СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ - aifet.comaifet.com/books/fet_v2.pdf · Сама по себе...

AMERICAN RESEARCH PRESS

А. И. Фет

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

в 7-ми томах

Том 2-й

ПИФАГОР И ОБЕЗЬЯНА

American Research Press

Абрам Ильич Фет

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

в 7-ми томах

♦

Том 1-й

Инстинкт и социальное поведение

Том 2-й

Пифагор и обезьяна: роль математики в упадке культуры

Том 3-й

Заблуждения капитализма

Том 4-й

Польская революция

Том 5-й

Письма из России

Том 6-й

Интеллигенция и мещанство

Том 7-й

Воспоминания и размышления

Rehoboth, New Mexico, USA

— 2015 —

All correspondence and orders of printed copies of the books should be addressed toLudmila P. Petrova, the copyright holder of A. I. Fet and the Editor-Сompiler of theCollected Works in 7 volumes. E-mail: [email protected]

Copyright © Abraham Ilyich Fet, 2015

All rights reserved. Electronic copying, print copying and distribution of this bookfor non-commercial, academic or individual use can be made by any user withoutpermission or charge. Any part of this book being cited or used howsoever in otherpublications must acknowledge this publication.

No part of this book may be reproduced in any form whatsoever (including storage inany media) for commercial use without the prior permission of the copyright holder.Requests for permission to reproduce any part of this book for commercial use mustbe addressed to the Author. The Author retains his rights to use this book as awhole or any part of it in any other publications and in any way he sees fit. ThisCopyright Agreement shall remain valid even if the Author transfers copyright ofthe book to another party.

This book was typeset using the LATEX typesetting system.

Cover image: “Darwin’s Ape”, the bronze sculpture by an unknown Italian artist.This image is the public domain.

ISBN 978-1-59973-393-7

American Research Press, Box 141, Rehoboth, NM 87322, USAStandard Address Number: 297-5092

American Research Press

А. И. Фет. Собрание сочинений в 7-ми томах

Том 2-й

♦


роль математики в упадке культуры

СТАТЬИ РАЗНЫХ ЛЕТ

♦

Rehoboth, New Mexico, USA

— 2015 —

Оглавление

ПИФАГОР И ОБЕЗЬЯНА:


Предисловие. О книге А. И. Фета “Пифагор и обезьяна” . . . . . . . . . . . 6

1. Наука в наши дни. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .11

2. Гармония мира . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .18

3. Чистый разум. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .36

4. Границы математического познания. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .49

5. Упадок математики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .68

6. Упадок физики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86

7. Упадок естественных наук . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .99

8. Упадок гуманитарных наук. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .110

9. Развал образования . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133

10. Явление машины . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138

11. Пифагор и обезьяна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156

Послесловие к книге “Пифагор и обезьяна” . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .171


Наука и история . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 174

Мудрецы древности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .221

Законы истории. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .237

Введение в естествознание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 271

Введение в психологию . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 299

О вере. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .332

О религии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .348

Конрад Лоренц и кибернетика. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .355

Учёный скот . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 369

Что такое образованный человек? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 389




♦

— Том 2-й —

Предисловие

О книге А. И.Фета “Пифагор и обезьяна”

Книга А. И. Фета “Пифагор и обезьяна”, при жизни автора непубликовавшаяся, посвящена чрезвычайно важной, острой и боль-ной проблеме, которая никогда раньше, по-видимому, не станови-лась предметом серьёзного исследования: первостепенной роли “точ-ных наук”, в первую очередь математики, в упадке европейскойкультуры. Сама по себе мысль, что “точные науки” убили культуру,не нова. Многие поэты, художники, музыканты, в том числе весьмавыдающиеся, питали к ним отвращение. А специалисты по гума-нитарным наукам в большинстве своём убеждены, что математикаи смежные с ней области знания могут иметь только прикладноезначение, а выдвижение их на первый план оказывает на культу-ру разрушительное воздействие, но обосновывать это убеждение несчитают нужным. Математики и физики, со своей стороны, по боль-шей части убеждены в своём превосходстве над “гуманитариями” ине допускают мысли, что их науки могут чему-нибудь хорошему по-вредить. Чтобы понять, какова на самом деле роль математики встановлении и развитии культуры, в её подъёме и в её упадке, необ-ходим трезвый, объективный анализ. И кому же взяться за такойанализ, как не профессиональному математику?

Но не всякому математику такая задача под силу. Прежде всего,к ней невозможно подступиться, не будучи дома в самой математикеи в тесно связанной с ней физике (для чего нужно иметь не толькообширные знания, но и собственные серьёзные научные достиже-ния). Сверх того необходимы очень широкие и глубокие интересыи знания в других естественных науках и в гуманитарной сфере,включая не только историю, философию, социологию, психологию,но и художественную литературу, музыку, изобразительное искус-ство. А главное — исследователь должен быть не “эрудитом”, носамостоятельным глубоким мыслителем.

Всеми этими качествами, соединение которых для нашего време-ни уникально, обладал Абрам Ильич Фет. При этом он сумел изло-жить свои мысли так, что их ход понятен не только математику, нои любому образованному человеку, а его незаурядный литератур-

О книге А.И.Фета “Пифагор и обезьяна” 7

ный талант делает книгу захватывающей — начав читать, от неёневозможно оторваться.

Почему же автор ни в какой форме не опубликовал эту книгу,написанную в 1986–87 гг.? Однозначного ответа на такой вопрос япредложить не могу, но некоторый свет на него может, вероятно,пролить история её создания.

Над проблемами, которым посвящена книга, А. И. размышлялнесколько десятилетий, и многие её идеи были у него уже в кон-це 60-х гг., а может быть и раньше. В 1967–72 гг. (я жил тогдав Новосибирске и часто общался с А.И.) мы с ним много говори-ли о наукопоклонстве, и уже тогда я слышал от него выражение“теоремная промышленность”1. Наши взгляды в главном совпада-ли, но не раз случалось и спорить. Обсуждали мы эти проблемы ипосле того, как в 72-м я уехал из Новосибирска — в письмах и привстречах. А летом 87-го, когда “Пифагор” был уже написан, мы сженой приехали в отпуск в новосибирский Академгородок, и А. И.дал мне прочесть рукопись. В целом книга мне очень понравилась,но тем не менее я сделал множество замечаний. Бoльшая часть ихотносилась к неточностям: А. И. писал “крупными мазками” и невсегда проверял факты, даты и т. п., а я был (и остаюсь) придир-чивым критиком. С некоторыми замечаниями автор согласился, сдругими нет, а после подробной дискуссии признал, что книга нуж-дается в доработке. Потом он говорил мне, что я её своей критикой“зарубил”, но это, конечно, была шутка: доработка обещала бытьтрудоемким делом, а у А. И. было очень много других замыслов,много неоконченных трудов, и до “Пифагора” у него просто руки недошли. В 2003 г. он попросил Людмилу Павловну набрать рукописьна компьютере (вместе с замечаниями друзей, которым он давал еёчитать, в том числе моими), надеясь, очевидно, со временем к нейвернуться. Времени, отпущенного судьбой, увы, не хватило (АбрамИльич скончался 30 июля 2007 г.), и книга издаётся теперь в еёпервоначальном виде.

Но и в недоработанном виде книга “Пифагор и обезьяна” необык-новенно интересна и необыкновенно важна, потому что автор даётв ней объективный и всесторонний анализ явления, сыгравшего ко-

1В 1968 г. на торжественном заседании по случаю 60-летия директора Ин-ститута математики С.Л. Соболева ученики физматшколы, пришедшие поздра-вить юбиляра, декламировали стихи, заканчивавшиеся таким четверостишием:“Когда вырастем, то все мы / Будем делать теоремы, / Чтоб советская стра-на / Как никто, была сильна!” Когда я рассказал об этом А.И., он мгновеннопеределал последнюю строку: “Теорем была полна”. — Прим. А.В. Гладкого

8 Пифагор и обезьяна

лоссальную роль в упадке нашей культуры, но не привлекавшегодо сих пор внимания серьёзных мыслителей: пагубного влияния накультуру “точных наук” во главе с математикой. Голос автора зву-чит страстно, и это не противоречит объективности, так как выво-ды, к которым приводит его трезвый анализ, говорят о страшной иочень близкой опасности, угрожающей самому существованию ро-да человеческого. И он не боится говорить людям жестокую, частообидную правду, не смягчая выражений. Жестока правда, а не ав-тор; к нему больше подходит определение “суровый”, как к Свифтуи Щедрину — они тоже говорили людям в глаза жестокую прав-ду. На самом же деле этот суровый автор любит людей, и любитстрастно. Объяснения в любви не в его привычках, но один раз онпроговорился, перейдя с третьего лица на второе: “Нет и не можетбыть никаких мыслящих машин. Роботы никогда не будут, как лю-ди. И самое главное, человек не может быть машиной. Он не таксконструирован эволюцией, как мы конструируем машины. Эмоции— главный стимул его жизни. Выбросить неприятные эмоции и оста-вить приятные — такая же глупость, как сделать магнит с однимполюсом. И ты вовсе не хочешь быть машиной — ты хочешь бытьчеловеком, но не умеешь!”

Человек, научись быть человеком! — вот к чему зовёт эта книга.

Кроме книги “Пифагор и обезьяна”, настоящее издание содержитнесколько статей А. И. Фета, написанных в разное время, но близ-ких к этой книге по тематике. Среди них стoит особо выделить ста-тью “Конрад Лоренц и кибернетика”, которая может служить оченьхорошим пособием при чтении тех мест “Пифагора”, где идёт речь окибернетике. О сущности и истории этой науки в статье рассказанозначительно полнее и систематичнее, чем в книге. (Статья перекли-кается также с другой книгой А. И. Фета — “Инстинкт и социальноеповедение”.)

Несомненно, многие читатели найдут в книге “Пифагор и обе-зьяна” и в присоединённых к ней статьях немало такого, с чем имзахочется спорить. Это нормально: разногласия и споры являют-ся необходимым условием развития любой науки и тем более фи-лософии (а предмет книги “Пифагор и обезьяна” и включённых внастоящий сборник статей относится к философии, хотя автор обэтом прямо не заявляет — по той причине, что слово “философия” внаше время очень сильно скомпрометировано). По словам крупней-

О книге А.И.Фета “Пифагор и обезьяна” 9

шего философа 20 столетия Карла Поппера, “рост знания зависитисключительно от существования разногласий”. Это верно даже вотношении самой точной и самой достоверной науки — математи-ки. Примером может служить одно из самых величественных и са-мых прекрасных творений человеческого духа — дифференциаль-ное и интегральное исчисление: своим возникновением оно обяза-но нескончаемым спорам, продолжавшимся два столетия и нередкопринимавшим весьма острый характер. Историкам математики этотфакт хорошо известен (хотя среди тех, кто изучал дифференциаль-ное и интегральное исчисление в современных университетах, о немзнают лишь очень немногие). Споры эти были не только матема-тическими, но и философскими, причём философские вопросы побольшей части были неотделимы от математических. В 17 столетии,как пишет историк математики Дирк Ян Стройк, “все выдающиесяфилософы были математиками и все выдающиеся математики былифилософами”.

Другой пример, более близкий к нашему времени — споры о про-блемах оснований математики, начавшиеся после того, как былиобнаружены парадоксы теории множеств. Здесь философский ха-рактер разногласий проявился ещё отчётливее. Наиболее интенсив-ными эти споры были в конце девятнадцатого столетия и в первойтрети двадцатого, но продолжались и потом (пишущий эти стро-ки был их свидетелем в 50-х и 60-х гг.) и не прекращаются до сихпор. В спорах по поводу оснований математики достигла зрелостиматематическая логика, и родилась новая математическая дисци-плина — теория алгоритмов. Благодаря этим спорам было сделаномного неожиданных открытий; самое известное из них — теоремаГёделя о неполноте формальной арифметики (1930 г.), смысл ко-торой состоит в том, что даже в арифметике натуральных чиселв принципе невозможно заменить содержательное доказательствоформальными выкладками. За два с половиной столетия до тоговеликий философ и великий математик Лейбниц мечтал о времени,когда философы вместо того, чтобы спорить, будут брать в руки бу-магу и гусиное перо и говорить: “Посчитаем!” Надежды Лейбницане оправдались не только в отношении философии, но даже в от-ношении арифметики, и это математически доказано. Возможноли лучшее подтверждение неизбежности и необходимости научныхи философских споров?

Много споров вызовут, без сомнения, и мысли А. И. Фета, выска-занные в книге “Пифагор и обезьяна” и статьях, приложенных кней в настоящем издании. Если никому не хочется, прочитав книгу,


спорить с автором — это верный признак тривиальности её содержа-ния. Содержание книги, предлагаемой сейчас читателю, в высшейстепени нетривиально, и можно надеяться, что споры, которые онавызовет, будут весьма плодотворны.

А. В. Гладкий

1. Наука в наши дни

Наше время разучилось верить. Ещё в прошлом столетии людиперестали верить в бога — по крайней мере люди так называемойзападной цивилизации. Одной из главных причин упадка религиибыло развитие науки и её технических применений. Психологиче-ская установка человека изменилась в направлении реализма: этозначит, что человек стал придавать меньшее значение событиям,происходящим в его голове, и сосредоточил внимание на событиях,происходящих во внешнем мире. Мы не можем проследить здесьвсю историю этой психологической революции, несомненно, самойважной из происшедших до сих пор, и займёмся только взаимодей-ствием между наукой и общественным сознанием.

Рост научного понимания природы оказывал влияние на обще-ственное мышление — сначала на мышление узкого круга образо-ванных людей, затем на привилегированные классы (аристократию,духовенство и городскую буржуазию), непосредственно связанные сэтим мыслящим меньшинством и, наконец, на всю массу населения,всегда чувствительную к настроениям и верованиям господствую-щих классов. Таким образом, тенденция, враждебная христианскойрелигии, продвигалась в направлении сверху вниз, в противополож-ность истории возникновения христианства, продвигавшегося снизувверх, из нижних слоев общества в господствующие классы. По ме-ре изменения психологической установки в сторону рациональнойоценки и отчётливого рассуждения человек стал яснее отличатьвнешние происшествия от внутренних процессов собственной пси-хики. Постепенно исчезла удивительная способность к иллюзиями галлюцинациям, превратившая Средние века в эпоху бесконеч-но повторявшихся чудес. С начала Нового времени церковь сделалаотсюда практические выводы: скептически настроенная церковнаяиерархия подозрительно относилась к притязаниям непрошеных чу-дотворцев и выработала неофициальную точку зрения, по которойчудеса происходили в прошлом, но вследствие упадка веры большене происходят в наши дни. Итак, святые и пророки потеряли спо-собность творить чудеса. Из триединой формулы Великого Инкви-зитора — “чудо, тайна и авторитет” — выпали чудо и тайна, отчегопошатнулся и авторитет.

Очевидно, авторитет мог перейти лишь к тем, кто обладал тай-ным знанием и тем самым, по законам подсознания, способностью


творить чудеса. В шестнадцатом, и особенно в семнадцатом векесложилось такое тайное знание, известное теперь под названием на-уки. Носители этого знания — учёные — нередко были в то же вре-мя изобретателями, сразу же применявшими свои научные идеи кразличным практическим задачам. Таков был Галилей — не толькокрупнейший учёный своего времени, но и крупнейший инженер. Вначале Нового времени прямое воздействие науки на технику бы-ло ещё незаметным. В древности наука была почти изолирована отповседневной жизни: развитие математики и астрономии у грековничего не изменило в их хозяйственном укладе и условиях суще-ствования, возможно, потому, что изобретения казались ненужны-ми при дешёвом рабском труде. В Средние века научная деятель-ность угасла, но экономическая необходимость породила ряд важ-ных изобретений: были введены в обращение бумага, порох, оконноестекло, ветряные мельницы и даже первая практически разумнаялошадиная упряжь, до которой не додумалась классическая древ-ность. Все эти новшества были открыты эмпирически, без всякогоучастия учёных того времени, погруженных в схоластические спо-ры. Более того, почти все они — вплоть до книгопечатания — бы-ли заимствованы у народов Ближнего Востока или у китайцев илишь усовершенствованы в Европе. В Средние века Европа не име-ла никакого преимущества в технической изобретательности переднародами Востока.

Преимущества возникли лишь в Новое время. Я не хочу этимсказать, что европейская техника прямо возникла из науки: ту идругую породили особые социальные условия. Паровая машина бы-ла ещё изобретением механика-практика без научного образования.Но начиная с девятнадцатого века положение меняется: техниче-ские приложения электричества и магнетизма были сделаны ужеучёными или людьми, сознательно применявшими открытия учё-ных. Фарадей отчётливо видел значение своих открытий для чело-веческого общества: когда один политический деятель спросил его,чем может быть полезно явление электромагнитной индукции, онответил: “Со временем вы будете облагать это налогом”.

Если в первое время техника использовала экспериментальныерезультаты учёных, то во второй половине девятнадцатого века уси-лилась роль научных теорий. Проект первого телеграфного кабе-ля через Атлантический океан вызвал уже ряд сложных вопро-сов, требовавших теоретического исследования, которым занялсяВ. Томсон. А затем начали появляться изобретения, использовав-шие совершенно новые явления, не встречавшиеся в опыте и пред-

1. Наука в наши дни 13

сказанные научной теорией. Самым ярким примером было радио:это изобретение было сделано учёными, проверявшими предсказа-ние Максвелла о существовании электромагнитных волн. Предска-зание, следовавшее из сложной и совсем не наглядной математиче-ской теории, было подтверждено опытами Герца. Из его результатовисходил Попов, осуществивший первую радиопередачу. Не случай-но первыми словами, переданными по радио, были имя и фамилия:“Генрих Герц”. Это был символический момент в истории человече-ства: отныне судьба его зависела от предсказаний научной теории.Несколько позже из сложной, недоступной даже большинству фи-зиков “теории относительности” была выведена формула, связывав-шая массу с энергией; эта совершенно неожиданная связь междуфизическими понятиями в течение сорока лет занимала умы учё-ных, в конечном счёте соорудивших атомный реактор и атомнуюбомбу.

Знание, лежавшее в основе таких изобретений, для подавляюще-го большинства людей было недоступной тайной; и если не полага-лось называть технические достижения чудесами, то всё же наивноесознание простого человека было захвачено ими гораздо сильнее,чем мы можем себе представить. Нам уже трудно теперь понятьчувства людей, впервые включавших электрическую лампочку, итребуется некоторый философский склад ума, чтобы удивиться ра-боте радиоприёмника: ведь он работает лишь потому, что существу-ет дальнодействующее поле, недоступное человеческим чувствам!Не случайно всевозможные популяризаторы стали говорить о “чу-десах науки и техники”; эти чудеса затмили прежние чудеса про-роков и святых. Правда, предметы этих чудес были куда скром-нее, и они мало относились к самым заветным мечтам человеческойдуши: учёные плохо лечили больных, не воскрешали мёртвых, необещали блаженства ни в этом мире, ни в будущем, и даже от-рицали существование потустороннего мира. Но те скромные чу-деса, которые они научились творить, регулярно происходили наглазах у всех, тогда как прежние чудеса никак нельзя было вымо-лить. Под действием подавляющей массы таких новых чудес уга-сала вера в бога, обострялось критическое отношение ко всякойтрадиции, не опиравшейся на регулярно воспроизводимый внеш-ний опыт. Так расширялся круг людей, вовлекавшихся в “научныйпрогресс”, и облегчалось проникновение в народные массы новогоавторитета — авторитета науки. Конечно, вера в этот новый авто-ритет далеко не достигала силы и напряжённости прежней веры,не вызывала столь сильных эмоций, но это была единственная ве-


ра, в которую ещё можно было верить. На её сторону и перешёл“авторитет”.

