучит всегда комически (при чтении также ожидается и хочется повторения этой шутки, но только в несравненно более длинные промежутки времени). – Напротив, трагедия на сцене может разложить тайно страдающее сердце во вздохи слов, но грубые раны от кинжала в действии она должна скрыть как можно глубже, мы хотим боль представлять, а не видеть, потому что нам легче представить внутреннее, чем внешнее [тп08-74]. [Пр. тп08-XIX]. Поэтому в действительности, где субъективный контраст лежит вне объекта, ни один глупец несуразен настолько же, насколько он несуразен в комедии. [Пр. тп08-XX]. Жалко, что у Коцебу слишком много остроумия и так много непоэтических побочных направлений, чтобы он мог дать нам еще лучшие комедии, чем некоторые из принадлежащих ему хороших. В драматическом альманахе краткость дороги сохраняет его на правильном пути [тп08-75]. [Пр. тп08-XXI]. Писатели, которые в лирической серьезности благородны до возвышенного, становятся в шутке грубы и противны, потому что они свой огонь разжигают далее. Так, например, Шиллер [тп08-76] высказывается о Николаи и о сатирическом бичевании, что с этим лучше управились бы руки, в которых было бы



бичевание вульгарное. Даже возвышенный Гердер иногда забывал здесь возвышенного Гердера. [Пр. тп08-XXII]. У шутов или олухов Шекспира более остроумия, чем юмористического настроения, но в серьезных вещах у комических партнеров вперед выступает юмористическое настроение вплоть до юмора. [Пр. тп08-XXIII]. По предположению Лессинга [тп08-77] Арлекин является паразитом древних. [Пр. тп08-XXIV]. Для этого источника комического французам и англичанам не хватает не обоюдной ненависти, но взаимной непохожести и свободы склонения и спряжения их языкам. Только своими героическими и бурлескными стихотворными размерами обмениваются они друг с другом. Примечания к восьмой программе. Ссылки на текст даны по изданию под редакцией Э. Беренда (ПССБ) с указанием тома, страницы и строки, например: ПССБ IV-131, 11, где ПССБ – полное собрание сочинений Жана Пауля Рихтера под редакцией Э. Беренда, том IV, стр. 131, строка 11. Ссылки на текст «Подготовительной школы эстетики» приводятся по настоящему переводу, ссылки на тексты других произведений Жана Пауля приводятся в оригинале с последующим переводом. В отдельных случаях, когда объем ссылок значителен, приведен только их перевод. Указания об имеющихся переводах на русский язык основаны только на доступных источниках и не претендуют на исчерпывающую полноту. В «Указателе авторов» приводятся краткие сведения об авторах, имена которых встречаются в тексте «Подготовительной школы», без постраничных ссылок. [Пр. тп08-01]. В Ветцларе с 1548 года находился Верховный суд Немецкой империи. [Пр. тп08-02]. В оригинале «Judikaturbank» - коммерческий суд. [Пр. тп08-03]. Читательское сообщество - в оригинале «Journalistikum» - объединение читателей, в котором журналы передавались из рук в руки. Для сохранности журнальных экземпляров использовались специальные футляры. [Пр. тп08-04]. «Золотой телец» (в двух томах, 1802 – 1803) - анонимно изданный роман графа Хр. Эрнста цу Бентцель-Штернау, с которым Жан Пауль в ноябре 1812 года вступил в переписку по вопросу пенсии. Ср. письмо к К. Отто от первого мая 1803 года (ПССБ, письма, IV-240): «Das goldne Kalb lies wegen der Einfälle, ist aber doch des Jenensischen Lobs nicht ganz würdig. (Прочти «Золотого тельца» из-за идей, но все же Йенской похвалы он не совсем достоин.) (Йенская похвала – похвала в «Йенской литературной газете»)». [Пр. тп08-05]. См. в «Указателе авторов» Поуп, Александр.



[Пр. тп08-06]. См. в «Указателе авторов» Мюллер, Иоганн Готтверт и Вецель, Иоганн Карл [Пр. тп08-07]. См. в «Указателе авторов» Боде, Иоганн Иоахим Кристофф. [Пр. тп08-08]. «bell' humore (umore)» - итал., весельчак, шутник [Пр. тп08-09]. «Academia degli humoristi» было основана в 1540 году во Флоренции. Сведения заимствованы (по Э. Беренду) из «Практического официального, газетного и разговорного словаря (Reales Staats-, Zeitungs und Conversations-Lexikon)» (1784 и позже), называемого также лексиконом Хюбнера. [Пр. тп08-10]. Анекдот взят из «Истории комической литературы» Флегеля, 1784, том I, стр. 14: «Aber wenn der göttlicher Plato, der Schöpfer der unerschaffnen Ideen, der unsterbliche Seelenlehrer, die Komödien des Aristophanes zu seinen vertrauten Bettgenossen machte, daß man sie nach seinem Tode bey seinem Leichnam in seinem Bette fand; da er doch in den Wolken seinen Freund und Lehrer Sokrates so durchgezogen hatte, daß die ernsthaften Athenienser aus vollem Halse lachen musten; so schein sich dieses mit der Denkungsart und dem Karakter des Plato auf keine Weise zu reimen. (Но когда божественный Платон, создатель несотворимых идей, бессмертный учитель душ, сделал комедии Аристофана своими доверенными спутниками в постели, так что после его смерти их нашли в его кровати; хотя тот [Аристофан], однако, в «Облаках» протянул его друга и учителя Сократа так, что серьезные афиняне должны были смеяться во все горло; то это, кажется, ни в коем случае не согласуется с его образом мыслей и характером.)». и стр. 18: «Wenn man auch sagen wollte, Plato war ein Heide, der an solchen Scherzen, die Christen nicht geziemen, sich wohl belustigen konnte; so will ich einen Heiligen der römischen Kirsche, einen von den berühmtesten geistlichen Rednern, einen Patriarchen zu Konstantinopel, nämlich den Johannes Chrisostomus anführen, der früh und Abends Aristophanes las, und ihn wie Alexander den Gomer unter sein Kopfkissen legte. (Даже если бы утверждали, что Платон был язычником, который мог веселиться над такими шутками, над которыми христианину смеяться не подобает; то я хочу привести святого римской церкви, одного из самых знаменитых духовных ораторов, патриарха в Костантинополе, а именно Иоанна Златоуста, читавшего Аристофана ранним утром и вечером и клавшего его, как Александр Гомера, под свою подушку.)». [Пр. тп08-11]. В оригинале «Ebenist» - столяр, работающий с эбеновым деревом. [Пр. тп08-12]. Бурлескный эпос Буало «Le lutrin (налой)» (1678) был прототипом «Похищения локона» Попа. Ср. также «Комическое приложение к «Титану»», ПССБ VIII-409, 30 и далее: «Der Geschmack hingegen wird gelernt und entwickelt durch dir Lekture aller Klassiker und zwar an Dingen, die auch zu lernen sind: die Metrik, der Vers- und Periodenbau, die Länge und



Breite und Nacbarschaft der Bilder, die Syntaxis (sowohl die verzierte als die andere), kurz der ganze poetische Leib, den sogar der geist- und leibliche Hämling, Boileau1 messen und wiegen kann, das ist eigentlich das anatomische Theater für den gebildetn Geschmack, der seinen abtheilenden Hasenbrecher nie richtiger ansetzen kann als in die hölzernen Gelenke der Kurrent-Poesie. 1 Daß dieser erbärmliche Baumschänder jedes ächten poetischen Lorbeers in Frankreich, (z. B. des Rabelais, Montaigne, Quinault) einmal für einen Dichter gelten konnte, - oder nur für ein Seitenstück Popens, unter dem er – noch tiefer steht, als Pope unter dem Dichter –, beweiset, daß das fabrickgoldne Jahrhundert von Louis XIV. völlig das Adelungische mattgoldne der deutschen Literatur erreichte. Indes hatt‘ er Geschmack, aber nicht Sinn für die Alten; so wie Voltaire keinen Sinn für Pascal, den er auf eine Weise rezensierte, die ewig das Muster aller Rezensionen genialischer Werke ist und bleibt. (Вкус, напротив, обучается и развивается чтением всех классиков, и причем на тех вещах, которым надо также учиться: метрике, построении стиха и периодов, продолжительности и широте и близости изображений, синтаксису (как приукрашенному, так и другому), короче на всей поэтической оболочке, которую даже духовный и воплошенный скопец Буало1 может измерить и взвесить, это, собственно, является анатомическим театром для образованного вкуса, который свою разделяющую дробилку никогда не может правильнее применить, чем на деревянных суставах немецкой поэзии. 1 То, что этот жалкий осквернитель каждого настоящего лаврового дерева во Франции (например, Рабле, Монтеня, Кино) мог когда-то считаться поэтом - или только подобием Поупа, - по отношению к которому он стоит еще ниже, чем Поуп по отношению к поэту, - доказывает, что фабрично золотое столетие Людовика XIV полностью достигло тускло золотого столетия немецкой литературы Аделунга. Между тем у него есть вкус, но не чувство для древних; также, как у Вольтера не была чувства для Паскаля, которого он критиковал таким образом, который вечно будет являться образцом всех рецензий гениальных произведений и таковым останется.)». [Пр. тп08-13]. См. «Virgile travesty» П. Скаррона (в рус. переводе «Вергилий наизнанку»), Алоис Блумауер копировал в свей неуклюжей пародии «Die Abenteuer des frommen Helden Aeneas (Приключения набожного героя Энея)» (1783 – 1786) Вергилия. [Пр. тп08-14]. «Lousiade» - «Блохиада». См. в «Указателе авторов» Уолкот, Джон. [Пр. тп08-15]. «L'impromptu de Versailles» - «Версальский экспромт» [Пр. тп08-16]. См. его отзыв о Гоцци в «Лекциях о драматическом искусстве и литературе», том II (1809), стр. 59 и далее: «Der unmäßige Beyfall, den Goldoni fand und die Unterdrückung, welche Maskenkomödie dadurch erlitt, zu deren Behuf die damalige Truppe Gacchi in Venedig vortreffliche Talente besaß, veranlaßte Gozzi’s Schauspiele. Es sind dramatisirte Feenmärchen, in denen er aber neben dem wunderbaren versifisirten und ernsthaften Theile die sämmtlichen Masken anbrachte, und ihnen die freyeste Entwickelung ließ. Es sind Stücke auf den Effekt, wenn es je dergleichen gegeben hat, von keker Anlage, noch mehr fantastisch als romantisch, wiewohl er zuerst unter den italienischen Lustspieldichtern Gefühl für Ehre und Liebe zeigt. Die Ausführung ist keineswegs sorgfältig und künstlerisch ausgebildet, sondern nach Art einer Skizze hingeworfen. Er ist bey aller grillenhaften