Эту новую веру поддерживала также связанная с нею “тайна”.Критическое отношение к старым авторитетам обычно сопровожда-ется некритическим восприятием новых. Точно так же, как тайныстарой религии оставались достоянием священников, тайны новойрелигии были в руках её жрецов — сословия учёных. Церковь ревни-во хранила свои тайны от непосвящённых. Очень долго богослуже-ние велось на непонятных верующим древних языках — греческом,латинском, старославянском, и в некоторых странах лишь на поро-ге Нового времени были разрешены переводы священного писанияна живые языки. Католики до двадцатого века держались тольколатинской библии, а первый перевод библии на русский язык былразрешён синодом лишь в девятнадцатом веке. В Средние века ка-толическая церковь формально запрещала мирянам чтение священ-ного писания, во избежание ересей.

Новая религия не нуждалась в таких запретах. Язык науки былкуда более недоступен, чем латынь или “церковно-славянский” языкдевятого века. Изучение точных наук требовало долгих лет систе-матического труда и, за исключением нескольких гениальных само-учек, труд этот должен был происходить под руководством учёных,в так называемых высших учебных заведениях. Когда-то эти сло-ва имели иной смысл, чем в наше время: высшее образование былоредким и трудным, но давало серьёзные знания. Учёное сословиекооптировало своих преемников, сопровождая это торжественнымицеремониями в средневековых одеждах. Академический мир пред-ставлял собой замкнутую иерархию со своими законами и обычая-ми, во многом подобную церковной.

Впрочем, к концу прошлого столетия некоторые отрасли уни-верситетской образованности уже начали терять свой престиж. Об-щество стало относиться с меньшим доверием к так называемым“гуманитарным наукам”, то есть наукам, предметом которых явля-ется человек. Дело в том, что этот предмет упорно не поддаётсяобъективному изучению в смысле новой экспериментальной и тео-ретической науки. В истории, филологии, психологии, правоведениии, тем более, философии упорно держались средневековые тради-ции мышления, связанные с религией или, во всяком случае, идущиене от причины к следствию, как это делается в науках Нового вре-мени, а, напротив, от заранее поставленной цели к обусловленнымею предпосылкам. Если науки Нового времени можно было назвать“естественными науками”, то гуманитарные науки стали многими


восприниматься как “противоестественные”, то есть как произволь-ные и, следовательно, бесполезные продукты человеческого вооб-ражения. Разыгравшаяся сто лет назад борьба против “классиче-ского образования” означала уже открытое признание ненужностигуманитарных наук. В наши дни гуманитарные факультеты влачатжалкое существование, наподобие ещё сохранившихся за рубежомтеологических факультетов; гуманитарные учёные сами стыдятсясвоей отсталости и пытаются модернизировать свои предметы, сде-лать их более наукообразными, как это сейчас модно.

Но даже “естественные” науки, пользующиеся описательными исравнительными методами, в значительной степени утратили свойпрестиж. Конечно, такие области деятельности, как зоология, бота-ника, геология и география, и тем более медицина, имеют важноепрактическое значение, финансируются и хорошо вознаграждают-ся; но этим занятиям, несомненно, не хватает престижа. Дело здесьне в результатах и даже не в значении этих результатов для челове-ческой жизни, а в самом характере этих наук, в их методах, которыерассматриваются как “эмпирические” и, тем самым, примитивные.Точно так же, не пользуются высоким престижем технологическиеразработки, даже очень важные для удовлетворения наших потреб-ностей. Можно заметить, что “престижность” научной деятельностине связана с её полезностью и даже с её материальным вознаграж-дением. Всякая деятельность, в которой исходные данные связаныс результатом понятным способом, не пользуется престижем “под-линной” науки. Сколь угодно изощрённая наблюдательность, беско-нечное терпение, искусный подбор материалов и способов обработ-ки остаются в глазах публики второсортной деятельностью, потомучто в ней не видят тайны: непосвящённому легко себе представить,что и он мог бы всё это делать с таким же успехом.

Престижем подлинной “научности” пользуются лишь так назы-ваемые “точные” науки, то есть науки, применяющие математиче-ские методы. Сюда относятся, прежде всего, физика и астрономия,затем некоторые области новой техники, например, вычислитель-ная техника и электроника и, наконец, по недоразумению, химия исвязанные с нею предметы, например, молекулярная биология, по-тому что в этих науках используются количественные измерения и,главное, формулы, столь же непонятные, как математические. Языкматематики гораздо таинственнее латыни или славянского языкаКирилла и Мефодия. Конечно, математике учат повсеместно, ноучат лишь для виду, и занимаются этим обучением большею частьюлюди, ничего не смыслящие в этом деле. У нас в стране математи-


ческое образование относится к числу обязательных фикций: точнотак же всюду учат иностранным языкам, но никто им не выучивает-ся, и в каждом областном городе полагается быть филармонии, нолюбителей музыки может вовсе не быть. По другим причинам оченьплохо учат математике и за границей, кроме отдельных специальноустроенных школ; впрочем, на Западе математика не обязательнадля получения многих дипломов, и тогда ею прямо пренебрегают.

Во всяком случае, за исключением очень небольшого числа наи-более способных и заинтересованных учащихся, пополняющих собойнаучную элиту, вся масса населения останавливается перед матема-тикой в полном недоумении, после бессмысленной зубрёжки и экза-менов по этому ненавистному предмету. Точно так же наши предкисмотрели на латынь, после зубрёжки в гимназии. Но с латынью ужев прошлом веке нечего было делать, а математика выглядит клю-чом ко всему тайному знанию, знаком высшего посвящения жрецов,владеющих этим магическим языком. Поэтому нельзя приниматьвсерьёз заявления об отвращении и ненависти к математике, какиеможно часто услышать в разговорах с непосвящёнными в её тай-ны. Выражаемые таким образом чувства могут быть подлинными,свидетельствуя о личной неудаче — неспособности или незадачли-вости говорящего; но всё это не мешает ему подсознательно прекло-няться перед этим тайным знанием и испытывать глубокий ком-плекс неполноценности перед теми, кто им владеет. Пожалуй, ещёхуже обстоит дело у инженеров и других специалистов, умеющихкое-что применять из математики в готовом виде, но завидующимчистым математикам и физикам, действительно посвящённым всекреты ремесла.

Комплекс неполноценности — страшная движущая сила подсо-знания. Можно представить себе ситуацию, когда народный гневобрушится на “учёных”, с их высокомерием и формулами, заключа-ющими их мрачные тайны. Так вешали на фонарях аристократови жгли на кострах колдунов: тех и других, конечно ненавидели, новтайне уважали и боялись.

В этих сравнениях я зашёл, пожалуй, слишком далеко: вряд лив обычных условиях математики вызывают столь сильные чувства.Надо соблюдать пропорции; ведь и вера у нас неважного пошиба,и не так уж сильно задевает она человеческие страсти. Заниматьсяею приходится потому, что другой веры у нас нет. Окружающие наслюди, за неимением лучшего предмета, поклоняются науке. Всякаясила, особенно непонятная сила — вызывает поклонение. В глубинеНовой Гвинеи жили племена, ещё не видевшие белых людей, но над


ними пролетали самолёты, с которых падали иногда удивительныепредметы; у бедных дикарей возникла религия самолётов. Во вре-мя войны на некоторые острова Тихого океана высаживались аме-риканские солдаты, щедро одарявшие туземцев разными полезны-ми вещами, например, консервами, так что счастливые островитянеуже не имели необходимости заботиться о своём пропитании; послевойны их блаженство кончилось, но у них сложился культ кораблей,привозящих прекрасные дары. Вряд ли надо объяснять, что всё это— религии невысокого сорта. Один из моих друзей называет нашихсовременников “наукопоклонниками”, сама же их религия не имеет,по крайней мере на русском языке, никакого приемлемого названия.На Западе её обозначают неуклюжим словом “сцеинтизм”. Так илииначе, эта религия имеет своих жрецов, “учёных”, и свой магическийязык — язык математических формул.

“Борьба религии с наукой” завершилась победой науки. Эта по-беда не сопровождалась, однако, созданием новых духовных цен-ностей, необходимых для интеграции человеческой личности. Онаубила в человеке способность к глубоким психическим пережива-ниям, охватывающим всю его личность, и привела, тем самым, кснижению типа человека. Возникает новый тип человека — рассу-дочный исполнитель, ориентированный лишь на факты внешнегомира. Такой человек не способен ни к какому творчеству — так-же и в области науки. Он будет паразитировать на достиженияхсвоих предков, как правило, даже не понимая их движущие идеи.Это приведёт к угасанию культуры и образованию застойного об-щества без целей. В таком обществе, несовместимом с природой че-ловека, неизбежно разовьются патологические явления, что можетзавершиться гибелью человеческого рода. Это главная проблема со-

временного человечества: ей подчинены все другие, и если мы ненайдём её решения, то всё наше искусство в решении подчинённыхпроблем может лишь ускорить нашу гибель. Я надеюсь объяснитьэту опасность.

2. Гармония мира

Со времени Ньютона, то есть со второй половины семнадцато-го века, математика стала главным методом рассуждения в физикеи в тесно связанной с ней астрономии. Только математика сдела-ла возможным построение научных теорий. Теория — это последо-вательность рассуждений, связывающих известные данные нашегоопыта с другими, ещё непонятными явлениями: теория позволяетпредсказывать новые факты и систематически описывать уже от-крытые. Поскольку люди всегда нуждались в понимании окружа-ющего мира и хотели предвидеть будущие события, они пыталисьстроить теории с древнейших времён. Первыми теориями были ми-фы, а методом их построения был антропоморфизм, то есть грубаяаналогия между явлениями природы и поведением человека. По-скольку в ряде случаев человек мог вызывать внешние события посвоему желанию, предполагалось, что все вообще явления внешне-го мира вызываются подобными человеку, но более могущественны-ми существами. Эти существа мы теперь называем сверхъестествен-ными, потому что им нет места в научно упорядоченной природе;таким образом, древнейшим продуктом теоретического мышлениябыла религия.

Религиозные теории могли вдохновлять или утешать человека,но с точки зрения психологии нового времени им недоставало объ-

ективности и достоверности. “Объективность” означает неизбеж-ный, принудительный характер умозаключений: таковы были цепирассуждений, построенные ещё в древности греческими геометрами.Геометрия, изложенная Евклидом в виде систематического тракта-та, в течение Средних веков продолжала изучаться в школах Евро-пы и противостояла религиозным теориям как теория иного стиля.Геометрическое рассуждение исходит из некоторых уже известныхи вызывающих доверие фактов; эти факты либо внушают довериесвоей простотой и наглядной очевидностью (такие основные фактыЕвклид назвал “аксиомами”), либо они были уже “доказаны” рань-ше, то есть изучающий теорию должен был с ними согласиться. Изтаких исходных данных строится “доказательство”, конечным ре-зультатом которого является новый, ранее неизвестный или неубе-дительный геометрический факт, именуемый “теоремой”.

Рассуждения греческой геометрии носили принудительный ха-рактер, в том смысле, что каждый, давший себе труд проследить

2. Гармония мира 19

их шаг за шагом, вынужден был согласиться с их заключением. Та-ким образом, выводы геометрии были одинаково обязательны длявсех людей — не только греков, но и варваров: мы сказали бы, чтоих должны были бы принять все разумные существа во Вселенной.Геометрия была попросту истинна или, на более скромном языке,объективна.

Греки высоко ценили открытое ими объективное знание. Ихпредшественники, египтяне и вавилоняне, знали уже много полез-ных геометрических фактов и применяли их на практике, напри-мер, в строительстве, ирригации и землемерии (откуда и произо-шло название первой точной науки: по-французски землемер и досих пор называется “геометром”). При этом уверенность в каждомотдельном утверждении основывалась на его многократной провер-ке. Правило, выражавшее объем пирамиды, позволяло вычислить,сколько камня понадобится для её сооружения: уверенность в этомправиле достигалась сооружением некоторого числа хотя бы неболь-ших пирамид, и лучшего метода египтяне не знали. У них былауже техника, но ещё не было науки. Словесные предписания, вы-ражавшие геометрические факты, относились к тайному знаниюжрецов и, наряду с тайнами религии, передавались из поколенияв поколение.

Греки впервые додумались, что знание можно добывать раз-мышлением и доказывать. Согласно традиции, первым, кто сталэто делать, был Фалес из Милета, на юго-западном берегу МалойАзии, живший в 7 веке до нашей эры. Если это верно, то Фалес ибыл первым учёным.

Но подлинным отцом греческой геометрии был Пифагор, уро-женец острова Cамос, живший в южной Италии на сто лет поз-же. Традиция связывает с его именем доказательство самой важ-ной теоремы геометрии — теоремы о сторонах прямоугольного тре-угольника. Самый факт, выражаемый этой теоремой, был известенещё египтянам, по крайней мере в частных случаях: они применя-ли при межевании полей “египетский треугольник” со сторонами 3,4, 5. Но можно предположить, что он в самом деле первый нашёлдоказательство этой теоремы — даже то самое, которое дошло донас в “Элементах” Евклида. Более достоверно приписывается емуоткрытие другой теоремы — о несоизмеримости стороны и диаго-нали квадрата. Легенда говорит, что в благодарность за это от-крытие Пифагор принёс богам гекатомбу, то есть велел зарезатьбольшое число быков. Эта теорема уже не похожа на эмпирическиесоотношения, открытые в ходе землеустройства в долине Нила: по-


разительным образом Пифагор ставит и разрешает здесь — впер-вые в истории — вопрос о границах человеческих возможностей,с которым столь ощутимо столкнулась наука двадцатого века. Ноещё важнее глубокая вера Пифагора в то, что Вселенной правятпростые соотношения чисел. Он обнаружил такие соотношения вмузыкальной гамме и провидел музыкальную гармонию в устрой-стве всего мироздания. Кеплер, обладавший столь же обострённойчувствительностью к “музыке сфер”, назвал своё главное сочинениеHarmonices mundi, но лишь квантовая механика открыла нам, какглубоко Пифагор проник в гармонию мира. Мы знаем теперь, чтов основе этой гармонии в самом деле лежат целочисленные соот-ношения, управляющие системой элементарных частиц, из которыхпостроен Космос.

Принудительный характер доказательств состоит в том, что рас-суждения делятся на небольшие, легко обозримые шаги, каждыйиз которых использует уже полученные и фиксированные в памя-ти или в записи результаты предыдущих шагов. Каждый такой шагделается по определённым правилам; при более строгом логическомпостроении теории эти правила вывода отчётливо формулируются,так что пользоваться ими может любой человек, или даже машина.Это вовсе не значит, что машина может заменить деятельность ма-тематика: каждый шаг делается вполне механическим способом, новсё дело в выборе последовательных шагов. Точно так же, машинаможет выдать любое слово из введённого в неё словаря, но ниче-го не может сочинить. Философы иногда говорят, что математика,собственно, не даёт никакого нового знания о мире, потому что ло-гические следствия её аксиом автоматически выполняются вместес ними. Поэтому они называют математическое знание “тавтологи-ей”, и некоторые любители философии наивно понимают это словов его нелестном повседневном смысле. Математик открывает сво-им творчеством новые факты реального мира. Теорема Пифагорао прямоугольном треугольнике, без которой нельзя построить фи-зику и астрономию, открыта математиками, и притом она вовсе нестоль очевидна, как аксиомы геометрии.

По существу, все эти свойства математических доказательствприсутствовали уже в книге Евклида, хотя в наше время им прида-ётся более отчётливый вид. Можно было сомневаться в чём угодно,но не в геометрии, которой приписывалась величайшая доступнаячеловеческому разуму достоверность.

Влияние этого образца на человеческое мышление трудно пе-реоценить. Вместо “практического”, эмпирического познания мира,


оказалось возможным его “теоретическое” познание путём чисто-го мышления, по-видимому, не нуждающееся в участии опыта. По-этому люди, больше всех заинтересованные в таком теоретическомпознании — философы — всегда находились под сильнейшим влия-нием геометрии. Стремление строить философские системы “напо-добие геометрии” привело к весьма поучительным заблуждениям.Первым философом, впавшим в такое заблуждение, был Платон.С исторической точки зрения философия Платона была декадент-ской, она означала упадок греческого мышления, достигшего своейвершины, вероятно, в гораздо более глубокой и ясной философииДемокрита. Можно предполагать, что ученики Демокрита высме-ивали поэтические измышления Платона, чем и объясняется свое-образная критика, приписываемая ему преданием: Платон, якобы,скупал и уничтожал все сочинения Демокрита, какие мог найти.Мы не можем обсуждать здесь причины раннего увядания грече-ской науки и популярности паразитировавших на ней философскихсистем. Простейшее объяснение этого факта состоит в том, что нау-ка, не связанная с условиями повседневной жизни, была для грековчем-то вроде интеллектуальной роскоши, распространённой в оченьузком круге людей. До нас дошли сочинения не самых глубоких,а самых модных мыслителей древней Греции: можно думать, чторукописи более трудных авторов реже копировались и легче сталидобычей времени.

Вообще, философия всегда была чем-то вроде “метанауки” сво-его времени — структурой, возводимой над достоверным знанием,пытающейся на него опереться и добраться до важнейших вопро-сов человеческого бытия, на которые строгая наука не отвечает. Вэтом отношении всякая философия представляет собой субъектив-ную, хотя и приспособленную к общественным запросам экстрапо-ляцию науки далеко за пределы её законного применения. Мы ещёвернёмся к назначению философии и увидим, почему она, при всейсвоей недостоверности, столь необходима. Об этом вряд ли можноузнать из обычных сочинений по истории философии: дело в том,что генезис философских систем очень скоро ускользает от вни-мания эпигонов и компиляторов, обычно не представляющих себеинтеллектуальный климат эпохи, когда эти системы возникли, ипросто не осведомлённых о науке, над которой была “надстроена”некоторая философия. В книгах обычных философов история фи-лософии выглядит как последовательность умозрительных концеп-ций, едва связанных с культурой эпохи и неизбежно игнорирую-щих её науку, потому что историки философии о науке мало знают.


Между тем, греческая наука, послужившая Платону моделью дляего философии, была геометрией! Платоники всех оттенков этогоне понимают, и лишь анализ Рассела связал эту философию с еёнаучными корнями.

Заблуждения Платона были первым примером влияния наукина философию. Его наукообразные построения имели неисчисли-мые исторические последствия. Дело в том, что геометрия доста-вила Платону метод рассуждений, сообщавший его построениямиллюзорную убедительность, но выводы его философии в действи-тельности выражали зарождавшиеся в то время религиозные кон-цепции, приходившие на смену язычеству, и прежде всего, пред-ставление о едином божестве, творце и движущей силе всего суще-го. Эти концепции, развившиеся в школе Платона и в особенностиу “неоплатоников”, входили в репертуар общепринятого школьногообразования у греков и римлян первых столетий нашей эры. Обра-зованные люди, ставшие “отцами” христианской церкви, были про-никнуты идеями Платоновой философии и более или менее созна-тельно использовали их при построении христианского богословия,соединив таким образом греческий философский монотеизм с еврей-ским монотеизмом Евангелия. Эта связь между интеллектуальнойобработкой христианства и философией Платона хорошо известна.Менее известно, что способы рассуждений Платона, перешедшие отнего к “отцам церкви” и затем от них к средневековым схоластам,происходят от фантастической, но вначале сознательной экстрапо-ляции той самой геометрии, которая параллельно со “священнымписанием” дошла до нас в трактате Евклида.