Kühnheit sehr volksmäßig, die hauptsachlichen Motive werden bis unzweydeutigsten Begreiflichkeit eingeschärft, alle Striche der Darstellung sind derb und handfest: er sagt, er wisse wohl, daß seine Landsleute die robusten Situationen lieben. Nachdem sich seine Einbildungskraft in den morgenländischen Märchen einigermaßen müde geschwärmt hatte, machte er sich an die Bearbeitung spanischer Schauspiele, besonders von Calderon, und hier finde ich ihn weit weniger zu loben. Die aetherische und in Morgenroth getauchte Poesie des Spaniers wird von ihm durchgängig vergröbert und greller gefärbt; das Gewicht seiner Masken zieht das luftige Gewebe zum Boden herunter, da im Spanischen die scherzhafte Einmischung des gracioso weit feiner ist. Dem abenteuerlichem Wunderbaren der Feenmärchen diente die eben so stark aufgetragene Wunderlichkeit der Maskenrollen vortrefflich zum Gegensatz. Die Willkühr der Darstellung ging in dem ernsthaften Theile wie im beygesellten Scherz gleich weit über die natürliche Wahrheit hinaus. Gozzi hatte hieran fast zufällig einen Fund getan, dessen tiefere Bedeutung er vielleicht selbst nicht einsah: seine prosaischen meistens aus dem Stegreif spielenden Masken bildeten ganz von selbst die Ironie des poetischen Theils. (Неумеренный успех, выпавший на долю Гольдони и давление, испытываемое из-за этого комедией масок, для надобностей которой у тогдашней труппы Гаччи были превосходные таланты, послужило причиной возникновения пьес Гоцци. Они представляют собой драматизированные сказки о феях, в которые он, однако, наряду с волшебными, облеченными в стихотворную форму и серьезными частями, привносил все маски и предоставлял им самое свободное развитие. Это пьесы, рассчитанные на эффект, когда бы он ни возник, дерзкие по замыслу, еще более фантастические, чем романтические, хотя впервые среди итальянских драматургов он демонстрирует чувства любви и чести. Исполнение построено отнюдь не тщательно и искусно, но набросано в виде эскиза. При всей причудливой смелости он [Гоцци] остается народным, основные мотивы у него заострены до недвусмысленной ясности, все штрихи представления грубы и просты: он говорит, что хорошо знает, что его земляки любят грубые ситуации. После того, как сила его воображения некоторым образом «домечталась» до усталости в восточных странах, он занялся обработками испанских пьес, особенно Кальдерона, и здесь я нахожу его гораздо менее достойным похвалы. Воздушная и погруженная в утреннюю зарю поэзия испанца сплошь им огрублена и ярче окрашена; тяжесть его масок тянет воздушную ткань вниз к земле, потому что в испанском языке шутливая примесь изящного гораздо тоньше. Полному приключений волшебству сказок о феях эта, настолько сильно привнесенная, причудливость ролей масок послужила совершенно для противоположного. Произвольность представления, как в серьезной части, так и в приданной шутке выходила далеко за естественную правдивость. Здесь Гоцци почти случайно сделал открытие, глубокого значения которого не понял он сам: его прозаические, в основном импровизационно играющие маски сами по себе создавали иронию поэтической части.)». Отзыв А. Шлегеля о Мольере, там же, начиная от стр. 226 и далее очень объемен, поэтому здесь не приводится. И. П. Экерман в своих «Разговорах с Гете» приводит следеющее высказывание Гете об отзыве А. Шлегеля: «Einem Menschen wie Schlegel ist freilich eine so tüchtige Natur wie Moliere ein wahres Dorn im Auge; er fühlt, daß Er von ihm keine Ader hat, er kann ihn nicht ausstehen. (Такому человеку, как Шлегель, такая дельная натура, как Мольер - бельмо на глазу; он чувствует, что у него нет ничего общего с ним общего, он его не переносит.)».



[Пр. тп08-17]. Имеется в виду Иозеф Антон Страницкий (1676 – 1727), актёр бродячей труппы, самый известный исполнитель роли Хансвурста, руководитель сатирического театра в Вене. Внёс большой вклад в развитие старовенской народной комедии Его сборник Гансвурстиаден был впервые опубликован в 1722 году. [Пр. тп08-18]. Стилист в действительном значении этого слова, не «стилистик» Жана Пауля. [Пр. тп08-19]. Ср. «Отроческие годы», ПССБ X-173. 1 – 3: «… wie ähnlicher Weise nicht für Wohlgeruch, sondern nur für Geruch feindlicher und bekannter Menschen nach Bechstein die Nase der Hund hat. (… как, подобным образом, по Бехштейну у собак есть чутье не на благоухание, но только на запах враждебных и известных людей.)». [Пр. тп08-20]. «Старец с гор» . так крестоносцы переводили титул «Шейх эль Джебель» который носил вождь ассасинов, тайной сектантской организации мусульман-исмаилитов, образовавшейся в Иране в конце 11 в. [Пр. тп08-21]. «Idiotikon» - словарь диалектизмов. [Пр. тп08-22]. Э. Беренд отмечает, что Жан Пауль сам часто использует слово «чрезвычайно», правда больше в насмешливом, чем в строго ироническом стиле. [Пр. тп08-23]. Рикошетный выстрел – выстрел, при котором пуля, подобно плоскому камню от водной поверхности, отражается несколько раз, чтобы вывести из строя вражеские орудия на бастионах. [Пр. тп08-24]. Любимое выражение. См. «Титан», ПССБ IX-386, 17: «…freilich wär' es dann nur Schein des Scheins, spielende Realität in reellem Spiel und tausendfacher, wunderbarer Reflex! (…конечно, это была бы тогда только видимость видимости, играющая реальность в реальной игре и тысячекратное, чудесное отражение!)». «Абракадабра», ПССБ, наследие, том III-140, 28: «… Hörner und Klauen an ihm sind also gar nur der Schein des Scheins, … (… рога и когти у него, таким образом, вовсе только видимость видимости, …)». «Селина или о бессмертности души», ПССБ, наследие, том IV-314, 36: «Selina sah lange nach, faltete die Hände hoch und schwieg, mußte aber doch ihrer Freundin weinend um den Hals fallen, als schäme sie sich des großen Schmerzens über die zweite Hülle einer schon entseelten Hülle, über den Schein des Scheins. (Селина долго смотрела вслед, сложила руки и молчала, однако, должна была, плача, упасть на грудь подруги, будто стыдясь большой боли о втором покрове уже бездыханного покрова, о видимости видимости.)». [Пр. тп08-25]. Ср. «Зибенкез», ПССБ VI-171, 34 и далее:



«… aber die Schein Härte desselben, die sich gegen ganze Stände und Geschlechte richtet, war blos die Ästhetische Bedinung einer rein durchgeführten Satire… (… но видимость их суровости, направленной против целых сословий и родов, была только лишь эстетическим условием чисто исполненной сатиры…)». [Пр. тп08-26]. См. в «Указателе авторов» Штурц, Гельфрих Петер. [Пр. тп08-27]. См. «Первую лекцию или лекцию в воскресенье Милосердия Божьего», главу 5 «О рецензентах», от слов «Читающий эту лекцию …» и далее. [Пр. тп08-28]. См. прграмму 5, § 21 от слов «Собственно, это уже…». [Пр. тп08-29]. Э. Беренд высказывает предположение, что Жан Пауль помнил при этом следуюший анекдот, рассказанный Боде в предисловии к своему переводу «Сентиментальных путешествий» Л. Стерна (L. Stern «Empfinsame Reise», стр. VIII - IX): «In einem der vornehmsten Wirthshäuser nähmlich, war ein Caffeezimmer, wo diejenigen, welche keine Liebhaber vom Weine waren, und nich viel verzehren wollten, die Zeitungen lesen konnten. Hier saß er als ein junger Herr, der sich zu viel Freiheiten heraus nahm, und sich ein wichtiger Ansehn geben wollte, als sich für sein Alter schickt, die Gesellschaft beleidigte; Yorick wußte das Gespräch unvermerkt auf seinen Hund zu lenken. Sir, sagt‘ er zu dem Schwätzer, Sie haben in ihrem Leben keinen hübschern Hund gesehen, er ist so treu und wacker, und doch dabey so gutartig, als Sie sich nur vostellen können; dabey ist er so freundlich und schmeichelnd, daß ihn jedermann leiden mag; aber er hat verdammte Tücke an sich, die alles wieder verderben. Er darf nur einen Geistlichen gewahr werden, so fährt er augenblicklich auf ihn los. Das ist wunderbar, sagte der junge Herr, Herr, ist es schon lange her, daß er das tut? So lang er ein Geck ist, Sir, sagte Yorick. (А именно, в одном из самых фешенебельных ресторанов была кофейная комната, где те, кто не были любителями вина и не желали много есть, могли читать газеты. Он [Йорик] сидел здесь, когда один молодой господин, позволявший себе слишком много свободы и желавший напустить на себя бо́льшую важность, чем подобало его возрасту, оскорблял общество; Йорик смог незаметно направить разговор на свою собаку. «Сэр, - сказал он пустомеле, - вы в жизни не видели более красивой собаки, она настолько верна и храбра и, при этом, все-таки настолько благонравна, насколько вы только можете себе представить; и при этом она так дружелюбна и любезна, что нравится всем, но в ней есть черотвское коварство, которое все портит. Стоит ей только увидеть духовное лицо, как она моментально бросается на него». «Это удивительно, - сказал молодой человек, - сударь, это давно с ней?» - «С тех пор, как она стала хвастуном, сэр» - ответил Йорик.)». [Пр.тп08-30]. Ср. «Избранное из бумаг черта», ПССБ I-230, 25 – 30: «Länge der Perioden und ein gewisser Zuschnitt nach den alten Sprachen rücket so sehr mit der Schönheit der Sprache, wenigstens mit der Natur der Ironie und Laune zusammen, daß vielleicht der coupeirte, tanzende und unverknüpfte Stil der Franzosen die Ursachen vermehrt, warum sie den Engländern nicht in Satire nachkommen. (Продолжительность периодов и определенный покрой по образцу древних языков настолько сближается с красотой языка, по меньшей мере с природой иронии и юмористического настроения, что, возможно, укороченный,



танцующий и несвязанный стиль французов увеличивает причины, почему они не догоняют англичан в сатире.)». «Прошение немецких сатириков», ПССБ, наследие, том II-43, 24 и далее: «Wir setzen nämlich der neulogischen Sprache eine paläologische entgegen; wir Satiriker insgesamt sprachen so wie unsre Großväter, wiewohl wir nicht so wie sie spasten, weil uns nicht an Belustigung, sondern an Nachamung gelegen war – unsre schleppenden Perioden giengen auf Krücken und husteten alten Unrat von Worten heraus – wir brachen eisgrauen Bücher die holen, gelben und achzigjährigen Zäne aus, wir reiheten sie an einen Faden auf, wir hiengen das satirische Ordensband über unsern Rücken, wir schreien auf unserm Teater: meine Herren, so konnte Swift nich spassen! Der arme Man hatte die Zäne nur im Maul! (А именно, мы, сатирики, современному языку противопоставляем палеолитический; мы, сатирики, все вместе говорили так, как наши деды, хотя мы не так шутили, потому что для нас было важно не развлечение, а подражание – наши медлительные периоды передвигались на костылях и откашливалсись старым мусором из слов – у древних книг мы выбивали полые, желтые и восьмидесятилетние зубы, мы нанизывали их на нить, мы вешали сатирическую орденскую ленту на наши спины, мы кричали в нашем театре: «Господа, Свифт так не мог шутить! У бедняги зубы были только во рту!»)». [Пр. тп08-31]. См. в «Указателе авторов» Рабенер, Готтлиб Вильгельми, Арбутнот, Джон и Клоц, Кристиан Адольф. [Пр. тп08-32]. Ср. «Путешествие на воды доктора Катценбергера», изложение основного содержания (Summula) 28: «Man hielt ihn für den großen Theater-Dichter, dessen Stücke die meisten gehört. Ich will eine kurze Abschweifung und Summel daran wenden, um zum Vorteil der Bühnen-Dichter zu zeigen, warum sie leichter größere Eitelkeit-Narren werden als ein anderer Autor. Wie fällt erstlich der letzte mit seinen verstreueten Leser-Klausnern – ein wenig verehrt von bloßen gebildeten Menschen – beklatscht in den hundert Meilen fernen Studier-Zimmerchen und zweimal hintereinander gelesen, nicht vierzigmal angehört, wie fällt ein solcher Ruhm-Irus und Johann ohne Land schon ab gegen einen Bühnen-Dichter, der nicht nur diese Lorbeer-Nachlese auch auf dem Kopfe hat, sondern ihr noch die Ernte beifügt, daß der Fürst und der Schornsteinfeger und jedes Geschlecht und Alter seine Gedanken in den Kopf und seinen Namen in den Mund bekommen – daß oft die erbärmlichsten Marktflecken, sobald glücklicherweise ein noch elenderes Maroden-Theater von Groschengaleristen einrückt, sich vor den knarrenden Triumphkarren vorspannen, worauf jene den Dichter nachführen, so daß, wenn gar der Dichter die Truppe selber dirigiert, er an jedem Orte, wo beide ankommen, den englischen Wahlkandidaten gleicht, die auf vielen Wagen (Lord Eardley auf funfzig) die Wahlmänner für den Sitz im Hause der Gemeinen an den Wahlort bringen lassen. – Noch hundert Vorteile könnt' ich vermittelst der Auslaßfigur (figura praetentionis) anführen, die ich lieber weglasse, solche z. B., daß einen Theaterautor (und oft steht er dabei und hört alles) eine ganze Korporation von Händen gleichsam auf den Händen trägt (daheim hat ihn nur ein Mann in seiner Linken und blättert mit der Rechten verdrießlich) – daß er auswendig gelernt wird nicht nur von Spielern, sondern am Ende von deren Wiederkehr-Hörern – daß er in allen stehenden, obgleich langweiligen Theaterartikeln der Tag- und Monatblätter stets im selben Blatt von neuem gelobt wird, weil die Bühnen-Schelle immer als Taufglocke seines Namens und das Einbläser-Loch als