В течение тысячи лет христианские богословы-схоласты продол-жали рассуждать наподобие философии Платона, уже не понимаяеё происхождения. Богословие, в сущности, представляет пародиюна греческую геометрию, применяя “логические рассуждения” к та-ким неподходящим для этого предметам, как “божественное прови-дение”, “свобода воли”, “грех”, “благодать”, “спасение души” или “пре-существление”. Конечно, к этим понятиям операции логики былинеприменимы, и схоласты — в переводе это слово означает “школь-ные люди” — приходили к самым различным результатам. Вместоопыта их критерием истины были “священное писание” и сочиненияотцов церкви. Поскольку эти книги были тоже далеко не однознач-ны, в конечном счёте средневековые люди полагались на авторитет:папская курия решала, какая идея правоверна, а какая нет, и ко-го следует сжечь за его учёные мнения. Во всём этом удивительнеевсего, как мне кажется, фантастический процесс псевдологической


словесности, которому тысячи лет предавались умнейшие люди Ев-ропы. Если присмотреться к мышлению Средних веков, то обна-руживается его неизменный “платонизм”: геометрические по формерассуждения, применяемые к объектам, не допускающим ни опыт-ного восприятия, ни логического определения. Поистине, это бы-ли тёмные века — когда разум спал! Интенсивность этого процессатакже была ничтожной: сколько-нибудь заметная книга появляласьраз в сто лет. Во всех университетах Европы без конца пережёвы-вали наследие Аристотеля и Платона, применяя его к еврейскоймифологии, что вызвало бы у этих греческих мудрецов крайнееизумление.

Я знаю, чтo можно против этого возразить. Мне скажут, чтоэта схоластическая премудрость создавала в Средние века необходи-мый фон для гармонического общества, для духовного довольстваи равновесия (и, заметим в скобках, для бесконечной феодальнойрезни). Мне скажут даже, что сильные умы, применяя свою геомет-рическую логику к фантастическим предметам, приходили иногда кинтересным конструкциям, предвещавшим нынешнюю теорию мно-жеств. И всё же я ненавижу эти времена застоя и повторяю вместес поэтом: maudits, soyer maudits, et pour l’eternite!1

Декарт, открывающий собой философию Нового Времени, самбыл крупнейшим математиком: он не только владел наследием гре-ческой геометрии, но и создал аналитическую геометрию, сделавэтим первый шаг к созданию современной науки. Он, как приня-то думать, заложил основу всей новой философии, решив строитьсвоё мышление без авторитетов, исходя только из идей, непосред-ственно очевидных для человеческого разума. Но в действительно-сти ум его не был свободен: наряду с сознательной научной рабо-той, он бессознательно продолжал построения схоластов, посколькуему надо было обосновать бытие божие, бессмертие души и другиетрадиционные идеи. Всё это он тоже, как ему казалось, мог выве-сти из непосредственной очевидности — и это было не притворствоперед церковными властями, а его собственная вера. Ему случа-лось и притворяться, но он был всё ещё верующий, как и все людиСредних веков. Основной замысел философии Декарта состоял втом, что исходные истины должны были быть очевидны, и в этомподходе нетрудно узнать аксиоматический метод Евклида.Точно так же, как Платон, Декарт взял себе за образец геомет-рический метод рассуждений, и точно так же, вне естественной об-

1Прокляты, будьте прокляты навеки! (фр., прим. автора).


ласти применимости этого метода (где он был специалистом!) оноказался жертвой фантастической экстраполяции геометрическихумозаключений.

Эту извечную ориентацию философии особенно наглядно демон-стрирует ближайший последователь Декарта, Спиноза. Своё глав-ное произведение — “Этику” — он построил more geometrico (на-подобие геометрии), в виде аксиом, теорем и следствий, о чём иговорится на титульном листе. Он полагал, что этим придаёт своейсистеме геометрическую достоверность. Но его исходные понятиявовсе не похожи на аксиомы Евклида: они не вытекают из пря-мого чувственного опыта, а подсказаны религиозной и философ-ской традицией; следовательно, они кажутся очевидными лишь то-му, кто воспитан в этой традиции. Эти понятия не обладают тойопределённостью, которая позволяла бы рассуждать о них “напо-добие геометрии”, и “доказательства” Спинозы служат предосте-режением всем, кто пытается неправомерно применять математи-ческие рассуждения. Можно иметь интересную философию, но неследует претендовать при этом на геометрическую объективность идостоверность.

Чтобы понять, насколько важно было влияние математики дляразвития философии, заметим ещё, чем была математика для Кан-та. Для него образцом достоверного знания была новая математика,уже не сводившаяся к геометрии Евклида, а заново созданная от-крытиями Ньютона. Кант не пытается излагать свою философию“наподобие геометрии”, но математика занимает особое место в егосистеме. Важнейшая часть его философии — гносеология — начина-ется с вопроса, чтo придаёт математическим аксиомам и правиламвывода их достоверность. Кант полагает, что они достоверны пото-му, что не нуждаются в опытной проверке, а познаются с помощьюособой способности разума, врождённо присущей человеку. Отсюдаон выводит, что основные понятия и способы рассуждения, приня-тые в математике, единственно возможны и не вытекают из опыта(как думали эмпиристы, в особенности Юм), а в качестве “априор-ных” истин организуют весь человеческий опыт. Но впоследствииоказалось, что более обширный опыт может привести и к другимаксиомам, и даже к другим правилам логического вывода. Самагеометрия опровергла своим новым развитием исходные посылкифилософии Канта.

Мы проследили на примере величайших философов влияние ма-тематики на развитие человеческой мысли. Как мы видим, это вли-яние было очень важно задолго до того, как математика приобре-


ла своё значение в точных науках, а точные науки — своё нынеш-нее значение в повседневной жизни. В течение почти двух тысячлет единственными точными науками оставались геометрия и тесносвязанная с ней астрономия. Влияние этих наук на практическуюжизнь было невелико: все технические процессы осуществлялисьпо сложившимся эмпирическим правилам. Можно сказать, что доНового Времени математика была связана с очень ограниченнымкругом явлений природы и больше воздействовала на философскиесистемы, чем на повседневную жизнь.

Универсальное значение математики для изучения природы ста-ло ясно лишь в семнадцатом веке, когда возникла первая глава фи-зики — механика — и был открыт закон всемирного тяготения. Ре-шающие открытия, определившие развитие точного естествознания,сделал Ньютон. Его главный труд, вышедший в 1687 году, носил на-звание “Математические начала натуральной философии”. Вряд лиможно указать более отчётливый рубеж, отделяющий средневеко-вое мышление от мышления Нового Времени; это событие можно сгораздо бoльшим основанием считать началом Новой истории, чемоткрытие Америки Колумбом. Не случайно математика стоит в са-мом заглавии книги Ньютона: метод его открытий состоял именнов систематическом применении математики к явлениям природы.Способ изложения, избранный Ньютоном в этой книге, свидетель-ствует о происхождении метода: новая наука — физика — строит-ся по образцу Евклида “геометрическим способом”. Но построениеНьютона резко отличается от трактата Спинозы тем, что все вводи-мые им понятия связываются с опытом с помощью вполне опреде-лённых измерительных процедур. Таким образом, каждая физиче-ская величина выражается числом, а физические законы выража-ются соотношениями между числами. Ньютон уже знал, что гео-метрическое изображение этих соотношений, применённое им вна-чале по греческому образцу, неудобно и в более сложных случаяхне отвечает существу дела. Он начал записывать законы физики ввиде уравнений. Оказалось, что алгебраические уравнения недоста-точны для формулировки этих законов, например, законов движе-ния тел под действием заданных сил. Ньютон создал новые опера-ции, связывающие введённые Декартом переменные величины. Мыназываем теперь эти операции дифференцированием и интегриро-ванием; таким образом, Ньютон создал математический анализ,сделав тем самым решающий шаг в развитии математики и всехточных наук. Далее, Ньютон применил открытые им законы ме-ханики к движению небесных тел, определив действующую между


ними силу. Оказалось, что законы механики управляют движениемвсех существующих тел — и обычных тел, движущихся на земнойповерхности и доступных человеческому эксперименту, и небесныхсветил, которые мы можем лишь наблюдать.

Конечно, эти достижения Ньютона всем известны, но нам труд-но представить себе впечатление, произведённое ими на современ-ников. Человек, называвший себя математиком (потому что такназывал свою профессию Ньютон), объяснил устройство мирозда-ния, подчинив всю природу единому закону! Конечно, современни-ки Ньютона не видели ограничений его механики и не подозрева-ли о существовании целого мира физических явлений, выходящихза её пределы. Для них закон тяготения был Законом природы, вединственном числе, с определённым артиклем. Человеческий ра-зум проявил здесь почти божественную силу, и можно понять из-вестное двустишие Пoпа:

Nature and Nature’s Law lay hid in night;God said: Let Newton be; and all was light.(Природа и её закон покоились в глубокой тьме;Бог сказал: Да будет Ньютон! и всё залил свет.)

Казалось, наука явилась человечеству в зрелом и совершенномвиде, как Афина из головы Зевса. Если можно объяснить движе-ния небесных светил, то есть ли вообще границы человеческому по-знанию? Оставалось лишь применить открытые Ньютоном могуще-ственные методы к другим областям нашего опыта, например, объ-яснить законы истории и найти истинные принципы общественнойжизни. Лучшие умы Европы, охваченные энтузиазмом, предвиделиуже окончательное торжество Разума над тёмными силами зла. Такначалась эпоха Просвещения, написавшая на своём знамени беспре-дельное улучшение жизни сознательными усилиями человека. Этотидеал обозначался новым словом: Прогресс.

Непосредственная связь идеи прогресса с математическими тео-риями Ньютона доказывается свидетельствами первых апостоловэтой идеи. Можно даже назвать день, когда идея прогресса былаторжественно провозглашена: 11 декабря 1750 года. В этот деньдвадцатитрехлетний молодой человек по фамилии Тюрго, в буду-щем знаменитый экономист и государственный деятель, прочёл вПарижском университете речь под названием “Последовательныеуспехи человеческого разума”. Это был подлинный гимн человече-скому разуму:

“Момент наступил. Европа, выйди из покрывающего тебя мра-


ка!. . . Упорное изучение древности вновь подняло умы на тот уро-вень, на котором она остановилась. Масса фактов, опытов, орудий иостроумных приёмов, накопленных в течение стольких веков прак-тическим применением искусств, уже извлечена из мрака благодарякнигопечатанию. Продукты двух миров, собранные всеобъемлющейторговлей, легли в основание физики, дотоле неизвестной, избав-ленной, наконец, от чуждых ей умозрений. Внимательные взоры совсех сторон сосредоточены на природе. Сын зеландского ремеслен-ника, играя, составил из двух выпуклых стёкол первую зрительнуютрубку. Границы, доступные нашим чувствам, были раздвинуты, ив Италии глаза Галилея открыли новое небо. Кеплер, отыскивая всветилах числа Пифагора, нашёл два знаменитых закона о движе-нии планет, которые впоследствии под руками Ньютона сделаютсяключом вселенной. Бэкон начертал потомству путь, по которомуоно должно следовать. . .

Наконец, все тучи рассеяны. Какой яркий свет загорелся со всехсторон! Какая масса великих людей во всех областях! Какое совер-шенство человеческого разума! Человек (Ньютон) подверг исчисле-нию бесконечное; открыл свойство света, который, освещая всё, самкак бы скрывается; привёл в равновесие светила, землю и все силыприроды. . . Различные науки, ограниченные сначала небольшим ко-личеством простых понятий, доступных всем, став благодаря своемупрогрессу более обширными и более трудными, могут быть отнынерассматриваемы только отдельно. Но дальнейшие научные успехисближают их и открывают взаимную зависимость между всеми ис-тинами, которая связывает их, освещая одну истину посредствомдругой. Ибо если каждый день добавляет новое к бесконечности на-ук, то с каждым днем они становятся также более понятными: ибометоды умножаются наряду с открытиями, ибо леса воздвигаютсяодновременно со зданием. . .

Пусть этот свет горит вечно ярким пламенем, и да распростра-нится он по всей вселенной! Дабы люди могли беспрерывно делатьновые шаги по пути к достижению истины! Дабы они могли, чтоещё важнее, беспрестанно делаться лучше и счастливее!”

Конечно, можно не придавать такого значения человеческомумышлению и объяснять историю только безличными общественны-ми процессами, например, развитием производительных сил. Но ес-ли проследить обратное влияние сознания на эти процессы, то мож-но увидеть в середине восемнадцатого века резкую перемену в мыш-лении людей, приведшую к важным историческим событиям. Толч-ком к этой перемене было создание математической физики, быстро


завоевавшей умы по обе стороны Ламанша. Юм, Монтескьё, Воль-тер начали писать после смерти Ньютона. Французы с восторгомизучали “систему Ньютона”, позабыв неудачную “механику вихрей”Декарта. Вольтер овладел этой трудной наукой с помощью учёногоматематика — своей возлюбленной маркизы дю Шатле.

Математика росла вместе с физикой, в органической связи с еётеориями — сначала механикой, затем оптикой, теорией теплоты,теорией электричества и магнетизма. До середины девятнадцато-го века физику и математику делали одни и те же люди. Как ужебыло сказано, Ньютон называл себя математиком; так же называ-ли себя классики французской математической физики — Далам-бер, Лаплас, Фурье, Коши, Пуассон и их английские коллеги Грини Стокс. Это и были физики-теоретики первой половины девятна-дцатого века. Пожалуй, первым физиком-теоретиком, который невоспринимался в то же время как математик, был Максвелл. Вовторой половине девятнадцатого века математика обособляется отфизики как отдельная наука, о чём ещё будет речь в дальнейшем.Но это лишь увеличивает значение математических методов во всехобластях физики. Сами же физики специализируются либо в экспе-рименте, либо в теории.

Нас будет занимать здесь теоретическая физика, единственноев своём роде создание человеческого разума, не имеющее себе рав-ных ни в какой области знания. Заметим, что ни к какой другойнауке нельзя приставить прилагательное “теоретическая”, даже кнаукам, бурно развивающимся в наше время: по существу нет ника-кой “теоретической химии” и, тем более, “теоретической биологии”.Можно назвать эти науки точными или отказывать им в этой чести,но у них нет никакой собственной теории: если в них и применяют-ся “теоретические” выводы, то их попросту заимствуют у физиков.Теоретическая физика — это и есть по существу “теоретическая на-ука”, потому что другой не существует.

Грандиозное здание теоретической физики лежит в основе всегоестествознания. Оно представляет собой систему связанных меж-ду собой теорий, объясняющих явления природы. Полагают, что кэтим “физическим” явлениям сводятся все другие, поскольку всетела состоят из одних и тех же частиц, различаясь лишь сложно-стью устройства, связывающего эти частицы. Во всяком случае, всетела природы подчиняются физическим законам, и если даже фи-зика не способна объяснить все происходящее в природе, то суще-ственно ограничивает возможные явления, подчиняя их “законамсохранения”, и неизбежно должна включаться в описание любых


явлений. В этом смысле физика — универсальная наука и основавсех наук.

Сама же физика без теоретической физики попросту не суще-ствует. Только теория может указать, какие надо ставить экспе-рименты, а в наше время самые важные физические эксперимен-ты касаются уже не “видимых”, непосредственно доступных нашимчувствам объектов, а “теоретических” объектов, не имеющих смыс-ла вне рамок занимающейся ими теории. Атомы, электроны икварки обнаруживаются в эксперименте лишь путём теоретическо-го истолкования его результатов: без теории этих вещей в опытенет, а есть только пятна на экране, отклонения стрелки прибораи т. п., между которыми можно лишь устанавливать эмпирическиесвязи; впрочем, без теории нельзя было бы сконструировать и самиприборы.

Теоретическая физика, подобно послужившей ей образцом гре-ческой геометрии, — дедуктивная наука, то есть состоит из длин-ных, но расчленённых на обозримые шаги рассуждений, связыва-ющих исходные данные с конечным результатом. Самая порази-тельная черта этой науки состоит в том, что результат может бытьчрезвычайно удалён от исходных посылок, более того, может воз-никнуть в ходе исследований совершенно неожиданно для авторатеории. Эта неожиданность результатов, часто не связанных ни скаким прежним человеческим опытом, производит особенно силь-ное впечатление на непосвящённых, но нередко изумляет и самихфизиков. Максвелл построил сложную математическую теорию яв-лений электричества и магнетизма, объяснившую открытые ранеесвязи между ними, так что те и другие оказались аспектами од-ной и той же реальности — электромагнитного поля. Он показал,далее, что это поле может распространяться волнообразно, напо-добие волн в жидкости или колебаний струны, и оказалось, чтоскорость предсказываемых теорией электромагнитных волн должнабыла быть равна скорости света. Поскольку и свет обладает волно-выми свойствами, Максвелл пришёл к выводу, что свет — не чтоиное, как разновидность электромагнитных колебаний, так что оп-тика стала, вместе с электричеством и магнетизмом, частью еди-ной теории. Эта теория содержится в уравнениях Максвелла, запи-санных (и угаданных) им с помощью нового и непривычного в товремя математического аппарата — алгебры кватернионов, незадол-го до этого изобретённой математиком Гамильтоном. Замечательно,что по представлениям физиков того времени — включая и самогоМаксвелла — оптика казалась ранее не имеющей отношения к ис-


ходному эмпирическому материалу теории, электрическим токам имагнитам.

Трудности, возникшие в Максвелловой электродинамике, побу-дили Эйнштейна приступить к пересмотру основных представле-ний о времени и пространстве. Оказалось, что для “неподвижно-го” наблюдателя (каким можно считать с достаточным приближе-нием наблюдателя, покоящегося в земной лаборатории) и для “по-движного”, достаточно быстро движущегося относительно первого,уравнения Максвелла принимают различный вид. Это неравнопра-вие систем отсчёта тревожило физиков, поскольку в механике всесистемы отсчёта, равномерно движущиеся по отношению к “непо-движной”, ей совершенно равноправны. Хотя в начале двадцатоговека, когда обсуждался этот вопрос, электромагнитные явления прибольших (сравнимых со скоростью света) скоростях не имели ещёпрактического значения, расхождение между электродинамикой имеханикой представлялось физикам принципиальным недостаткомпостроенной ими картины мира.

Чтобы устранить это расхождение, Эйнштейн создал теорию от-носительности, где, в соответствии с природой введённых им новыхфизических понятий, использовались математические методы, невходившие в арсенал теоретической физики того времени: четырёх-мерное пространство, “мнимое время”, а также тензорный анализ,построенный математиками Риманом и Риччи. Теория относитель-ности, созданная для решения абстрактных логических вопросовфизики, привела к формуле E = mc2, столь популярной в нашевремя среди непосвящённой публики, например, среди авторов ичитателей фантастических романов. Смысл этой формулы состоитв том, что энергия и масса — не две разные величины, как дума-ли раньше, а одна и та же, но измеряемая в разных единицах.Поскольку в обычных условиях наблюдаемым изменениям энергиисоответствуют, в обычных единицах, очень малые изменения мас-сы, принято было считать, что масса тела остаётся всегда неизмен-ной. Исходя из этого неожиданного вывода о тождестве массы иэнергии, физики пришли к целому ряду совершенно неожиданныхрезультатов. Например, оказалось, что если сблизить два куска тя-жёлого, похожего на железо металла, то это приведёт не просто кпоявлению ещё одного, большего куска того же металла, а можетпроизойти атомный взрыв.

Престиж теоретической физики основывается на таких неожи-данных предсказаниях, определяющих развитие техники и, тем са-мым, образ жизни человеческого общества и его историю. До Вто-


рой мировой войны политика вращалась вокруг ключевых продук-тов того времени — нефти, каучука, металлического сырья, с чембыла связана борьба за передел колоний. Никто не мог предвидетьтогда, что через несколько лет в центре политической жизни ока-жется атомная бомба, а важнейшим продуктом, от которого зависитжизнь или смерть великих держав, станет упомянутый выше тяжё-лый металл — уран. До войны он применялся только в фотографии,где входил в какой-то усилитель.