sein delphisches Loch wiederkommt. – Woraus noch manches folgt, z. B. daß ein gemeiner Autor, wie z. B. Jünger, ja Kotzebue, länger in seinen gehörten Stücken lebt als in seinen gelesenen Romanen. Daraus erklärt sich die Erscheinung, daß das kalte Deutschland sich für Schiller (und mit Recht, denn es sündigte von jeher nur durch Unterlassen, nie durch Unternehmen) so sehr und so schön anstrengt, und für Herder so wenig. Denn mißt der Wert den Dank: so hätte wohl Herder als der frühere, höhere, vielseitigere Genius, als der orientalisch-griechische, als der Bekämpfer der Schillerschen Reflexion-Poesie durch seine Volklieder, als der Geist, der in alle Wissenschaften formend eingriff, und der nur den Fehler hatte, daß er nicht mit allen Flügeln flog, sondern nur so wie jene Propheten-Gestalten, wovon vier ihn bedeckten und nur zwei erhoben, dieser Tote hätte ein Denkmal nicht neben, sondern über Schiller verdient; wären, wie gedacht, die Komödianten nicht gewesen oder das Publikum nicht, das für die Vielseitigkeit wenig anschließende Seiten mitbringt. Übrigens wie man lieber von Personen als von Sachen hört, so steht auch der gewöhnlichste Theater-Dichter als ein Nachttisch-Spiegel, der dem Parterre Personen und dieses selber darstellt, schon darum dem Sachen-Dichter als einem bloßen Juwel voran, der nur Feuerfarben wirft und unverwüstlich nichts darstellt als sich und das Licht. Übrigens ist dies für uns andere Undramatiker eben kein Unglück; denn wir haben uns eben darum zum schönen Lose einer leichtern liebenswürdigen Bescheidenheit Glück zu wünschen, zumal wenn wir berechnen, was aus uns, da jetzo schon ein paar Zeitungen und einige Teetische uns (ich selber kenne mich oft kaum mehr) sichtbar aufblasen, vollends durch das Luftschiff der Bühne für trommelsüchtige Narren geworden wären, so wie Schweinblasen, die schon auf Bergen schwellen, auf Höhen der Luftbälle gar zerplatzen.(Поэтому его считали большим театральным поэтом, о чьих произведениях слышало большинство. Я хочу потратить короткое отступление и подвести краткий итог для того, чтобы к пользе сценических поэтов показать, почему они легче, чем другие авторы, становятся тщеславными шутами. Насколько отличается автор со своими разбросанными читающими затворниками – немного почитаемый одними только образованными людьми – получивший аплодисменты в кабинете, удаленном на сотню миль, и дважды подряд прочитанный, не сорок раз прослушанный, насколько уже отличается подобный Ир1 славы и Иоанн Безземельный от сценического поэта, у которого на голове даже не только это собрание остатков лавров, но который к этому добавляет еще тот урожай, что у князя и трубочиста и у всякого рода и возраста на устах его имя – что часто самые жалкие торговые села, как только в них заезжает еще более жалкий разбитый театр, заполненный грошовыми зрителями на галерке, запрягаются перед трескучими триумфальными повозками, на которые эти зрители возводят поэта, так что если уж поэт сам дирижирует труппой, на том месте, куда они попадают, то он подобен английскому кандидату на выборах, которые на многих экипажах (лорд Эрдли на пятидесяти) привозят выборщиков к месту выборов. Я мог бы привести еще сотни преимуществ посредством фигуры умолчания (figura praeteritionis), о которых я лучше умолчу, такие, например, что театрального автора (и он часто при этом присутствует и все слышит) целая корпорация рук словно носит на руках (дома его носят только в левой и с досадой перелистывают правой), - что его учат наизусть не только актеры, но и в конце концов постоянные слушатели, - что его вновь и вновь хвалят во всех постоянных, хотя и скучных театральных статьях ежедневных и ежемесячных листков всегда на том же листе, потому что сценический колокольчик подобно крестному колоколу его имени, а суфлерская яма подобно дельфийскому отверстию возвращаются всегда. – Из чего следует еще кое-что, например, что обычный автор, как, например, Юнгер2, и даже Коцебу дольше живет в



своих услышанных произведениях, чем в своих прочитанных романах. Этим объясняется видимость того, что холодная Германия весьма и основательно старается для Шиллера (и с полным правом, потому что он с давних пор грешил бездействием и никогда предприимчивостью), а для Гердера настолько мало. Ведь ценность измеряет благодарность таким образом: Гердер как более ранний, более высокий, более многосторонний гений, как восточно-греческий, как боровшийся своими народными песнями с шиллеровской рефлексивной поэзией, как дух, который формирующе влиял на все науки и у которого была только та ошибка, что он для полета не использовал всех крыльев, но только столько, сколько пророчествующие образы, из которых четыре крыла его покрывали и только два служили для полета, этот покойник заслуживал бы памятника не рядом, но выше Шиллера; если бы не было, как подумалось, комедиантов или публики, которая приносит с собой мало подходящие для многосторонности стороны. Кстати, подобно тому, как слышат предпочтительнее о личностях, чем о вещах, так самый обычный театральный поэт, как зеркало на ночном столике, представляющее партеру людей и сам партер, уже поэтому стоит впереди предметного поэта как простой драгоценности, которая выбрасывает только огненные краски и неизменно изображает только себя и свет. Это, кстати, для нас, других недраматиков, не является несчастьем; потому что именно поэтому нам надо желать себе счастья в прекрасном жребии более легкой, более любезной скромности, особенно, если нас теперь уже раздувают несколько газет и несколько чайных столиков (я лично не узнаю сам себя), когда мы рассчитаем, что же, в конце концов, получится из нас благодаря воздушному кораблю сцены для шутов, жаждущих барабанов, подобно тому, как пузыри из свиной кожи, вздувающиеся уже на горных высотах, вообще лопаются на той высоте, где летают воздушные шары». 1 В оригинале: Ruhm-Irus; Ир – нищий, попрошайка в «Одиссее» Гомера. (См. Гомер, «Одиссея», пер. В. В. Вересаева, песнь восемнадцатая). 2 Юнгер, Иоганн Фридрих (Jünger, Johann Friedrich) (1756 – 1797), немецкий комедиограф. Изучал право в Лейпциге, но прервал учебу и обосновался в Лейпциге как свободный писатель. В 1787 переезжает в Вену, где получает место поэта придворного театра. Но после того, как в венском Бургтеатре, где он работал, начались финансовые трудности, был уволен и с 1794 жил в бедности и ничего более не публиковал. [Пр. тп08-33]. Т. е. по мнению Жана Пауля более сжатая и определенная проза «Писем» Вуатюра более подходит для ироничной похвалы, чем высокопарый эпистолярный стиль «Писем» Бальзака (1624). [Пр. тп08-34]. Жан Пауль, также, как и многие его современники, считал «Государя (Il Principe)» Н. Маккиавели сатирой. В своей «Республике ученых» (1774), стр. 150, Ф. Г. Клопшток формулирует и придерживается правила: «Настоящая ирония является совершенно целомудренной девицей и со всей строгостью воздерживается от того, чтобы смеяться вместе с другими. Наиболее удачным она считает, если не только полный простофиля, но также и умник думает, что все, что она говорит – серьезно».