Вообще, престиж всякой человеческой деятельности зависит отеё видимых результатов. Ценилось всегда то, что трудно сделать,и особенно то, что неизвестно как сделать. Египетские пирамидысчитались одним из чудес света, потому что их трудно было со-орудить. Наивным дикарям, какими были в то время греки, этоказалось выходящим за пределы человеческих сил. В наше времяпирамиды не вызвали бы такого удивления: если бы понадобилосьвыстроить такие же или бoльшие, это означало бы лишь некоторыйобъем земляных и бетонных работ, для чего имеются всякие экска-ваторы, краны и мешалки. Все видели эти машины, знают, как онидействуют, и работают на них такие же люди, как все. С теорети-ческой физикой дело обстоит иначе. Она загадочна не только дляпростого человека, но и для учёного любой другой профессии. Всевидят, что она приводит к важным и удивительным результатам,но каким образом это получается — неизвестно. По мнению непо-свящённых, главным препятствием для понимания теоретическойфизики является её “математический аппарат”.

Открыв на любой странице книгу по теоретической физике,можно увидеть ряды формул, перемежаемые загадочными фраза-ми: “откуда следует”, “легко видеть, что”, “ввиду симметрии отно-сительного чего-то”, и т. п. Вряд ли можно сомневаться, что “мате-матический аппарат” и является той “тайной”, от которой зависят вданном случае “чудо” и “авторитет”.

В действительности теоретическая физика находится ещё в юно-шеском периоде развития, далеко не достигнув зрелости греческойгеометрии. Здесь нет парадокса: греки достигли большого формаль-ного совершенства, работая с весьма ограниченным материалом, со-ставляющим нынешнюю “элементарную геометрию”, между тем какматериал теоретической физики необъятен, методы её непрерыв-но развиваются, и лишь некоторые её самые “классические” главымогут быть изложены в строго дедуктивном стиле. Как правило,“аксиоматика” физической теории не оговаривается сколько-нибудьотчётливо, и в ходе рассуждений часто используются в виде эври-


стических соображений, или даже в виде прямых аргументов по-нятия какой-нибудь другой теории. “Правила вывода” у физиковтоже весьма неопределённы и опираются главным образом на ужевыработанную интуицию (как это было, впрочем, и в математикедо создания математической логики — уже в двадцатом веке). Та-кой “неформальный” характер физических теорий может вызвать,на первый взгляд, опасения, если вспомнить философию Платонаи схоластов. Но в действительности серьёзность физических теорийгарантируется накопленным опытом: рассматриваются лишь такиеобъекты, “законность” которых проверена опытом, и применяютсялишь такие способы рассуждений, которые испытаны на опыте. Подопытом здесь имеется в виду весь опыт теоретической физики, тоесть подтверждение её предыдущих выводов большим числом раз-нообразных экспериментов.

В отличие от схоластической философии, пытавшейся постро-ить полную систему мироздания применением фантастических рас-суждений к призрачным понятиям, теоретическая физика работаетобъективно, то есть лишь с такими предметами и с помощью та-ких приёмов, которые более или менее одинаково воспринимаютсявсеми физиками. Такое взаимопонимание между людьми предпола-гает некоторую конкретность языка и подкрепляемую опытом кон-кретность соглашений. Выражение “святой дух исходит от отца” необладает такой объективной определённостью и оставляет поэтомувозможность произвольных толкований — например, к нему мож-но прибавить: “и от сына”. Как известно, от такого прибавления ипроизошёл раскол христианской церкви на католическую и право-славную. Но выражение “винт завинчивают отвёрткой” не оставляетместа для широких домыслов, и в практической жизни люди пони-мают такие фразы, не препираясь об их содержании. Хотя бываютразные отвёртки, винты и манеры завинчивания, никогда ещё невозникали соперничающие школы, одна из которых требовала быприбавить к приведённой формуле: “и клещами”, а другая бы осуж-дала такое новшество.

Конечно, абстракции теоретической физики, как и абстракциирелигии, рождаются из человеческой жизни. Абстракция святойтроицы происходит от человеческой семьи; абстракция завинчива-ния винтов происходит из мастерской. Но в последнем случае аб-стракция опирается на длительный опыт пользования различнымиотвёртками и винтами в разных мастерских; между тем, истечениесвятого духа не является предметом повседневного внешнего опы-та, а продуктом “внутреннего опыта”, то есть субъективного мисти-


ческого переживания. Семейные отношения абстрагируются здесьсовсем не так, как работа в мастерской. То, что делается в процессеабстракции, происходит в этом случае таким образом, что недоступ-но наблюдению другого индивида. Этого нельзя понять, и потомуоб этом так трудно столковаться.

Теоретическая физика, при всей её видимой абстрактности, неимеет отношения к построениям богословия, но несомненно проис-ходит из мастерской. Она “многоэтажна”: простейшие её понятия,такие, как “твёрдое тело”, “сила”, “скорость”, прямо опираются наповседневный опыт и разъясняются на примерах; следующий этаж,где появляются “силовое поле”, “потенциал”, и “энергия”, строитсяуже на основе освоенного нижнего этажа, и так далее. Такой методпоследовательного обобщения понятий называется “индуктивным”.На каждом этаже теоретической физики имеется свой запас индук-тивно выработанных понятий и способов обращения с ними, прове-ренных множеством разнообразных экспериментов. Каждый следу-ющий этаж строится путём абстракции из предыдущего; в нем появ-ляются присущие ему исходные понятия, аксиомы и правила выво-да (насколько можно применять эти слова к не вполне отчётливойситуации физической теории), и результаты этой более абстракт-ной теории подлежат, в свою очередь, экспериментальной проверке.Таким образом, “индукция” связывает между собой этажи зданияпо вертикали, между тем как “дедукция” строит горизонтальныесвязи в каждом этаже. Каждый этап этого строительства сопровож-дается безжалостной “проверкой на прочность”, при которой малей-шее отклонение хотя бы в одном эксперименте вызывает озабочен-ность и рассматривается как препятствие для дальнейшей работы.Физики с полным правом гордятся возведённым зданием: физикастала образцом науки, идеалом исследователя и кумиром несведу-щей толпы.

Нет сомнения в том, что физика останется вечным достояниемчеловечества. Может измениться язык человеческого общения, номатематический язык физических законов будет столь же неподвла-стен времени, как язык геометрии, которому учил Пифагор. Невоз-можно, да и незачем перечислять здесь открытия, которыми фи-зика обогатила двадцатый век. Я хотел бы напомнить только ободном достижении физической мысли, может быть, недостаточнозамеченном в современной суете. Мы обладаем теперь убедительнойтеорией происхождения вселенной. Теория “расширяющейся вселен-ной”, выведенная из уравнений общей теории относительности Эйн-штейна его последователями де Ситтером и Фридманом, получила


подтверждение в наблюдениях великого астронома Хаббла. Из раз-личных решений уравнений Эйнштейна физики выбрали, наконец,решение с сингулярностью в начальный момент: это значит, что все-ленная начала расширяться из одной точки, где произошёл “Боль-шой взрыв”. Теория большого взрыва, предложенная Леметром иГамовым, казалась вначале фантастической, но была обоснована спомощью новейших результатов теории элементарных частиц. Изнемногих предположений о частицах, возникших после “взрыва”,вытекает стройная картина развития мира, проверенная целым ря-дом количественных совпадений. Один из крупнейших физиков на-шего времени, Стивен Вайнберг, опубликовал недавно книгу, изла-гающую детальную историю первых трёх минут мироздания: этобыло пятнадцать миллиардов лет назад. Итак, мы знаем теперь, какначался мир. Но, по-видимому, это не привлекло особенного внима-ния нынешней публики — может быть потому, что астрономическийконец света ожидается ещё не скоро, и можно пока заниматься болееинтересными делами.

Поразительные успехи теоретической физики нуждаются в объ-яснении. Знаменитый физик Вигнер написал несколько лет назадстатью “Об удивительной эффективности математики в естествен-ных науках”, где он пытается ответить на этот вопрос. Конечно, мыособенно усердно применяем те методы, которые оправдали себя впрошлом, и к тем задачам, где эти методы имели успех. И всё жеуспехи математики в познании мира не могут объясняться толькоэтим. Кажется, будто математика, родившаяся в голове человека,каким-то образом соответствует гармонии внешнего мира — как буд-то мир нарочно устроен так, чтобы его мог понять человек. Как мыувидим дальше, дело обстоит не так просто: в мире есть много ве-щей, вряд ли доступных математическому познанию. По-видимому,математика пригодна лишь для описания достаточно простых си-туаций. Но есть основания полагать, что математика есть простоединственная форма теоретического познания, присущая челове-ку, точно так же, как теоретическая физика (или, как её следовалобы назвать, “математическая физика”) — единственная теорети-

ческая наука. Иначе говоря, можно думать, что всякая “теория” вразвитом виде есть математическая теория. Если это верно, товопрос об “удивительной эффективности математики” сводится квопросу, чем объясняется вообще удивительная эффективность че-ловеческого познания. Может быть, Кант был не так уж неправ,если понимать “врождённые” познавательные способности человекакак выработанные эволюцией особые структуры мозга, позволяю-


щие нам познавать мир? Тогда удивление Вигнера следует отнестик эволюции мозга, вызвавшей несоразмерно бoльшие результаты,чем это нужно для сохранения вида. В конце концов, тараканы воз-никли раньше нас, и при нынешнем ходе событий имеют шансы наспережить.

3. Чистый разум

До сих пор мы рассматривали математику как “язык” точных на-ук. Если уж пользоваться повседневными сравнениями, то матема-тика — не “язык” точных наук, а их “душа”. Сто лет назад никто невозражал бы против только что сказанного, но в наше время поня-тие математики сузилось, и теперь нередко подчёркивается её “слу-жебный” характер. Как уже говорилось выше, в прошлом физики-теоретики называли себя математиками, и между этими занятиямине было профессионального барьера: математические орудия дляисследования природы производили те же люди, которые их приме-няли. Со временем выделился отдельный “инструментальный цех”:возникло деление математики на “чистую” и “прикладную”. Что жетакое “чистая” математика? В сущности, с самого начала математи-ки в ней были внутренние задачи, не связанные непосредственно сизучением природы, а возникавшие из внутренней логики матема-тической мысли. С этими внутренними задачами, как мы видели,было связано самое возникновение математической науки: теоремыначали доказывать вовсе не потому, что в них сомневались, а дляпридания им особого рода достоверности, не зависящей от опытнойпроверки. Далее, уже первые геометры пытались свести к миниму-му исходные посылки своего предмета, что составляло также еговнутреннюю задачу.

Если верить традиции, Фалес Милетский доказал теорему о том,что противоположные углы, образующиеся при пересечении двухпрямых, равны друг другу. Мы не знаем, в чём состояло его доказа-тельство и на какие более простые, по его мнению, предложения онопирался. Заметим однако, что самая “теорема Фалеса” разитель-ным образом очевидна (в отличие, например, от теоремы Пифаго-ра о катетах и гипотенузе, доказанной, вероятно, позднее). Такимобразом, наука началась, собственно, с попыток “доказать” очевид-ное. Пока мудрецы думали только о полезных применениях, у нихбыли всего лишь технические знания, но не было науки: наука всобственном смысле началась с бесполезного рассуждения. Иначеговоря, наука родилась “чистой”.

Геометрия древних греков была связана с техническими прило-жениями, о чём свидетельствует Архимед; но она воспринималась иизлагалась как “чистая” математика. Возможно, здесь сыграла роль

3. Чистый разум 37

общая психическая установка греков, мало ценивших физическийтруд (потому что им занимались рабы). Очень рано греки стали ин-тересоваться задачами, не имевшими никакого отношения к прак-тической жизни. Впрочем, можно сказать, что в некотором смыслеи сама геометрия была “изучением природы”. Например, Аполлонийиз Перги изучал “конические сечения” — фигуры, возникающие припересечении конуса плоскостями. Эти фигуры — эллипс, гиперболаи парабола — реальны в том смысле, что их может изготовить любойстоляр, распилив деревянный конус, хотя косые сечения конуса вдревности, да и много столетий впоследствии никому не были нуж-ны. Интерес Аполлония к этому предмету “оправдался” через дветысячи лет, когда выяснилось, что по изученным в его книге кри-вым движутся небесные тела. Но сам он вряд ли чувствовал себя“прикладным” математиком, и даже Архимед, бывший не только ве-ликим математиком, но и великим инженером, в дошедших до насработах излагал свои открытия в строго логическом дедуктивномстиле. Интерес греков к чистой математике заходил очень далеко.Мы уже говорили об открытии несоизмеримости отрезков, в связис гекатомбой Пифагора. Впоследствии другой грек, Евдокс, создалсовсем уж удивительное теоретическое построение: он рассмотрелвопрос об измерении отрезков в общем виде, и поскольку отрезки,как правило, не имеют общей меры, построил строго логическуютеорию, описывающую эту ситуацию. В переводе с геометрическогоязыка на язык современной математики, Евдокс построил теориюиррациональных чисел, вновь вошедшую в математическое мышле-ние лишь в семидесятых годах девятнадцатого века.

Греки любили знание ради самого знания: они стали посвящатьсвоё время и силы отысканию истины ради неё самой. В этом смыс-ле все серьёзные учёные на них похожи: кто ищет практическуюпользу, может быть великим изобретателем, как Эдисон, но не мо-жет быть учёным. Серьёзная наука есть “искусство для искусства”.Но нас интересует здесь не “бескорыстная наука” вообще, а особоеявление, возникшее внутри математики во второй половине девят-надцатого века.

В это время среди математиков усилилось стремление к “стро-гости” доказательств, то есть к систематическому контролю надисходными посылками и способами вывода, допускаемыми при по-строении математических теорий. Такая тенденция имела историче-ские причины. Восемнадцатый век был героическим веком матема-тики, во многом напоминавшим нынешнюю эпоху в теоретическойфизике. Математический анализ развивался тогда без строго логи-


ческого обоснования, таким же образом, как теперь строятся физи-ческие теории: выводы производились не в строго логическом стилеЕвклида, а опирались, в сущности, на опыт и многократную про-верку. Величайшим математиком того времени был Эйлер, работыкоторого не могли бы быть опубликованы в наших математическихжурналах, поскольку не содержали, по нынешним понятиям, без-упречных доказательств. Математика не была “формализована”, ноприносила прекрасные плоды: бурно развивались её приложения кфизике и астрономии, создавалась механика твёрдых тел, жидко-стей и газов, а наряду с этим получались прекрасные результаты,не связанные с приложениями — например, возникла теория чисел.Казалось бы, математика и дальше могла процветать точно так же,как ныне процветает физика, тем более, что между этими видамидеятельности не было отчётливой границы.

Можно было бы подумать, что стремление математиков укре-пить логические основы своей науки объяснялось историческимивоспоминаниями — ностальгией по утраченному раю Евклида. Нобеспокойство их имело более глубокие причины. Дело в том, что фи-зики проверяют свои теории, сравнивая их с экспериментом; иначеговоря, они изучают реальный мир, в котором мы живём, и скольугодно абстрактные физические теории в конечном счёте подверга-ются опытной проверке. Математики же ещё с древности задавалисебе вопросы, не допускающие даже в принципе опытной проверки.Например, теорема Пифагора о несоизмеримости стороны и диа-гонали квадрата не может быть проверена никакими измеритель-ными операциями, так как стержни и линейки можно изготовитьлишь с некоторой неизбежной погрешностью, за пределами кото-рой соизмеримость и несоизмеримость уже неотличимы. Точно также, никакой эксперимент не может подтвердить теорему Лагранжа,согласно которой любое целое положительное число представимо ввиде суммы квадратов четырёх целых чисел. Можно, конечно, про-верить это утверждение для не слишком больших чисел, но нельзяпроверить его для всех. Физики довольствуются проверкой своихзаконов в достаточно большом числе случаев, но их утвержденияотносятся к объектам реального мира, которые, как можно пола-гать, ведут себя достаточно “регулярно”: закон, подтверждённый вбольшом числе случаев, соблюдается всегда. Математик же имеетдело с абстрактными объектами, созданными его собственным моз-гом, такими, как числа или отрезки. Хотя эти объекты и отража-ют в некотором смысле реальные предметы и процедуры, они нестоль регулярны: в теории чисел был уже печальный опыт, когда


некоторые предположения о целых числах, справедливые до оченьбольшого числа, затем оказывались неверными. Математики упорнохотели знать, верна ли всё-таки теорема Лагранжа для всех целыхчисел, и соизмеримы ли сторона и диагональ квадрата.

Утверждения, даже в принципе не допускающие опытной про-верки, напоминают в этом смысле не обычную деятельность учёных,а занятия философов и богословов, и вызывают нелестные для мате-матики подозрения. В прежние времена люди практического складане скрывали своего скептического отношения к таким умственныминтересам. Секст Эмпирик, по профессии врач, написал “Пять книгпротив математиков” и столько же против “физиков”, которые былив его глазах не лучше. Ещё в восемнадцатом веке Свифт высмеялабстрактное мышление в рассказе об академии Лапуты. Английскоеслово “theory” до сих пор сохранило, наряду с серьёзным смыслом,также уничижительное значение: в прошлом веке, во всяком случае,можно ещё было выразить презрение к каким-нибудь длинным рас-суждениям, попросту обозначив их этим словом. Возникает вопрос,чем же отличается любознательность “чистого математика” от до-мыслов, явно не относящихся к науке и, по выражению Галилея, “непорождающих ничего, кроме вечных споров”. Есть ли в чистой ма-тематике объективность и достоверность, и если есть, то в чём онаможет заключаться? Не может ли эта деятельность, например, при-вести к противоречиям, так что один математик будет доказыватьнекоторое утверждение, а другие с таким же успехом будут его опро-вергать? И, наконец, если чистая математика не допускает опытнойпроверки и, стало быть, не имеет отношения к реальному миру, тозачем она нужна? Не является ли она, в таком случае, чем-то вроде“игры в бисер”, развлечением праздных людей, производящих опе-рации по определённым правилам, чтобы продемонстрировать своёостроумие?

Самое скромное требование, какое можно предъявить к деятель-ности учёных, состоит в том, чтобы она не приводила к противоре-чиям. Есть другие виды человеческой деятельности — например,философия или поэзия — где это требование неуместно. Я вовсене хочу сказать, что эти занятия бессмысленны: они очень важныи могут быть глубоко содержательны, хотя к ним не всегда можноприменить формальные требования логики. Ни философия, ни, темболее, поэзия — не наука. Слава богу, есть много прекрасных вещейна свете, не подлежащих ведению науки. Но, как можно подозре-вать, чистая математика относится к другой категории прекрасныхвещей, так как она не только повинуется законам логики, но даже


служит недосягаемым образцом логической дисциплины. Никто несомневается в том, что колоссальный материал, составляющий чи-стую математику, не содержит противоречий, и что при будущемразвитии этого предмета не возникнет никаких противоречий.

Это утверждение может показаться слишком категорическимлишь тем читателям, которые не знакомы с объёмом и разнообра-зием изученных математических явлений. В конечном счёте, всякаяуверенность опирается на приобретённый опыт. Опыт чистой мате-матики — это не опыт в смысле физического эксперимента, но опытсвоеобразной человеческой деятельности, выполняемой по строгоустановленным правилам и никогда не приводивший к противоре-чиям, если эти правила соблюдались.

Время от времени возникали вульгарные философские системы,предлагавшие решительно во всем сомневаться. Этот вульгарныйскептицизм, всегда паразитировавший на какой-нибудь разновид-ности общественного декаданса, не имеет ничего общего с подлиннофилософским сомнением Декарта, стремящимся отделить истину отзаблуждения. Сомневаться во всем так же глупо, как не сомневать-ся ни в чём — обе позиции, в некотором смысле, переходят друг вдруга посредством перемены знаков. Мы гораздо больше уверены в“истинности” чистой математики, чем в том, что завтра, как всегда,взойдёт Солнце: эта специальная истина подтверждается, правда,тем, что так было всегда до сих пор, но математика держится начём-то значительно большем.

Анализ человеческого познания приводит к выводу, что всякое

познание опирается на многочисленные перекрёстные связи, соеди-няющие различные факты в одно целое. Мы уже пытались объяс-нить это на материале теоретической физики. Столь же грандиоз-ную систему представляет астрономия, уверенно расширившая все-ленную до границы, где перестают встречаться квазары, то естьдо тех мест, куда разлетающееся вещество едва успело домчатьсяс момента Большого Взрыва. Поучительно хотя бы в общих чер-тах ознакомиться с методами, позволившими астрономам опреде-лить расстояния до самых отдалённых объектов, отправляясь отсамых близких — Солнца и ближайших звёзд. Этих методов много,и они исходят из различных наблюдений и гипотез; поразительно,каким образом они поддерживают друг друга, как различные под-ходы, после бесконечно терпеливого труда и критического анали-за этого труда, приводят к многозначительным совпадениям. Этисовпадения и есть научная истина. Наука подобна решетчатой кон-струкции из соединённых стержней, каждый из которых может по-


казаться ненадёжным, но все вместе придают строению несокруши-мую прочность.

Чистая математика обладает той же прочностью, что и самыенадёжные экспериментальные науки. Результаты, полученные в са-мых отдалённых её разделах, не только никогда не приводят к про-тиворечиям, но образуют гармоническое целое, подтверждая и под-держивая друг друга. Связи между различными математическимитеориями, часто возникающие неожиданно для их создателей, какбудто свидетельствуют о том, что математики изучают некую еди-ную реальность — не выдуманную ими для развлечения, а в неко-тором смысле существующую объективно. Факты этой реальноститак же неизбежны — хочется сказать, даже более неизбежны, — чемфакты окружающего нас мира. Математика — не игра в бисер и нешахматная игра: если это игра, то правила её не зависят от нас.

Но эту реальность нельзя отождествлять с внешним миром, вос-принимаемым органами чувств человека. Объекты математическойтеории куда более абстрактны, чем объекты, описываемые физи-кой, и, как правило, не сопоставимы ни с каким экспериментом.И при этом математические теории образуют гораздо больше опи-рающихся друг на друга этажей, чем физические. Чтобы обеспе-чить прочность этого здания, математики могут полагаться лишь налогические связи. Отсюда ясно, почему на некотором этапе “строи-тельства” они ощутили потребность в пересмотре основ своей науки.

В восемнадцатом веке, во времена Эйлера, даже крупные мате-матики приходили иногда к противоположным результатам в однойи той же задаче. Трудно было ждать, пока многочисленные “совпа-дения” и гармоническая картина “целого” обнаружат, чтo правиль-но и чтo неверно; а задать вопрос природе с помощью приборовматематики не могли. Стало быть, им надо было соорудить своюконструкцию из абсолютно прочных стержней. Эту грандиознуюзадачу поставили Коши и Вейерштрасс; она была решена усилияминескольких поколений математиков, создавших вместо примитив-ной логики Аристотеля, донесённой до нас схоластами, современнуюматематическую логику. При этом обнаружилось, что даже Евклидне был непогрешим: его аксиомы геометрии содержали пробелы,заполнение которых удалось лишь в конце девятнадцатого века. Вэто же время были формулированы аксиомы арифметики и создананеобходимая для последовательного построения математики теориямножеств.

Можно сказать, что достоверность математики связана не свнешним “экспериментальным” опытом, а с внутренним опытом че-


ловеческого мышления, ограниченного определёнными конструк-тивными правилами. В математической логике объекты рассужде-ния (точки, прямые, целые числа и т. д. ) обозначаются символамиразного рода, а процедуры вывода сводятся к механическим опе-рациям над символами, например, к составлению из этих символовцепочек посредством соединения символов, обладающих определён-ными различимыми признаками. При этом, как мы уже говорили,всё “творческое” содержание вывода заключается в порядке выпол-нения элементарных операций, каждая из которых носит вполнеформальный характер и может быть выполнена не только любымчеловеком, но даже машиной. Придумать доказательство (логиче-ский вывод) и значит указать порядок таких операций; но распо-

знать правильно построенный вывод как таковой может каждый(даже машина), причём не может возникнуть никаких разногласий,вывод это или нет. Таким образом, “конструктивное” ограничениевнутреннего опыта, о котором была речь выше, сводится к требо-ванию, чтобы этот опыт можно было свести к простейшему внеш-нему опыту над символами (различимыми предметами из любогоматериала). Ясно, что таким образом наш внутренний опыт, приуказанных конструктивных ограничениях, приобретает объектив-ность, недостающую построениям схоластов. Можно не заметить,что в итоге остаётся всё же некоторый стандартизованный внеш-ний опыт обращения с различными предметами, и рассматриватьматематику как “чистый разум”.

Мы попытались объяснить, на чём основывается достоверностьи объективность математического знания. Но что же описывает чи-стая математика? В некотором смысле можно сказать, что её пред-метом является человеческий мозг, рассматриваемый в его фор-мально-конструктивном аспекте. Такая точка зрения не кажетсямне решением вопроса. Вряд ли “математическая реальность” свя-зана только с нашим мозгом: если где-нибудь ещё есть разумные су-щества, то, как я убеждён, у них тоже есть математика, и при томравносильная (“изоморфная”) нашей. Поскольку я не мог убедитьв этом даже некоторых лучших математиков, я не буду настаиватьна моем тезисе. Читателю должно быть ясно, что “другие существа”привлекаются здесь лишь для формулировки тезиса об универсаль-ности математики: я никоим образом не верю в их существование.

Универсальность математики можно выразить ещё иначе. Какмы видели, теоретическая физика великолепно описывает мир, вкотором мы живём, с помощью специального, подобранного дляэтой цели математического аппарата. Но физика использует лишь


небольшую часть существующей математики. Что же описываетостальная, несравненно более обширная часть математики? Выра-жаясь поэтическим языком можно сказать, что математика изуча-ет не только наш, “реальный” мир, но описывает совокупность всехвозможных миров — например, с любым числом пространствен-ных измерений, любой геометрией, топологией, или миров с дис-кретным пространством (состоящим из отдельных, изолированныхточек), и т. п. Кажется, современная космология пытается превра-тить это представление из поэзии в реальность, не брезгуя никакойматематикой для преодоления своих трудностей. Впрочем, и некото-рые теории современной физики готовы считать возможными оченьстранные математические миры, рассматривая “наш” чувственныймир как некоторое грубое приближение к специальным аспектамнедоступной нашим чувствам реальности. Я не буду заниматьсяздесь теориями, ещё не доказавшими свою необходимость.

Как я полагаю, вопрос об объективности математики исчерпы-вается её конструктивным истолкованием на языке безличного ма-нипулирования символами. Что же касается достоверности мате-матики, то к ней надо ещё раз вернуться. В сущности, единствен-ным аргументом в пользу её была бы хорошо проверенная на опытенепротиворечивость.

Вероятно, многие читатели скажут, что пригодность математи-ки для описания воображаемых миров не особенно подтверждаетеё объективность и достоверность. И поскольку подавляющее боль-шинство математических построений даже отдалённо не связано с“реальным” миром, то единственным аргументом в пользу объек-тивности математики остаётся её “формализуемость” в виде обезли-ченной логической игры с символами, а достоверность её проявляет-ся лишь в виде отсутствия противоречий. Читатель, вероятно, ужезаподозрил, что здесь не хватает чего-то главного: объективностьпоэмы вовсе не в том, что её текст записывается буквами, а досто-верность картины не сводится к тому, что в ней нет дыр. Гораздоважнее гармония целого, то есть — красота.

Высшая объективность и достоверность математики доказыва-ется её красотой. Это очень серьёзное утверждение, имеющеефилософское обоснование. Но мы не можем дальше углублятьсяв этот вопрос, и вместо красоты математики продемонстрируем еёполезность.

Полезность чистой математики состоит в том, что её понятияи методы, даже очень удалённые от нашего чувственного опыта,имеют всё же некоторое отношение не только к воображаемым ми-


рам, но и к тому миру, в котором мы живём. Этот вопрос тесносвязан с размышлениями Вигнера, о которых уже говорилось вы-ше. Можно допустить, что между способом работы нашего мозгаи “образом действий” природы существует далеко идущая анало-гия, выработанная эволюцией в целях сохранения вида; эта ана-логия даёт человеку возможность в некоторой степени предвидетьразвитие событий во внешнем мире, обрабатывая получаемую иминформацию. При таком “моделировании” внешнего мира вовсе непроисходит материальное воспроизведение материальных явлений:например, в мозгу астронома, предсказывающего затмения, не про-исходит ничего похожего на вращение планет. Мозг представляетсобой “модель” внешнего мира не в том смысле, как детские машиныимитируют машины взрослых, а в том “функциональном” смысле,который придаётся этому слову в современном инженерном языке.Это значит, что мозг, по-видимому, “изображает” явления природы,пользуясь другими средствами, и даже опережает их, что позволяетих предвидеть.

Более того, мозг математика может предвидеть не только на-ступление известных явлений, но и предсказать ещё неизвестные.Дело происходит так, как будто математик, анализируя и обобщаяисходные представления, первоначально заимствованные из опыта,способен конструировать некоторые структуры задолго до того, какони в какой-либо форме обнаружатся в природе.

Ещё в начале прошлого века математики, занимавшиеся основа-ниями геометрии — Гаусс, Лобачевский и Бояи — пришли к выводу,что может существовать логически непротиворечивая геометрия, вомногом непохожая на геометрию Евклида: например, в этой гео-метрии сумма углов треугольника всегда меньше двух прямых. По-скольку они исходили из одной и той же исторически сложившейсяпроблемы — вопроса о независимости “постулата о параллельных”от других аксиом Евклида — то неудивительно, что все трое при-шли, независимо друг от друга, к одной и той же геометрическойсистеме. Так была открыта первая “неевклидова” геометрия. В се-редине прошлого века Риман построил “воображаемую геометрию”любого числа измерений, содержащую в виде очень специальныхслучаев и евклидову геометрию, и неевклидовы геометрии, откры-тые к тому времени. Все эти построения казались очень далёкимиот действительности, хотя Риман и предвидел связь между геомет-рией физического пространства и заполняющим его веществом внескольких пророческих словах, вряд ли понятых кем-нибудь из егосовременников. Лишь в 1916 году Эйнштейн обнаружил, что про-


странство и время человеческого опыта подчиняются закономерно-стям четырёхмерного риманова пространства.

Не только понятия, но и методы, возникающие в чистой матема-тике, впоследствии часто оказываются необходимыми для исследо-вания природы. Так, например, во второй половине прошлого векав чисто математических задачах римановой геометрии и алгебраи-ческой “теории инвариантов” возникла потребность в новом методевычислений, и математики того времени, Риман, Риччи, Кристоф-фель и их последователи, разработали для этой цели мощный ап-парат — так называемый тензорный анализ. Введённый в физикуЭйнштейном, этот аппарат стал её неотъемлемой частью, посколь-ку выяснилось, что основные физические системы — элементарныечастицы — адекватно описываются тензорами. Когда в двадцатыегоды этого века создавалась квантовая механика, физики могли вос-пользоваться теорией операторов, разработанной математиками (вособенности Гильбертом) для решения задач теории интегральныхуравнений. Математики знали, что эта последняя теория связанас некоторыми традиционными задачами механики, такими, как за-дача о колебаниях струны. Совершенно неожиданно оказалось, од-нако, что “линейные операторы” имеют несравненно более важныеприложения: в квантовой механике каждая физическая величинаизображается некоторым оператором, и притом все такие операто-ры относятся к хорошо изученному математиками (по совсем дру-гим мотивам!) классу “самосопряжённых” операторов.

Можно было бы привести очень много таких примеров, сви-детельствующих, как будто, о некой предустановленной гармониимежду продукцией человеческого мозга и мастерской природы. Со-мнительно даже, способен ли наш мозг придумать что-нибудь ин-тересное, чего бы не было в природе — хотя бы в самой неожидан-ной форме. Мне рассказали анекдотический случай, достоверностькоторого я не мог проверить; всё же я привожу его здесь, отда-вая должное итальянской поговорке: Se non e vero, e ben trovato(Если это и неверно, то хорошо придумано). Некий отставной пол-ковник американской армии, уставший от деловой жизни и всякихсоображений полезности, хотел заняться на досуге какой-нибудьматематической задачей, заведомо не связанной ни с какими при-ложениями. Ему рекомендовали “латинские квадраты”: в клетки,образующие квадрат, требовалось вписать целые числа таким об-разом, чтобы их суммы по вертикалям, по горизонталям, а мо-жет быть и по диагоналям были все равны друг другу. Казалось,это была уже чисто игрушечная задача, где остроумие математика


не рисковало натолкнуться на какую-нибудь реальность. Но черезнесколько лет обнаружилось, что эти “латинские квадраты” имеютосновное значение для возникшей “теории планирования экспери-ментов”.

Конечно, против такой “предустановленной гармонии” можновыдвинуть очевидные возражения. Если у нас нет других средствдля описания природы, кроме математики, то естественно, что ис-следователи ищут подходящий язык в математике своего времени:они попросту пользуются тем, что у них есть в распоряжении. Ино-гда им это удаётся, иногда нет, и мы даже не знаем, насколькохорошо служат математические средства в тех случаях, когда имприписывается полная удача. Ведь может быть, что природа устро-ена не так, как её описывает наша математическая теория, но у наснет адекватного способа её описать, и приходится довольствовать-ся той частичной картиной, какую может изобразить математика.Если бы у нас не было другого способа представлять предметы,кроме фотографии, то мы построили бы “плоскую” картину мира и,возможно, имели бы даже с этим “плоским” описанием достаточноубедительные успехи, но это не означало бы, что мир и в самом де-ле плоский. К счастью, наше зрение объёмно, некоторые предметыдоступны осязанию, и со временем у нас будет вместо фотографиикакая-нибудь голография.

Я попытался изложить это возражение как можно яснее, но неуверен, что мне это удалось. Изложенную концепцию можно поддер-живать, исходя из двух разных точек зрения. Философы, начиная сАристотеля, часто полагали, что вещи обладают некой непознавае-мой для нас “сущностью”; с этой точки зрения всё доступное нашемупознанию сводится к некоторым поверхностным аспектам существо-вания вещей. Такое понимание мира согласуется с описанным вышевозражением: поскольку сущность мира нам недоступна, то вопрособ адекватном изображении этого мира с помощью какого-либо ап-парата попросту не возникает. К сожалению, философы этого родавсегда забывали объяснить, откуда им известно об этой непознава-

емой сущности вещей. Никто не мешает нам придерживаться того,что доступно нашему познанию, и последовательно отрицать суще-ствование чего-либо другого. Когда-то говорили, что непознаваемыепредметы открываются нам “в акте веры”; но мы, вместе с моднымфилософом Камю, отказываемся совершить такой “прыжок” и оста-ёмся на берегу эмпирической действительности.

Другое возражение кажется более реалистическим и современ-ным. Представим себе, что возможен другой язык, более глубокий,


чем математика, и дающий более адекватное описание природы; то-гда наши математические теории оказались бы чем-то вроде плос-кой фотографии, доставляющей нам некоторое частичное представ-ление о мире и некоторый примитивный способ обращения с ним.Чтобы это возражение имело смысл, будущий язык описания приро-ды должен быть не похожим на математику: он должен быть чем-то принципиально иным, должен использовать иные способностичеловека. В наши дни многие готовы уверовать в какие-нибудь “ин-туитивные” способности, прямо ведущие к подлинному познанию,без скучной возни с математикой. Если бы у сторонников телепа-тии и других видов непосредственного познания мира были фак-ты, выдерживающие серьёзную экспериментальную проверку (ка-кую выдерживают научные факты), то роль математического по-знания пришлось бы и в самом деле ограничить. Но ничего подоб-ного у них нет, и они попросту от нас требуют такого же “акта веры”,как поклонники традиционных религий.

Весь наш опыт убеждает нас в том, что математический метод,характерными чертами которого являются систематическое приме-нение символов и мышление с помощью заранее заготовленных по-нятий, является единственным возможным методом точного описа-ния природы. Если и будет когда-нибудь “голография” природы, тоона будет относиться к нашей нынешней “фотографии”, как высшаяматематика к элементарной.

“Чистый разум”, к которому стремились все философы с древ-ности до наших дней, действительно существует и, по-видимому,может существовать лишь в одном, достаточно определённом виде.Мы называем его чистой математикой. Весьма вероятно, что воз-можности этого “чистого разума” гораздо скромнее, чем мечталифилософы; возможно, ему недоступны самые жгучие проблемы че-ловеческого бытия. Так обстоит дело со всеми заветными мечтамичеловечества: в них бывает реальное зерно и фантастическая обо-лочка. Но не будем выходить за пределы нашего предмета.

“Полезность” чистой математики, о которой говорилось выше,вряд ли нуждается в доказательстве. С помощью этой науки мож-но, в конечном счёте, получать те же предметы и услуги, какие намдоставляют самые практические науки, например, прикладная хи-мия и агрономия. По-видимому, это оправдывает скромные расхо-ды на чистую математику: содержание математиков, по сравнениюс их коллегами на других факультетах, почти ничего не стоит. Чем“чище” математика, тем она дешевле; правда, её практических при-менений приходится ждать долго, но когда они приходят, то ока-


зываются несравненно важнее всего, что может дать “прикладная”деятельность.

Удивительно, как мало понимают значение чистой математикивыродившиеся учёные наших дней. Известный физик Оппенгеймер,возглавлявший в своё время проектирование атомной бомбы, не по-стеснялся признаться в этом. “Я стараюсь следить, — сказал он, —за тем, что делается в современной физике и в других естественныхнауках, например, в биологии. Но я не могу понять, чем занимаютсяматематики, и почему они этим занимаются”. Математик, уверен-ный в своём деле, мог бы ответить такому научному политиканусловами Фарадея: “Когда-нибудь вы это будете облагать налогом”.

4. Границы математического познания

Мы переходим теперь к одному из самых трудных вопросов фи-лософии. На первый взгляд кажется, что общий вопрос о пределахпознания не совпадает с частным вопросом о познаваемости мираметодами математики. И в самом деле, есть много прекрасных на-учных исследований, не использующих математики. Если оставитьпока в стороне гуманитарные науки, то прежде всего приходят наум две новые науки, родившиеся в двадцатом веке — этология ипсихология, о которых ещё будет речь дальше. Эти науки свиде-тельствуют о том, что вновь возникающие области знания на первыхпорах не пользуются математикой, хотя в их распоряжении имеетсявесь арсенал её средств, оправдавших себя в других областях. Нетсомнения в том, что человеческое познание — понимаемое в строгонаучном смысле этого слова — не тождественно математическомупознанию. Но на достаточно высоком уровне — на уровне теоре-

тического познания — то и другое имеют общие границы. У насесть основания полагать, что всякая наука, в её развитом состоянии,превращается в математическую науку, то есть пользуется для опи-сания явлений природы математическим языком. Об этом говорилГильберт ещё в начале двадцатого века, может быть, вкладывая вэто убеждение чрезмерный оптимизм: по-видимому, он считал этотидеал во всех случаях достижимым. Во избежание недоразумений,здесь необходимы некоторые пояснения.

Прежде всего, мы имеем здесь в виду науку в собственном смыс-ле слова, то есть объективное исследование природы. Многие обла-сти человеческой деятельности именуются “науками”, но в действи-тельности лишь в небольшой мере относятся к исследованию при-роды. Так называемые “гуманитарные” науки в этом смысле вовсене науки, хотя в каждой из них содержится некоторая доля науки.Поэтому я вовсе не хочу сказать, что история, филология и фило-софия в их развитом виде должны превратиться в математическиенауки. Если только они не откажутся от наиболее интересной частисвоего предмета, такое развитие для них заведомо исключено.