[Пр. тп08-35]. См. М. А. фон Тюммель «Путешествие в полуденную Францию». том V (1794), стр. 201 и далее. [Пр. тп08-36]. Жан Пауль имеет в виду прежде всего подражающий А. Поупу эпос Ю Ф. В. Захарие «Хвастун» (1744). [Пр. тп08-37]. Как пример у Г. Фильдинга см., например, «Том Джонс», IV, 8; V, 11; IX, 3, у Т. Смоллетта см. «Перегрин Пикль», гл. 17, 47 и далее. См. также «Гесперус», ПССБ IV-13, 6: «… so wie er Prügelszenen gern in Smollet (dem meister darin) las und dachte, aber niemals sehen möchte. ( … подобно тому, как сцены с избиениями в Смоллете (мастере в этом) он охотно читал и представлял, но никогда не хотел видеть.)». [Пр. тп08-38]. «Война мышей и лягушек» - античная, часто приписываемая Гомеру, пародия на «Илиаду». В оригинале: «Nur mit der plastischen Einfachheit des Frosch- und Mäusekriegs kann diese Gattung gelten und Goethens Reinike Fuchs wieder gelten.» Указывая на неловкое построение фразы, Э. Беренд объясняет это тем, что она добавлена во втором издании. [Пр. тп08-39]. Э. Беренд допускает, что Жан Пауль спутал римского историка с Плутархом, сохранившим многочисленные анекдоты об остроумии Цицерона. [Пр. тп08-40]. Тем не менее, сохранилось 8 комедий и 8 интермедий Сервантеса, 5 комедий Ариосто, большое количество комедий Филдинга, только частично действительно позволяющих признать правоту Жана Пауля. [Пр. тп08-41]. См. «Указатель авторов» Холберг, Людвиг. [Пр. тп08-42]. В этой пьесе произносится длинная сатирическая лекция о риторике. См. «Указатель авторов» Фут, Сэмюел. [Пр. тп08-43]. Точное разделение Жан Пауль приводит в XI-ой программе. [Пр. тп08-44]. Гипостатический союз – слияние в одном лице. [Пр. тп08-45]. Уже С. Джонсон в своей биографии этого писателя отмечал, что для комедиографа у У. Конгрива слишком много остроумия. (См. Л. Тик, «Критические работы (Kritische Schriften)», том 4 (1852), стр. 228. [Пр. тп08-46]. См. «Указатаель авторов» Геллерт, Кристиан Фюрхтеготт и Вецель, Иоганн Карл. [Пр. тп08-47]. См. примечание Жана Пауля к первой программе Пр. тп01-V, а также Г. Э. Лессинг «Гамбургская драматургия», отрывок 96.



[Пр.тп08-48]. Немецкие комментаторы предплоагают, что в оригинале предложение не закончено, после слов «только что он» должно следовать второстепенное предложение. [Пр. тп08-49]. «Высмеивающая секта Паскино» - в оригинале «Mokier-Sekte von Pasquinen». Э. Беренд считает, что под «Mokier-Sekte» имеются в виду греческие циники. Паскино - имя легендарного римского портного, который имел обыкновение прибивать свои эпиграммы к фигуре, названной позднее его именем. [Пр. тп08-50]. В 1685 году Людовик XIV отменил Нантский эдикт о веротепимости, данный гугенотам Генрихом IV в 1598 году и изгнал их из Франции. [Пр. тп08-51]. Лейпцигских просветителей. Жан Пауль уже указывал, что в 1737 году Гансвурст в Лейпциге был изгнал со сцены. [Пр. тр08-52]. В оригинале устаревшее слово «sedat» - степенный, от латинского «sedatus». [Пр. тп08-53]. Жан Пауль имеет в виду, что при немецких дворах шутов называли «der lustige Rat - смешной советник» или просто «der Rat - советник»; «Kammerrat -парламентский советник», «придворный советник», «Legationsrat -посольский советник», т. е. при вычеркивании остается только «Rat». [Пр. тп08-54]. Гамадриада - нимфа деревьев. [Пр. тп08-55]. По учению Шеллинга об идентичности внутренний и внешний мир, объект и субъект по своей сущности одинаковы. [Пр. тп08-56]. «Герод под Вифлеемом» - пародия на пьесу Коцебу «Гуситы под Наумбургом» (1801), опубликованная в 1803 году и принадлежащая перу З. А. Мальманна (1771 – 1826), шурина Жана Пауля. [Пр. тп08-57]. В оригиале «Schaupuppe», дословно – «выставляемая, демонстрируемая кукла» - перевод, предложенный И. Г. Кампе для «marionnette (марионетка)» с французского. [Пр. тп08-58]. «courtisan» - здесь то же самое, что шут, однако в общем «courtisan» может означать «любовник». [Пр. тп08-59]. «Missi regii» - королевские посланники, государственные чиновники высокого ранга в королевстве Каролингов. [Пр. тп08-60]. См «Указатель авторов» Милиус, Кристлоб. [Пр. тп08-61]. Добавление во втором издании, вызванное одним местом из статьи Л. Ф. Николаи в «Новой всеобщей немецкой библиотеке» (1805), стр. 217 и далее, в котором порицалась цитата из «Атенеуса». По Э. Беренду, однако, указанная Жаном Паулем