Далее, может случиться, что некоторые вполне научные обла-сти деятельности не могут достигнуть математической стадии раз-вития, или же способны к этому лишь в ограниченной части своегопредмета. Это можно предположить, например, о биологии и психо-


логии — по причинам, обсуждаемым дальше. В таких случаях мо-жет быть достижимо лишь количественное приращение знаний, ноне более высокий уровень познания. Если считать наиболее высокимуровнем теоретическое познание, то невозможность подняться донего означает, что мы достигли уже границы познания вообще, хотядолго ещё можем познавать частности. Конечно, серьёзный подходк вопросу о границах познания вовсе не подразумевает ситуацию,когда нельзя больше ничего познать, а относится к качественному

характеру познания, то есть к возможности поднять его на болеевысокий уровень. Во всех случаях, когда это в самом деле произо-шло, таким более высоким уровнем была математическая теория.

Я думаю поэтому, что вопрос о границах математического по-знания по существу совпадает с вопросом о границах познания во-

обще. Дело сводится к тому, в каких случаях можно применять ма-тематику, и в каких нельзя. Мы уже обладаем опытом, позволя-ющим предполагать, что возможности применения математики небезграничны. С точки зрения, описанной выше, это означает, чтомы столкнулись уже с границами нашего познания вообще.

В действительности, эти границы были всегда возле нас, и край-ний гносеологический оптимизм, выраженный, например, Декар-том, не следует понимать слишком буквально. Декарт и все се-рьёзные мыслители, верившие в безграничные возможности чело-веческого познания, всегда имели в виду, что природа отвечает напоставленные ей разумные вопросы, то есть на вопросы, имеющиеобъективный смысл. Вопросы, относящиеся лишь к предметам на-шего мышления, могут быть в этом смысле неразумными. Как гово-рит Эдгар По, вряд ли мы когда-нибудь узнaем, какую песню пелисирены, или в каком наряде был Ахиллес, когда прятался среди де-вушек. Многие недоразумения, связанные с современной физикой,имеют прямое отношение к этой фундаментальной разнице междупредметами внешнего мира и предметами человеческого мышления.Конечно, реальность электронов, кварков и т. п. иного рода, чем ре-альность персонажей Гомера, но всё же это продукты нашего мыш-ления, не имеющие смысла вне рамок некоторой теории. Посколькуони непосредственно на опыте не наблюдаемы, им можно приписы-вать лишь те свойства, которые выразимы в терминах этой теории.Например, по поводу электрона нельзя спрашивать, какого он цве-та, потому что теория, говорящая об электронах, не приписывает имэлектромагнитного излучения постоянной частоты. Впрочем, врядли кто-нибудь задавал такой вопрос, хотя физики и проводили всвоём кругу шуточные анкеты о цвете элементарных частиц. Слож-

4. Границы математического сознания 51

нее понять, почему электрон не может иметь одновременно вполнеопределённые значения координат и импульсов. Трудность происхо-дит от того, что в некоторых специальных условиях, гораздо болееспециальных, чем условия применимости теории, электрон можнопредставить себе как маленькое твёрдое тело, вроде шарика, а такиетела имеют одновременно и координаты, и импульсы. Но и в этихслучаях есть предельная точность совместного их определения, ука-зываемая теорией. Это значит, что о точной “траектории” электронаговорить вообще нельзя. Смысл “соотношения неопределённостей”состоит вовсе не в том, что “траектория электрона непознаваема”, ав том, что такого понятия в теории, описывающей электрон, попро-сту нет.

Можно, например, осуществить эксперимент, в котором (еслиописывать его в терминах теории!) пучок электронов, вырабаты-ваемых некоторым источником в тождественных условиях, направ-ляется на экран, где возникают видимые (в микроскоп) световыевспышки. Эти вспышки рассматриваются как следствия попаданияэлектронов в те или иные места экрана. Но теория не позволяетточно предсказать эти места. Есть ли здесь “непознаваемость”?

Если попытаться описать эксперимент независимо от квантовойтеории, то имеется прибор, нагреваемый током, и экран, на которомпоявляются вспышки. Можно было бы рассчитывать, что какая-нибудь более совершенная теория позволит предсказать положениявспышек, возможно, с использованием более подробной информа-ции о приборе и экране. Разумно предположить, что вспышки про-изводятся частицами, испускаемыми прибором. Судя по всему, чтомы знаем об устройстве твёрдых тел (даже независимо от квантовойтеории), они должны состоять из чрезвычайно большого числа ча-стиц примерно такой же величины, как испускаемые прибором, илибольшей. Всякая теория, описывающая движение частиц к экра-ну достаточно точно, чтобы предсказать места вспышек, должнаучитывать взаимодействие этих частиц с огромным числом частиц,составляющих прибор и экран, поскольку тот и другой — макроско-пические тела. Но тогда (с точки зрения классической теории) надознать движения всех этих частиц, а для этого, конечно, необходимопроизвести измерение их начальных состояний, то есть положенийи скоростей в заданный момент, как это делается в классической ме-ханике. Тем самым, исходная задача невероятно усложняется, таккак теперь требуется решить динамическую задачу для системы изогромного числа взаимодействующих частиц. Точнее решение такойзадачи, в какой бы то ни было теории, очевидным образом невоз-


можно. Для таких систем применимы лишь статистические мето-ды; но квантовая механика как раз и носит статистический харак-тер, поскольку предсказывает вероятности появления вспышек вразных местах экрана.

Причина, не допускающая никакой “точной” теории этого явле-ния состоит в том, что интересующую нас частицу нельзя отделитьот чрезвычайно сложной системы — прибора с экраном. Если бынаша частица была “достаточно большой”, мы могли бы просто непринимать во внимание взаимодействующие с ней макроскопиче-ские тела, например, применить прибор, намного меньший частицыи, тем самым, практически не влияющий на её движение. Для мик-роскопических частиц взаимодействие их с прибором нельзя сде-лать малым по сравнению с силами, движущими частицу.

Таким образом, непредсказуемость таких элементарных актов,как появление вспышек при столкновении электрона с экраном, по-видимому, не связана с несовершенством некоторой конкретной тео-рии рассматриваемого явления, например, квантовой механики. Вэтих случаях непредсказуемость происходит оттого, что наши при-боры — всегда макроскопические тела, непосредственно наблюдае-мые человеком — по отношению к элементарной частице являют-ся чрезвычайно сложными системами, так что взаимодействие от-дельной частицы с прибором не сможет точно предсказать никакая

теория. Такое предположение поддерживается историей физики втечение последнего полувека. После появления квантовой механикинеоднократно делались попытки построить “более детальную” тео-рию элементарных явлений, которая позволила бы предсказыватьэти явления с помощью непосредственно не наблюдаемых “скрытыхпараметров” (например, гипотетических частиц, намного “меньших”электрона). Все теории этого рода не привели к цели.

Физики обычно отделываются от непредсказуемости элементар-ных явлений с помощью формальных доводов: они говорят, что на-блюдение одной вспышки на экране вообще не является экспери-

ментом, поскольку невозможно точно определить условия, в ко-торых производится наблюдение. Экспериментом, — говорят они,— является лишь наблюдение достаточно большой серии вспышек,при условии, что пучок частиц “приготовлен” в неизменных, точ-но описываемых макроскопических условиях. Результатом такогоэксперимента является статистика серии вспышек; но именно этустатистику и предсказывает квантовая механика.

По-видимому, это рассуждение логически неопровержимо, нооно означает попросту невозможность поставить эксперимент,


нужный для предсказания одной вспышки. Между тем, речь идёт оявлении, непосредственно наблюдаемом (через микроскоп, но этоне составляет разницы, поскольку наблюдается вполне реальное,объективно доказуемое явление). В таком случае наше непосред-ственное, наивное понимание познания требует выяснения “причин”наблюдаемого явления, то есть точных условий, в которых оно про-исходит, и вывода наблюдаемого факта из этих причин. Невозмож-ность указать такие точные условия “опровергает” наивное пред-ставление о познании. Но явление остаётся, и мы не можем избе-жать заключения, что оно непознаваемо, не пересматривая самоепонятие познания. Как мы видим, познание в том смысле, как еговсегда понимали, не всегда возможно.

Шрёдингер популярно изложил эту идею в воображаемом опытес котом. Кот помещается в ящик, снабжённый устройством для егоумерщвления. Это устройство срабатывает от электрического им-пульса, вызванного случайным попаданием электрона в некотороеместо мишени. Вопрос состоит в том, жив или мёртв этот кот в за-данный момент времени. По указанным выше причинам, принципи-ально невозможно предсказать, чтo мы обнаружим, открыв ящик,хотя речь идёт о вполне повседневном событии — смерти кота. Вдействительности этот пример вряд ли имеет отношение к кванто-вой механике, поскольку здесь не выполнены условия “квантовогоэксперимента”, но вопрос о познаваемости остаётся. Поскольку вестественных биологических явлениях могут играть роль элемен-тарные акты, происходящие в отдельных клетках, например, в ней-ронах мозга, “опыт Шрёдингера” заставляет усомниться, можно лидо конца понять, от чего умирает человек.

Без сомнения, в опытах с элементарными частицами мы сталки-ваемся с непознаваемым. Никакая теория не даст ответа на неко-торые вопросы, относящиеся к реальным наблюдаемым фактам. Вописанных выше случаях это происходит потому, что невозможноуказать разумные исходные данные для такой теории. Характернойчертой систем, с которыми не может справиться никакая теория,оказывается их сложность.

Некоторые системы, прежде считавшиеся элементарными части-цами, оказались сложными, и теперь известен их состав. Протони нейтрон состоят, например, из трёх кварков, мезоны — из двух.Но даже частицы, по-прежнему рассматриваемые как “простые”,то есть не имеющие “составных частей”, не могут существовать водиночестве. Электрон всегда окружён облаком “виртуальных” ме-зонов, короткоживущих частиц, которым теория приписывает до-


вольно призрачное существование, но которые вовсе не отделенытеоретически от “реальных” частиц. Даже “вакуум”, пространствобез всяких частиц, оказался очень сложной физической системой,способной к “спонтанной” активности, например, к рождению париз частицы и античастицы. В современной теории частиц и полей— квантовой теории поля — возникает иная сложность, чем описан-ная выше: все физические системы обладают, в некотором смысле,неисчерпаемой глубиной. Это не следует понимать в примитивномсмысле, как думали некоторые философы в начале двадцатого ве-ка: возможно, что электрон и в самом деле “точечная” частица, неимеющая “составных частей”, но его взаимодействие с вакуумом и сдругими частицами чрезвычайно сложно и вряд ли исчерпываетсясуществующей теорией. Что касается тяжёлых частиц (адронов), тоони, как предполагается, “состоят” из кварков, взаимодействующихмежду собой с помощью обмена другими частицами — глюонами;есть уже и дальнейшие построения, приписывающие сложное стро-ение самим кваркам, но эти работы ещё не имеют эксперименталь-ного подтверждения.

Во всяком случае, в квантовой теории поля “не видно дна”, и глу-бины её возможно, скрывают непреодолимую для математическогоисследования сложность. Можно надеяться, что эту сложность, покрайней мере, удастся расчленить на последовательные “этажи” до-статочно обозримого строения; но ни один теоретик за это не пору-чится. Возможно, мы столкнёмся в квантовой теории поля с “непо-знаваемым” в виде бесконечной глубины слишком тесно переплетён-ных друг с другом структур. Здесь можно строить только догадки;но вера в то, что природу можно исчерпать “до дна”, уже не разоказывалась обманутой.

“Иерархически” устроенные системы встречаются не только вфизике. Таковы биологические системы. Их иерархическое устрой-ство не позволяет применить к ним даже статистические методы,описывающие “усреднённые” характеристики. Для применения ста-тистики существенна однородность составных элементов системы,например, тождественность её атомов или молекул. Если системунельзя разложить на такие однородные, просто взаимодействующиедруг с другом элементы, к ней неприменим статистический подход.Бор рассмотрел вопрос о предсказуемости поведения животного,исходя из квантовомеханического описания сложных систем. Дляпредсказания надо знать начальное состояние всех частиц (атомов,молекул), составляющих тело животного, а для этого надо было быподвергнуть их бомбардировке достаточно энергичными “пробны-


ми” частицами; в самом деле, не существует другого метода измере-ния атомных состояний, кроме столкновения атомов с такими проб-ными частицами, причём, согласно квантовой механике, чем точнеедолжны быть требуемые данные, тем больше должна быть энергияиспользуемых “снарядов”. Бор оценил, насколько точно надо знатьначальное состояние атомов животного, чтобы предсказать его дви-жение (с обычной точностью описания движений макроскопическихтел). Далее, он оценил, сколько энергии потребуется применить дляизмерения начальных данных с этой точностью. Оказалось, что та-кое измерение убьёт животное! Конечно, этот подсчёт был выпол-нен методами квантовой механики, но, как уже говорилось выше, унас нет надежды на принципиально “лучшее” описание, например, спомощью каких-нибудь пробных частиц, не следующих квантовымзаконам. Если не вдаваться в фантазии о “скрытых параметрах”и принять “соотношение неопределённостей” как надёжно подтвер-ждённое свойство всех известных частиц, то мы вынуждены при-знать поведение животного непредсказуемым — с той точностью, скакой мы хотели бы его знать. Опять-таки, мы имеем здесь делос очень сложной системой. Мысленный эксперимент Бора говоритнам, что мы никогда не сможем предсказывать поведение живыхсуществ с той точностью, с какой вычисляется движение небесныхсветил или описывается работа машины.

Своеобразная черта рассматриваемых выше ситуаций состоит втом, что основные законы, управляющие частицами системы, намизвестны, и нет сомнений, что они во всех случаях соблюдаются:это законы квантовой механики. Очень вероятно, что мы знаем да-же все законы, существенные для описания этих движений. Но припопытке объяснить движение всей системы, исходя из “первых прин-ципов”, мы наталкиваемся на непреодолимое препятствие — слож-ность системы.

Мы знаем ещё более сложные системы, иерархически составлен-ные из большого числа живых существ. Самой сложной системой,какая нам известна во Вселенной, является человеческое общество1.Ясно, что в социологии мы ещё меньше, чем в биологии, можем рас-считывать на подробные и точные предсказания, какие возможныв небесной механике и других областях классической физики.

В действительности, “сложность” системы не обязательно озна-чает, что она состоит из огромного числа частиц. Очень характернов этом отношении положение в химии. Благодаря квантовой меха-

1Это утверждение принадлежит Конраду Лоренцу.


нике мы имеем теперь точные уравнения, описывающие молекулы,и нет ни одного случая, когда бы эти уравнения нарушались1; этозначит, что во всех случаях, когда можно вывести из них сопоста-вимые с экспериментом следствия, эти следствия подтверждаютсяопытом. Но число таких случаев невелико. Интегрирование урав-нений Шрёдингера для сколько-нибудь сложных квантовых системпредставляется безнадёжной задачей. Приходится довольствовать-ся приближениями, не вытекающими из одних только уравнений, аиспользующими каждый раз специальные гипотезы, применяемыелишь в данном частном случае и нуждающиеся в особой проверке.Так называемая “квантовая химия” оказывается, вследствие этого,не очень серьёзной наукой, и химики обычно применяют на прак-тике различные эмпирические подходы.

Более того, в некоторых вопросах оказываются слишком слож-ными даже системы классической небесной механики, старейшейиз математических наук. Ещё на заре её развития в ней возник-ла “задача трёх тел”. Движение двух тел, связанных силой тяготе-ния, было до конца исследовано Ньютоном. Но для трёх тел точноерешение задачи о движении отсутствует, а приближенные методыприменимы лишь к не очень большим промежуткам времени. Завремя существования солнечной системы в ней возникли некоторыестранные соотношения, по-видимому, вытекающие из закона тяго-тения. Но так как мы не в силах решить эту “задачу многих тел”,то знание основного закона не даёт нам возможности вывести этиудивительные закономерности.

В таких случаях система не выглядит очень сложной и можетбыть точно описана в определённой, не вызывающей сомнений тео-рии. Есть уравнения, но мы не умеем их решить, и даже не в состоя-нии качественно предсказать поведение системы за большое время.Конечно, можно было бы подумать, что в этом виновато несовер-шенство нынешней математики, и ожидать лучших результатов отеё будущего развития. Но тот, кто сталкивается с подобными зада-чами, вряд ли в это поверит. Складывается впечатление, что систе-мы, не слишком сложные по составу, могут оказаться в некоторыхаспектах своей динамики слишком сложными для математическо-го исследования. Возможно, мы никогда не сможем предсказать,что будет с планетами, и с Землёю в том числе, через миллиардлет. Я намеренно оставляю здесь в стороне осложнения, связанные

1Здесь не принимаются во внимание релятивистские поправки, так что,строго говоря, речь идёт об описании в рамках нерелятивистской квантовоймеханики, неточность которого в некоторых случаях известна.


с другими силовыми полями, с незамкнутостью системы, то есть свлиянием не входящих в неё небесных тел, и с неточностью идеа-лизации системы при составлении математической модели — идеа-лизации планет в виде “материальных точек”. Если даже отвлечьсяот всех этих трудностей, “сложность”, не поддающаяся математиче-скому анализу, всё равно остаётся.

Я отдаю себе отчёт в том, что “непознаваемость” в этом смыс-ле далеко не столь убедительна, как в случае систем, сложных посвоему составу. Во всяком случае, мне кажется, что есть разныевиды сложности. В ряде задач мы сталкиваемся, по-видимому, сдовольно простой постановкой вопроса, скрывающей в себе непре-одолимые сложности для анализа. Понятие “анализа” носит здесь неочень определённый характер, поскольку средства математическо-го исследования в таком высказывании никак не ограничиваются;но, возможно, эта ситуация не так уж далека от так называемой“алгоритмической неразрешимости”, о которой будет речь ниже.

Мне остаётся ещё сказать несколько слов о границах познаниявнутри самой математики. Поскольку чистая математика не допус-кает экспериментальной проверки, самое понятие “познания” имеетв ней другой смысл. Здесь нет экспериментального факта, которыйнужно объяснить или предсказать; вопросы задаются лишь в тер-минах некоторой “формальной системы”, с заданными аксиомамии правилами вывода. В этих терминах высказываются суждения,именуемые теоремами, и требуется определить, верна такая теоре-ма или нет, то есть выводима ли она из аксиом, или же выводимо еёотрицание. Важно иметь при этом в виду, что никакое математиче-ское высказывание не имеет “истинного” или “ложного” характеравне формальной системы, и даже не может быть формулированонезависимо от неё. Мы уже встретились с такой ситуацией, говоряо свойствах элементарных частиц, хотя квантовая механика и недостигла ещё статуса формальной системы.

Тем самым, в чистой математике “познаваемость” совпадает с“доказуемостью” средствами той или иной формальной системы. Помере формализации точных наук, вопрос о познаваемости в этих на-уках будет, точно так же, приобретать этот формально определён-ный смысл, хотя и “наивная” точка зрения, связанная с объяснениемэксперимента, несомненно сохранит своё значение.

По поводу доказуемости теорем мы теперь знаем очень инте-ресные вещи. Предположим, что мы имеем “достаточно богатую”формальную систему (например, такую, на языке которой можнозаписать все утверждения арифметики). Пусть, далее, эта формаль-


ная система непротиворечива, то есть в ней не существует пред-ложения, одновременно доказуемого и опровержимого (что можнопредположить о любой разумной системе, в частности, о формали-зованной арифметике). Тогда, как доказал Гёдель, в этой системеможно указать предложение, не доказуемое и не опровержимоесредствами системы. Утверждение, упоминаемое в этой теореме,оказывается “непознаваемым” в указанном выше, единственно воз-можном в чистой математике смысле. Мы берём здесь это слово вкавычки, чтобы подчеркнуть разницу между познаваемостью эмпи-рической действительности и познаваемостью в формальном смыс-ле, то есть доказуемостью или опровержимостью в некоторой фор-мальной системе.

Условия теоремы Гёделя (точная формулировка которых здесь,конечно, невозможна) можно в некоторой степени объяснить и безпривлечения технических средств математической логики. Преж-де всего, в теореме требуется, чтобы язык формальной системыбыл “достаточно богат”. Существуют некоторые “бедные” языки, длякоторых можно построить однозначную процедуру, распознающую“истинность” или “ложность” каждой записанной на этом языке тео-

ремы, то есть выдающую для каждого предложения, выразимого вэтом языке, один и только один из двух символов + или −, Л илиИ, и т. п.). Такая процедура может быть записана, и тем самым по-лучается формальная система, в которой “всё познаваемо”. Но такие“бедные” языки не представляют для математики большого интере-са. Языки, способные охватить с достаточной полнотой интересныеутверждения, такие, как язык арифметики или язык теории мно-жеств, устроены в этом отношении совсем иначе. Между тем, самыеважные разделы математики, например, арифметика и математи-ческий анализ, построены именно на основе этих “богатых” языков.Тем самым условие теоремы Гёделя, требующее “достаточной содер-жательности” языка, вполне согласуется с принятой в математикеоценкой важности формальных теорий, оставляя в стороне лишьнекоторые менее важные вопросы.

Сложнее обстоит дело с требованием “непротиворечивости” фор-мальной теории. Оно означает, что процедура доказательства, при-нятая в этой теории, никогда не может привести к противоречию,то есть на языке этой теории нельзя формулировать предложение,которое можно было бы средствами этой теории и доказать, и опро-вергнуть. Конечно, противоречивые теории не представляют дляматематики интереса. В теориях, действительно разрабатываемыхматематиками, противоречия никогда не возникали. Примерами та-


ких теорий являются арифметика и строгая (аксиоматическая) тео-рия множеств. Правда, начальный этап развития теории множествприводил в некоторых случаях к противоречиям (“парадоксам”), нотак же обстояло дело и с другими математическими теориями, на-пример, с математическим анализом и теорией вероятностей, покаони не были поставлены на формальные аксиоматические основа-ния. Итак, в современной математике противоречий нет, и суще-ствует “практическая уверенность”, что и в будущем они не возник-нут. Такая уверенность выражена, например, во введении к “Теориимножеств”, открывающей собой “Элементы математики” Бурбаки.

Вначале математики надеялись на большее. Когда Гильберт за-вершил построение языка формальной (математической) логики,он надеялся, что удастся доказать непротиворечивость важнейшихматематических теорий, и прежде всего арифметики. Такого дока-зательства математики до сих пор не нашли, и никто уже не на-деется, что оно возможно. Но если бы оно и было, то, по теоремеГёделя, формальная арифметика, хотя и свободная от противоре-чий, содержала бы недоказуемые, и в то же время неопровержимыеутверждения, то есть в ней осталось бы “непознаваемое” в том смыс-ле, как это было выше объяснено. Смысл теоремы Гёделя состоитв том, что наша “практическая уверенность” в непротиворечивостиарифметики и других (достаточно “содержательных”) теорий вовсене гарантирует формальную разрешимость вопросов, которые мо-гут быть поставлены в таких теориях, даже если присоединить ка-кие угодно добавочные аксиомы и правила вывода, “обогащая” темсамым средства доказательства (причём, разумеется, сохраняетсятребование, чтобы теория оставалась непротиворечивой).

Теорема Гёделя опровергает некоторый вид гносеологическогооптимизма, сложившийся у математиков в течение двух столетийпроцветания их науки. Конечно, во всех отделах математики бы-ли нерешённые проблемы; иные из них, по мере возникновения но-вых методов и точек зрения, в конце концов решались, другие таки оставались нерешёнными. Но математики всегда твёрдо верили,что каждый вопрос, поставленный на “правильном” математическомязыке, имеет положительный или отрицательный ответ. Они наде-ляли, таким образом, воображаемый мир математических понятийнеким платоновским “реализмом”: все возможные теоремы, как имказалось, “существуют” в этом мире наподобие платоновых идей,и если какой-то теоремы там “нет”, то несомненно “есть” противо-положное утверждение. Связь математического мышления с фило-софией Платона, как мы видели, объяснялась вовсе не математи-


ческой проницательностью Платона, а самим происхождением егофилософии, представляющей собой паразитический нарост на ство-ле греческой геометрии. Платоновы “идеи” были попросту имитаци-ей математических понятий. Таким образом, “реализм” математи-ческого мышления потерпел от Гёделя жестокое поражение.

Математикам пришлось вспомнить о здравом смысле науки, ко-торый в средние века назывался “номинализмом”. В ожесточённомфилософском споре двенадцатого века Абеляр настаивал на том,что научные понятия вовсе не существуют “реально”, то есть неза-висимо от нас в виде неких сверхъестественных сущностей, а пред-ставляет собой построения человеческой психики, изображающиенекоторые аспекты реального мира и существующие, тем самым,лишь у нас в голове. Абеляр был предшественник современногомышления, в некотором смысле представлявший будущую эмпи-рическую науку; противники же его, приписывавшие абстрактнымпонятиям “реальное” существование и парадоксальным образом на-зываемые “реалистами”, представляли, по существу, бывшую науку— греческую геометрию, хотя и в фантастических нарядах филосо-фии Платона. Великий спор между “реализмом” и “номинализмом”продолжался, таким образом, до наших дней: чистая математика,последняя крепость “реализма”, должна была открыть свои воро-та эмпирическому мышлению. Как и во всех подобных спорах, обестороны были по-своему правы; если бы позиция классической ма-тематики была совсем уж лишена смысла, трудно было бы объяс-нить прочность её конструкции. Не следует забывать, впрочем, что“реализм” математики никак не тождествен с реальностью плато-новских идей!

Поскольку вопрос о природе математических понятий остаётсятрудным и спорным, мы посмотрим на проблему “познаваемости”в математике с более “практической” точки зрения, то есть, как ив случае физики и биологии, присмотримся к проблемам, действи-тельно бросающим вызов математической науке. Дело в том, чтонепознаваемые теоремы арифметики, придуманные Гёделем, вовсене представляют интереса для математики; они не возникли в нейестественным образом, в ходе её органического развития, а былисконструированы нарочито, для опровержения некоторого научно-го предрассудка. Можно было бы подумать, что с более “естествен-ными задачами” математики таких неприятностей не может быть,то есть что “интересные” или “содержательные” вопросы, возника-ющие в математической теории, уже непременно допускают либоположительный, либо отрицательный ответ. Чтобы вложить смысл


в эти слова, надо было бы научиться отличать такие “естественные”вопросы от “искусственных”.

Оказывается, однако, что естественное происхождение пробле-мы из истории некоторой математической дисциплины отнюдь неделает её в гносеологическом смысле “лучше”, чем “искусственные”вопросы, придуманные Гёделем в его “теореме о неполноте”. Приме-ром является знаменитая “проблема континуума”.

Создатель теории множеств Кантор построил в конце прошлоговека иерархию “мощностей” бесконечных множеств. Из конкретных,известных нам множеств наименьшие мощности имеют множествоцелых чисел и множество действительных чисел, и Кантор доказал,что эти мощности не равны. Первая мощность называется “счёт-ной”, а вторая — “мощностью континуума”. Естественно, возник во-прос, существует ли между ними промежуточная мощность, или жемножество действительных чисел (“числовой континуум”) являетсянаименьший несчётной мощностью. Сам Кантор, по-видимому, былуверен в последнем, но все его попытки доказать такую теорему непривели к цели. Точно так же, не удалось это сделать и его по-следователям. В 1938 году Гёдель доказал, что опровергнуть этоутверждение невозможно, то есть нельзя вывести из аксиом теориимножеств существование множества промежуточной мощности, ес-ли только в теории множеств нет противоречий. Как и в случае“теоремы о неполноте” (1930 г.), это последнее допущение основа-но лишь на некоторой “практической уверенности”, вытекающей извсего опыта математиков. Может быть, следует в этом месте напом-нить, что первый принцип термодинамики (невозможность вечногодвигателя) имеет точно то же основание, и что более прочно уста-новленных научных истин мы не знаем. Во всяком случае, стало яс-но, что “гипотеза континуума” неопровержима. Однако, это вовсе неозначало, что она доказуема: вывод её из аксиом теории множествпо-прежнему отсутствовал. Наконец, в 1963 году Коэн доказал, что,опять-таки, при условии непротиворечивости теории множеств, ги-потеза континуума также недоказуема. Это означает, что из аксиомтеории множеств нельзя вывести ни существование множества про-межуточной мощности, ни его несуществование.

Таким образом, “гипотеза континуума”, возникшая в ходе есте-ственного развития важной математической дисциплины, оказалась“непознаваемой”: её нельзя ни доказать, ни опровергнуть в формаль-ной (аксиоматической) теории множеств. Вслед за теоремой Коэнапоявился ряд исследований, показавших, что это отнюдь не един-ственная проблема теории множеств, занимающая такое особое по-


ложение. Как обнаружилось, целый ряд гипотез, возникших в такназываемой “дескриптивной теории множеств” ещё в первые два де-сятилетия этого века, точно так же не зависит от аксиом теориимножеств. Любую такую гипотезу, или ей обратную, можно присо-единить к аксиомам теории множеств, и полученная формальнаясистема будет непротиворечива, если только обычная теория мно-жеств сама непротиворечива. Это значит, что в выборе аксиомати-ческого базиса теории множеств, а тем самым и всей математики,построенной на её аксиомах, имеется большой произвол. Математи-ка как будто “расщепляется” на логически равноправные варианты,между которыми мы можем свободно выбрать какой угодно и счи-тать его “истинным” с таким же основанием, как и любой другой.

Такое положение вещей имеет прямое отношение к тому, что мывыше назвали “границами математического познания”. Для нашихпредков математика была сводом непререкаемых истин, подтвер-ждённых строгими доказательствами. Гипотезы, то есть нерешён-ные вопросы, формулированные на математическом языке, моглибыть долго без ответа, но они должны были иметь ответ. Кантортвёрдо верил в это и сошёл с ума, пытаясь доказать или опроверг-нуть гипотезу континуума. Теперь мы знаем, что эта вера нашихпредков была ошибочной. Гордый девиз Гильберта: “Мы должнызнать, и мы будем знать”, по-видимому, в некоторых областях ма-тематики лишился смысла1.

Однако, гносеологический оптимизм математиков этим отнюдьне был подавлен, как это видно из введения в теорию множествБурбаки, написанного уже после работы Гёделя 1938 года. В сущ-ности, беспокойство по поводу “расщепления” математики большекоснулось логиков и философов, чем математиков более обычныхнаправлений. Дело в том, что утверждения, независимые от аксиомтеории множеств, не играют всё же в “живой” математике сколько-нибудь насущной роли. Например, из гипотезы континуума быловыведено множество следствий, и равным образом из противопо-ложного утверждения; но эти следствия не связаны с другими раз-делами математики, в которых всё происходит независимо от того,принимаем мы эту гипотезу или нет. Те утверждения теории мно-жеств, которые и в самом деле нужны в математическом анализе,

1Этот девиз, вероятно, был полемическим ответом на другое изречение,высказанное в конце прошлого века немецким учёным Дю Буа Реймоном:“Ignoramus et ignorabimus” (“Не знаем и не узнаем”). Его латинская мудростьозначала всего лишь реверанс перед стоящим за природой богом, в духе моднойфилософии fin de siecle (конца века).


алгебре и т. д., вовсе не находятся в таком сомнительном положении,и относительно них никакой “свободы выбора” у нас нет.

Конечно, мы не умеем отчётливо отделить “нужные” вопросы от“ненужных”, и ощущение, что мы можем и в других случаях натолк-нуться на “границы познания”, несколько умеряет самодовольствоматематиков, для которых двадцатый век, вслед за девятнадцатым,был также веком величайших успехов. Может быть, следует упомя-нуть в этой связи, как была решена “проблема четырёх красок”.Содержание проблемы крайне просто: требовалось доказать (илиопровергнуть), что любую карту на плоскости можно раскрасить спомощью не более чем четырёх красок таким образом, чтобы ни-какие две области, имеющие общую границу, не были окрашены водин цвет. Во всех известных частных случаях эта гипотеза быласправедлива, но доказательство не удавалось в течение почти сталет. Наконец, недавно два американских математика доказали ги-потезу четырёх красок, но очень необычным путём. Ещё в началевека был предложен план доказательства, приводивший к большомучислу вариантов: дело свелось к проверке конечного набора графов,то есть комбинаторных схем, задающих карты, но их было так мно-го, что это превосходило человеческие силы, и план был оставлен.Два американца поручили эту проверку современной вычислитель-ной машине. Большая машина, проработав 1200 часов, проверилавсё, что требовалось, и теорема была “доказана”; для надёжностимашинная программа была затем “прогнана” несколько раз, с темже результатом.

Это доказательство необычно. Прежде всего, бросается в глаза,что несмотря на проверки машина могла ошибиться. Конечно, оши-биться может и человек; среди опубликованных теорий было многоошибочных, причём нередко ошибка оставалась не обнаруженной втечение ряда лет. Некоторые работы вовсе не имеют читателей, ноесли даже их читают, то нередко ошибки автора остаются незаме-ченными. В конце концов, математическая логика стремится сде-лать наши рассуждения надёжными, заменив их механическим ма-нипулированием символами, то есть, по существу, работой машины.

И всё же доказательство теоремы о четырёх красках оставля-ет чувство глубокого беспокойства. Дело в том, что мы доказываемтеоремы не только, и не столько для того, чтобы проверить их спра-ведливость. Познание не ограничивается констатациями: “Это вер-но, а то — неверно”. Мы хотим понять, почему верна такая-то теоре-ма, и каждое доказательство, если его правильно понять, отвечаетна этот вопрос. Простая проверка доказательств как раз является


признаком полного непонимания предмета, что и наблюдается на эк-заменах. Но в данном случае никто не в силах “понять” доказатель-ство; ни один человек даже не может прочесть полную “распечатку”программы, и вопрос, в чём состоит “идея” такого доказательства,повисает в воздухе. Пусть верно, что во всех рассмотренных маши-ной случаях (около 1500 графов) теорема справедлива; имеем лимы здесь невероятное совпадение случайностей, или за этим сто-ит некоторая общая причина? Доказательство двух американцев нераскрывает эту причину. Трудно отделаться от впечатления, что пе-ред нами — не доказательство теоремы в обычном смысле, а что-тодругое. Подчеркнём, что в этом случае речь идёт о комбинаторной

задаче, которую легко переформулировать в виде задачи о конеч-ных графах. В этом случае нет никаких логических ловушек, ника-кой абстрактной изысканности, как в случае проблемы континуума:проблема четырёх красок ничем не хуже обычных задач, какимизанимаются в самых традиционных областях математики. Предпо-ложим теперь, что безуспешность всех попыток найти обычное до-казательство теоремы о четырёх красках не случайна, что такого“понятного” доказательства вообще не может быть. Это всего лишьфантазия, но если в неё можно вложить какой-то смысл, то самоепонятие доказательства, выработанное математиками и закреплён-ное определениями математической логики, оказалось бы неадек-ватным тому, что можно назвать процессом познания. “Формальноепознание” разошлось бы в таком случае с “человеческим познанием”.

Доказательство теорем, формализованное одним из принятыхтеперь способов, есть частный случай процесса, выполняемого поточно указанным предписаниям. Такой процесс называется алго-

ритмом. Собственно говоря, только что указанный взгляд на до-казательство, как на применение некоторого алгоритма, стал воз-можен лишь после возникновения математической логики. Но алго-ритмы и до того широко применялись в математике — для практиче-ского решения разных вычислительных задач. В виде примера мож-но привести алгоритм Евклида для нахождения общего наибольше-го делителя двух целых чисел. Отыскание удобных и эффективныхалгоритмов является важной частью прикладной математики. Какправило, ищут алгоритм, позволяющий решить целый класс в неко-тором смысле однотипных задач. Невозможность построить требу-емый алгоритм можно установить, обнаружив отдельную задачу иззаданного класса, для которой такого алгоритма не существует1.

1Это утверждение неверно. — Прим. А.В. Гладкого


“Доказательства невозможности” появились в математике оченьдавно. В сущности, ещё теорема Пифагора о несоизмеримости сто-роны и диагонали квадрата может быть истолкована в этом смыс-ле, если потребовать, как это было обычно в греческой геометрии,чтобы общая мера была построена “циркулем и линейкой”1. Постро-ение оказывается невозможным, потому что искомый объект не су-ществует. Иначе выглядит задача о трисекции угла, тоже древнегопроисхождения, или задача об удвоении куба. В первой требуетсяпостроить треть заданного угла, во второй — сторону куба вдвоебольшего объёма, чем у заданного куба, в обоих случаях с помо-щью циркуля и линейки. Древние греки уже подозревали, что этипостроения невозможны. Наконец, самой важной нерешённой зада-чей древности была задача о квадратуре круга: построить квадрат,равновеликий заданному кругу, то есть имеющий ту же площадь.Все эти задачи, и многие другие, оказались неразрешимыми, по-скольку была доказана неразрешимость алгебраических задач, ко-торым они равносильны. Это произошло уже в девятнадцатом веке.В отличие от задачи Пифагора, в этих случаях “искомый объект”существует, но не может быть получен предлагаемыми ограничен-ными средствами.

Точно так же, существуют и корни алгебраических уравнений,но они не всегда могут быть выражены “в радикалах”, то есть с помо-щью арифметических действий и извлечения корней, отправляясьот коэффициентов уравнения. Это удаётся для уравнений не вышечетвёртой степени, для которых давно известны соответствующиеформулы (уравнения первой и второй степени решают в школе).Но попытки найти такие формулы для уравнения пятой степени неудавались, и в начале девятнадцатого века норвежец Абель показал,что это невозможно. Было доказано, что древние задачи на постро-ение сводятся к подобным неразрешимым алгебраическим задачами, следовательно, тоже неразрешимы.

Когда требуется доказать (или опровергнуть) теорему в некото-рой формальной теории, средства для этого задаются в виде аксиоми правил вывода этой теории. В современной математической логи-ке вывод представляет механическую процедуру из однотипных опе-раций, которую может выполнить даже машина. На этой точностиописания и основана надёжность математических доказательств. Ноне следует думать, что деятельность математика, вследствие этого,

1С построениями циркулем и линейкой несоизмеримость стороны и диаго-нали квадрата не связана. — Прим. А.В. Гладкого


сводится к механическим действиям. Всё дело в порядке этих дей-ствий, в котором и проявляется творческая роль математики! Также обстоит дело и во всех алгоритмах. Если точно указано, в какомпорядке производить действия алгоритма, то их может выполнитьавтомат — и это составляет его определение.

Итак, доказать или опровергнуть теорему можно с помощью ал-горитма, использующего заданные средства — аксиомы и правилавывода данной теории. Но оказалось, что могут быть теоремы, ис-тинные в смысле этой теории, но недоказуемые и неопровержимыеникакими алгоритмическими средствами — даже с добавлением но-вых аксиом. Это удивительное открытие сделал около 1930 года ав-стрийский логик Курт Гёдель.

Для этого понадобилась отчётливая формулировка того, что та-кое алгоритм вообще — формальное описание любых алгоритмов,без ограничения средств, то есть любых однозначных процессов,выполняемых по правилам. Такие (эквивалентные) описания бы-ли предложены несколькими математиками в тридцатых и сороко-вых годах двадцатого века, и благодаря им возникла общая тео-рия алгоритмов. Если понимать алгоритмы в этом самом общемсмысле, то “недоказуемость” (и “неопровержимость”) теорем можетбыть выведена из “алгоритмической неразрешимости” соответству-ющих им задач формальной логики. Можно считать алгоритм “эф-фективным” методом познания, в противоположность так называе-мым “теоремам существования”, доказывающим лишь логическуюнеобходимость существования какого-нибудь объекта в необозри-мом бесконечном множестве объектов, не поддающимся последова-тельному просмотру. Тогда теоремы об алгоритмической неразре-шимости указывают границы нашего познания в этом более узкомсмысле слова. Как мы видим, ответ на вопрос о познаваемости ми-ра зависит от того, в каком смысле мы понимаем это слово. Такое“расщепление” наивного термина “познание” неизбежно и в чистойнауке, и в математике1.