ссылка на источник неверна, Жан Пауль, по-видимому ошибочно принял, что эта цитата в его выписках, также, как и предыдущие заметки, источник которых не был указан, выписана из работы де Паува «Философские исследования о греках». [Пр. тп08-62]. Имеется в виду английский еженедельник "The world (Мир)", который И. И. Боде в 1779 перевел на немецкий язык. [Пр. тп08-63]. Здесь имеется в виду переводчик Вильгельм Кристхелф Зигмунд Милиус, но не Кристлоб Милиус, родственник Лессинга. [Пр. тп08-64]. Упомянутое «Гм (Hem)». [Пр. тп08-65]. Вместе с А. Поупом Дж. Свифт и Дж. Арбутнот написали сатирические «Воспоминания Мартина Скриблеруса» (1714). [Пр. тп08-66]. См. «Избранные сочинения» Г. К. Лихтенберга, том III, (1801), стр. 231 и далее. Сатира датируется 1777 годом и ее точное название: «Объявление именем Филадельфии». [Пр. тп08-67]. Сатира «The wonder of all the wonders that ever the world wondered at (Чудо из чудес, которым когда-либо только удивлялся мир)» принадлежит перу Дж Свифта. Эту сатиру Жан Пауль очевидно путает с другой, имеющей подобное название: "The most wonderful wonder, that ever appeared to the wonders of the British nation (Чудеснейшее чудо, когда-либо являвшееся к изумлению британской нации)». Автором последней считается Дж. Арбутнот [Пр. тп08-68]. См. «Указатель авторов» Лисков, Кристиан Людвиг. [Пр. тп08-69]. М. А. фон Тюммелю было, правда, уже 33 года, когда он опубликовал свой рассказ в стихах «Прививка любви (Die Inokulation der Liebe)», (1771). [Пр. тп08-70]. В упоминаемой в примечании Пр. тп05-43 к программе 5 рецензии на «Немецкие стихотворения» И. П. Гебеля. [Пр. тп08-71]. Журнал «Брагур (Bragur - от старонорвежского «Поэтическое искусство»)» был основан в 1791 году К. Г. Ф. Бокхом и Ф. Д. Гретером как литературный журнал, посвященный немецким и скандинавским древностям. После смерти К. Г. Ф. Бокха в 1792 году, редактировался Ф. Д. Гретером. [Пр. тп08-72]. Старый перевод Дж. Свифта, выполненный Вазером, «Сатирические и серьезные произведения Свифта» (9 частей) выходил с 1755 года, новый перевод Д. Потта в шести томах был опубликован в 1798 – 1799 г. [Пр. тп08-73]. Флек, Иоганн Фридрих Фердинанд, (Fleck, Johann Griedrich Ferdinand), (1757 – 1801) – немецкий актер и режиссер. Выдающийся исполнитель характерных ролей. Жан Пауль видел его в Берлине в 1800 г.



Иффланд, Август Вильгельм, (Iffland, August Wilhelm), (1759 – 1814), немецкий актер, драматург и руководительтеатра. Вместо декламации при застывшем подобно статуе корпусе актера, Иффланд пропагандировал исполнение ролей, подчеркнутое воодушевленной жестикуляцией и прозаическое расформирование поэтической формы. Первое представление «Гамлета» в переводе Шлегеля, поставленное Иффландом, имеет театрально-историческое значение. [Пр. тп08-74]. Ср. программа 2, § 7: «На сцене трагична не видимая смерть, но путь к ней. Смертельный удар наблюдают почти равнодушно; и то, что это равнодушие возникает не из простой подлости видимого мира, доказывает чтение, при котором оно возвращается вновь. Напротив, скрытое убийство возвращает фантазии ее бесконечность; так как она проходит смертельный путь в обратном направлении, то отсюда даже труп, по меньшей мере, трагичнее, чем смерть. Таким образом, в трагедии само слово «судьба» является нескончаемой трагедией Вселенной, минным подкопом фантазии. Ужасает не меч судьбы, а ночь, из которой он поражает; поэтому не само вторжение (как в «Валленштейне»), а угроза его (как в «Мессинской невесте») подлинны и трагичны. Если голова Горгоны является жизни непокрытой, то жизнь окаменевает, но покров на голове заставляет это холодное окаменение медленно пронизывать и наполнять теплые артерии. Потому в «Мессинской невесте» огромная ядовитая тень черного будущего лучше всего – но вплоть до пародии – показана радостным танцем слепой жертвы под ножом; наше предвидение лучше взгляда назад.» [Пр. тп08-75]. В первом издании это примечание гласило: «Жаль, что у Коцебу слишком много остроумия, чтобы дать нам лучшую немецкую комедию. Если бы он стремился бы к этому несколько лет подряд, то все-таки он смог бы сделать это.» [Пр. тп08-76]. Э Беренд высказывает предположение, что Жан Пауль имеет в виду следующее место из статьи Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии»: «Горе нам, читателям, если гримаса отражается в гримасе, если бич сатиры попадает в руки того, кого природа предназначала направлять более серьезную плеть …» [Пр. тп08-77]. См. Г. Э. Лессинг, «Гамбургская драматургия», отрывок 18.

j...D h i b j h \ Z g b _ [_ a j Z a j _ r g b y a Z i j _ s Z _ l k y Раздел I....

Documents

Transcript of j...D h i b j h \ Z g b _ [_ a j Z a j _ r g b y a Z i j _ s Z _ l k y Раздел I....