Все ограничения человеческого познания, по-видимому, маловолнуют “практический разум”. Идеология практического деятеляобходит все опасные места науки, руководствуясь житейским здра-вым смыслом и влечением к успеху2. Но, как мы увидим, позна-

1Содержание этого абзаца нечетко и не поддается расшифровке. —Прим. А.В. Гладкого

2Украинский философ восемнадцатого века Григорий Сковорода выразилэту точку зрения (прагматизм) в своём изречении: “Благодарю тебя, боже, за то,что ты сделал все трудные вещи ненужными и все ненужные вещи трудными”.


вательная установка современного учёного сильно изменилась, посравнению с его предками. Учёный прежних времён ощущал себяпобедителем, завоевателем необозримого девственного континентанауки. Нынешний учёный, всё ещё продолжая продвигаться вперёд,чувствует приближение к “последней границе” познания. В психо-логическом смысле это вовсе не означает, что он должен чувство-вать себя побеждённым: сильные человеческие типы не обязательнопохожи на первопроходцев американских прерий. Социальные гра-ницы, обусловливающие убожество современного учёного, гораздоважнее едва наметившихся на горизонте науки гносеологическихграниц. Мы увидим, впрочем, что те и другие связаны между со-бой. Приближение к пределам познания означает, в частности, чтокаждый существенный шаг вперёд требует всё бoльших усилий, а вэкспериментальной науке обходится всё дороже и в материальном

смысле; это значит, что за научные исследования кто-то должен всёбольше платить.

5. Упадок математики

Может показаться, что мы живём в эпоху небывалого процве-тания науки. Научные учреждения, некогда редкие и малочислен-ные, превратились в огромные предприятия, где часто работаютмноготысячные толпы людей. Достижения науки с гордостью де-монстрируются в газетах и популярных журналах. Необычайно вы-росло влияние учёных: они консультируют правительства, выска-зываются по всем вопросам, в том числе очень далёким от их спе-циальности, и публика почтительно прислушивается к их мнению.И всё же, наука приходит в упадок. Причины этого упадка малосвязаны с границами познания, к которым мы, по-видимому, при-близились в некоторых направлениях — но скорее всего лишь в техслучаях, когда мы пытаемся задавать природе неправильные вопро-сы. Наше познание подчиняется принципу дополнительности Бора,представляющему, несомненно, величайшее философское открытиедвадцатого века. Сущность принципа дополнительности можно вы-сказать в общих чертах следующим образом. В каждом изучаемомявлении нас интересуют некоторые свойства объекта, которые мыжелаем выяснить как можно точнее. Можно выделить некоторыйряд основных свойств A,B. . . через которые выражаются все дру-гие свойства объекта. Каждое из этих основных свойств может бытьописано в отдельности с любой точностью. Но для каждого из них,например, A, найдётся другое, дополнительное к нему свойствотого же рода (обозначим его A′), такое, что пару свойств A,A′

нельзя описать одновременно с любой точностью. Например, ес-ли A — положение частицы, а A′ — её импульс (или, что равно-сильно для наших целей, скорость), то можно измерить с любойточностью A или A′ в данный момент времени, но одновременноизмерить A и A′ можно лишь с ограниченной точностью. Ограни-чение задаётся следующим из квантовой механики соотношениемнеопределённостей Гейзенберга (формулированным после дискус-сии с Бором). Бор осознал, что в соотношении неопределённостейпроявляется общая закономерность, далеко выходящая за пределыфизики.

Можно думать, что трудности в некоторых областях науки, на-пример, в физике элементарных частиц, связаны именно с тем, чтоучёные задают природе “смешанные” вопросы, содержащие допол-

5. Упадок математики 69

нительные пары A,A′, и требуют от неё слишком детальных отве-тов. Инерция исследования приводит к тому, что постановки вопро-сов и способы описания, оправдавшие себя на предыдущем этапе,переносятся на следующий, более углублённый уровень изученияприроды, где и обнаруживаются дополнительности, скрытые приболее грубом описании. Если это верно, то в будущем придётся уде-лять больше внимания гносеологическим предпосылкам исследова-ния, прежде чем предпринимать сложные и дорогостоящие экспе-рименты. Возможно даже, что дополнительность проявляется и втаком сугубо теоретическом виде познания, как чистая математика.Набор аксиом достаточно содержательной математической теории,например, теории множеств, содержит, по-видимому, дополнитель-ные свойства в смысле Бора (так что “содержательность” неизбежносвязана с наличием дополнительных способов описания). В “обыч-ных” математических вопросах эти дополнительности не проявля-ются; но если мы хотим узнать очень тонкие свойства числовогоконтинуума, то не можем получить ответа на наши вопросы. Какуже было сказано, основоположник теории множеств Георг Канторэтого не подозревал.

Но, повторяю, все эти гносеологические трудности не определя-ют положение современной науки. Каждый раз, когда такие труд-ности возникают, остаётся необозримое поле деятельности, совме-стимой с дополнительностями. Более того, сами законы дополни-тельности представляют собой в высшей степени важный предметнаучного интереса. Они могут привести к дискредитации некоторыхспособов теоретического описания, но не к упадку науки.

Но прежде чем искать причины упадка науки, надо увидеть яв-ления, свидетельствующие о нем. Мы начнём с математики.

Первое, что бросается в глаза при просмотре математическихжурналов — это чрезвычайная специализация публикуемых работ.Конечно, и в наши дни выходят работы, устанавливающие глубокиесвязи между разными, нередко отдалёнными областями математи-ки, но такие работы (и авторы их) скорее составляют исключение.Подавляющая масса работ посвящена специальным вопросам, воз-никшим внутри некоторой математической теории и представля-ющим интерес лишь для небольшого числа людей, занимающихсяэтой теорией, или даже её отдельным аспектом. Может показать-ся, что мы встречаемся здесь с разделением труда, увеличиваю-щим производительность научной работы. В промышленности тако-му разделению труда соответствует работа на конвейере. Но в этомслучае известен конечный продукт, выпускаемый предприятием, и


все операции на конвейере спланированы таким образом, чтобы уве-личить выработку этого продукта, то есть произвести большее чис-ло однородных предметов.

Ничего подобного нет в науке. В науке нет производства одно-родных “изделий”, а производительность означает не количество, акачество получаемых результатов. Эти результаты, во всяком слу-чае значительные результаты, не могут быть предсказаны заранее,их нельзя “планировать”, и неизвестно, какие “детали” или элемен-тарные операции могут понадобиться для их выработки. Поэтомунаучную деятельность нельзя поставить на конвейер. Специальныеработы, посвящённые деталям разрабатываемого предмета, оченьредко выполняются с отчётливым пониманием перспективы разви-тия предмета. В подавляющем большинстве случаев их авторы ру-ководствуются совсем другими мотивами, связанными не столько ссамой наукой, сколько с социологией научной деятельности.

Ограничимся пока математикой, хотя наблюдаемые явления но-сят весьма общий характер. В математике специализация принялаза последние десятилетия небывалые в прошлом формы. В жур-налах тридцатых и сороковых годов бoльшая часть статей можетбыть понята любым квалифицированным математиком; во всякомслучае, ему нетрудно представить себе, к каким вопросам относитсяработа и в чём состоят результаты. В наше время квалифицирован-ный математик понимает в журнале лишь работы, относящиеся кего собственной области деятельности, и очень редко другие. Ко-нечно, за полвека математика обогатилась огромным новым мате-риалом, возникли новые предметы; но ведь так было и раньше, амежду тем раньше один человек всё ещё мог следить за всей своейнаукой и, хотя бы в общих чертах, понимать происходящее в ней.Следовательно изменилось самое понятие “квалифицированный ма-тематик”. Математика стала “коллективной деятельностью”, смыслкоторой уже не постигается никаким отдельным человеком. Мож-но возразить, что это неизбежный процесс; в ещё более отдалён-ные времена отдельный человек — Аристотель или Ньютон — могохватить взглядом едва ли не всю бывшую тогда науку. Это верно,и уже в девятнадцатом веке наука стала превращаться в вавилон-ское столпотворение. Но всё же можно было выделить определён-ные отрасли знания, отдельные “науки”, всё ещё доступные одномучеловеку. Теперь этот “человеческий” контроль над научным про-цессом в гораздо большей мере утрачен. Невольно возникает анало-гия с описанным выше “доказательством” теоремы о четырёх крас-ках, которое вовсе не похоже на доказательства в прежнем смысле


этого слова. Если наука превращается в процесс, смысл и назна-чение которого никому не понятны, то не следует ли назвать та-кое явление новым словом, или, по крайней мере, поставить староев кавычки?

Пророки утопического “муравейника” могут найти здесь под-тверждение своих опасений. Не приведёт ли специализация к вы-рождению человечества в некий коллективный организм, где ин-дивид утратит свою самостоятельность, а самое понятие организмаможно будет применить лишь к большим сообществам, вроде мура-вейников, термитников или пчелиных ульев? При всём моем отвра-щении к Достоевскому и его западным вдохновителям, я не могуравнодушно отнестись к такой перспективе1. Впрочем, сейчас мызанимаемся менее общим вопросом.

Число учёных, число научных публикаций и журналов растёт впоследнее время по экспоненциальному закону. Это обстоятельствоуже вызвало глубокомысленные комментарии так называемых “на-уковедов”. Добро бы ещё число учёных росло в той же мере, что инаселение земного шара, — говорят они, — но оказывается, что идоля учёных по отношению к населению тоже экспоненциально воз-растает; я сам слышал такое пророчество одного английского науко-веда, но не решился спросить его, каким образом экспоненциальнаяфункция остаётся меньше единицы.

Если оставить в стороне эти опасения, то мы всё же видим, чточисло научных и технических журналов приближается к сотне ты-сяч. Разумеется, большинство из них не печатает ничего стоящегои существует лишь ради престижных и ведомственных целей. Новсё же теперь выходит, например, около двухсот журналов, специ-ально посвящённых математике и печатающих новые результаты.Если принять, что журнал выходит шестью номерами в год, по 100страниц в номере, то получаем (заниженную) оценку: около 60 000страниц математических публикаций в год. В действительности их внесколько раз больше. Многие журналы, особенно издаваемые ком-мерческими фирмами, отступили от традиционных правил и вы-пускают не ограниченное заранее число номеров, чтобы справитьсяс потоком работ. Более того, многие журналы отказались от ре-цензирования работ, возложив на самих авторов ответственностьза содержание публикуемого; практически это означает, что всякаястатья, написанная уже известным человеком, или хотя бы реко-

1Кстати, эта концепция (и само слово “муравейник”) вовсе не возникли впророческом воображении Достоевского, а заимствованы им из французскойпублицистики, направленной против социалистов.


мендованная известным человеком, печатается немедленно в при-сланном виде. Годовые комплекты журналов нередко занимают набиблиотечных полках целые метры!

Что же содержат эти катастрофически нарастающие метры пе-чатной продукции? Они содержат теоремы. Это настоящая теорем-ная промышленность!

У всякого знающего, что такое теорема, такое положение вещейдолжно вызвать недоумение. Содержательную (или, как всё ещё го-ворят математики, “нетривиальную”) теорему доказать очень труд-но; талантливый математик доказывает в свой жизни не так ужмного нетривиальных теорем. Можно предположить, что число та-лантливых математиков выросло за последние полвека в несколькораз, хотя бы за счёт смещения интересов в сторону точных наук. Ивсё-таки это никак не объясняет погонные метры публикаций!

Решение загадки состоит в том, что подавляющее число публи-куемых работ не содержит сколько-нибудь интересных результатов.Как правило, ими никто и не интересуется, кроме узкого круга изнескольких специалистов, да и те редко читают работы, а чаще про-сматривают. Думаю, что бoльшая часть публикуемых работ теперьвообще никем не прочитывается. Возникает вопрос: верны ли до-казываемые в них теоремы? И в этом случае мы сталкиваемся сновым явлением, потому что в прежние времена присланная в ре-дакцию статья, уже прочитанная обычно коллегами, учителем илиучениками автора, посылалась на рецензию известному редакцииспециалисту, который читал её от доски до доски, со всеми подроб-ностями доказательств. В наше время эта сложная процедура ещёвстречается, но лишь в виде исключения. Итак, верны ли публику-емые теоремы?

Думаю, что в значительной части — неверны. Если исключитьнесколько журналов, всё ещё сохраняющих высокие требования, то“массовая математическая продукция” содержит, может быть, чет-верть или треть ошибочных теорем. Но главная беда не в этом.Значительное большинство опубликованных теорем в формальномотношении не вызывает возражений (если их кто-нибудь читает).Беда в том, что непонятно, для чего они нужны.

Подавляющее большинство публикуемых теорем можно отнестик тривиальным. Это значит, что формулировка и доказательствотаких теорем требуют лишь усвоения некоторой стандартной техни-ки, выработанной в соответствующей области: терминологии, при-нятой последовательности и т. п. Тривиальная теорема бесполезнадля науки, поскольку представляет собой лишь тавтологическую


переформулировку известных определений или теорем. Безуслов-но, доля таких работ сильно выросла за последние десятилетия, ипричины этого связаны с социологией современной науки.

Дело в том, что наука стала в наши дни “производительной си-лой”, то есть приобрела важное экономическое и военное значе-ние. Правительства, частные фирмы и общественные организациипридают науке гораздо большее значение, чем пятьдесят лет на-зад. Конечно, все эти практические соображения больше относятсяк физике, химии и технике (о чём ещё речь будет дальше), и неимеют, по-видимому, прямой связи с бесполезной “теоремной про-мышленностью”. Связь здесь не прямая, а косвенная: через научныеучреждения.

Во много раз выросло число научных институтов, университе-тов и колледжей. Однажды возникшее учреждение имеет тенден-цию к расширению и к освобождению от внешних задач, для кото-рых оно возникло: оно всё больше сосредоточивается на своих внут-ренних проблемах. Этот важный закон развития бюрократическихучреждений был высказан Паркинсоном. В прошлом университетыне были бюрократическими учреждениями в смысле, который мывкладываем в это выражение. Они были скорее корпорациями илиорденами, сохранившими свою средневековую структуру и ориенти-рованными на духовные ценности. Малочисленность учёных опре-делялась общественными потребностями: требовалось очень маломатематиков, физиков, астрономов и т. д. Вплоть до конца 18 векаучёные в нашем смысле этого слова требовались только для чистойнауки, за небольшими исключениями. Главная масса студентов за-нималась и тогда “прикладными” специальностями — богословиеми правом; что же касается учёных, то их было не больше, чем нуж-но было для воспроизводства университетских кафедр. На кафедребыл один профессор и несколько его ассистентов; профессора чащевсего сменял его ученик. В течение столетий в университете былаодна кафедра математики, чаще всего вместе с физикой и астро-номией. Университеты содержались королями, церковью и (реже)за счёт даров и завещаний частных лиц. Ясно, что в старых уни-верситетах не было места для паркинсоновской экспансии. Даже в19 веке, когда университеты постепенно росли и появилось неболь-шое число специальных исследовательских институтов, наука оста-валась занятием малочисленных замкнутых корпораций. Весьма ве-роятно, что такая унаследованная от средневековья структура на-учных учреждений, отражавшая бескорыстную духовную направ-ленность науки, наилучшим образом способствовала её развитию.


Когда научные учреждения и учебные заведения становятсяпредметом забот государственного аппарата и промышленности, по-ложение резко меняется. Разумеется, лишь отдельные научные раз-работки приносят финансовые выгоды или военные преимущества;но эти результаты могут быть столь разительны, что научные учре-ждения начинают рассматриваться как предприятия, заслуживаю-щие капиталовложений. Поток денег, вливающихся в университе-ты и институты, становится сравнимым с капиталовложениями вобычные отрасли промышленности; но в этом случае люди, прини-мающие решения — банкиры, государственные деятели и генера-лы, — менее всего компетентны в механизме предприятия и, конеч-но, ни в коем случае не готовы признать свою некомпетентность.Они консультируются с ректорами, учёными советами и отдельны-ми научными знаменитостями, слышат от них самые захватываю-щие обещания, и охотно дают деньги. Такая некритическая, сле-пая щедрость по отношению к науке не должна удивлять нас: есликакое-нибудь научное учреждение, получая ассигнования, с лихвойокупает их за счёт одного или двух прикладных проектов, то де-ловые люди считают предприятие выгодным и не интересуются, начто в действительности идут отпущенные деньги. Со своей стороны,истеблишмент научного учреждения ревниво оберегает свои расхо-ды от слишком пристального наблюдения, ссылаясь, например, натрадицию академической свободы. Таким образом впервые в исто-рии в распоряжении университетов и научных институтов оказалисьбольшие деньги, и эти деньги начали свою разрушительную работу.

Начинается инфляция научных учреждений — в точном смыслеэтого слова, означающая “раздувание”, наподобие того, как разду-вается мыльный пузырь. Растёт число факультетов и кафедр, без-удержно раздуваются наборы студентов и, вследствие этого, уве-личивается спрос на научных работников и преподавателей. Спросрождает предложение, и в науку уже идут не одержимые любозна-тельностью энтузиасты, а обыкновенные мещане, желающие устро-иться, но не имеющие удобного доступа к более заманчивой карьере.Посредственно одарённые люди, приходящие таким образом в нау-ку, не строят себе иллюзий по поводу своих будущих открытий. Онихотят лишь устроиться на службу, продвигаться по службе и, есливозможно, занять какие-нибудь административные посты по науч-ной части (что им нередко удаётся). Для этого им надо регулярновыдавать “научную продукцию”.

То же относится к преподавателям. По традиции, преподавателиуниверситетов и колледжей должны быть “учёными”, то есть иметь


собственные научные труды. В прежние времена это была хорошаятрадиция. Но когда началась инфляция учебных заведений, пона-добилось столько преподавателей, что неоткуда было взять такоечисло “учёных”; а между тем, не было никакого другого критериядля отбора людей, способных преподавать науку. Естественно, отпреподавателей требовали “научных трудов”, и им пришлось выда-вать “научную продукцию”.

Мы видим, каким образом возник многочисленный слой людей,материальные и престижные интересы которых требовали научныхпубликаций. В этом и состоит разгадка инфляции журналов.

Откуда же берётся вся эта “научная продукция”? Молодые люди,желающие стать научными чиновниками, поступают на кафедры,где уже застают какую-нибудь деятельность. Поскольку их приво-дят в науку не личные вкусы, а желание устроить свои житейскиедела, они присоединяются к имеющейся деятельности; если есть вы-бор, они выбирают более “перспективную” область, в зависимостиот научной моды или попросту от административных возможностейтого или иного руководителя. Конечно, такие соображения не всегдаосознаются и прикрываются какой-нибудь рационализацией, как увсех людей, устраивающих свои дела к собственной выгоде.

Профессор, заведующий кафедрой, даёт молодым людям зада-чи, очень хорошо зная, чтo от него требуется. Если он способендавать интересные и нетривиальные задачи, у него обычно хватаетсообразительности этого не делать, потому что из таких задач вый-дет очень мало диссертаций и учёных степеней, требуемых закономПаркинсона. Тем более он не станет отказываться от сотрудниче-ства с безобидными и почтительными юношами, которые наполнятего кафедру, доставят ему публикации, расширение штатов и всё,что требуется для его репутации в глазах начальства. Итак, он да-ёт этим молодым людям нетрудные задачи, решение которых ему вобщих чертах заранее известно. Этим обеспечиваются, при некото-рой помощи руководителя, публикации, защиты и всё, что публикапринимает за научную деятельность.

Такой образ действий принципиально отличается от традицион-ных отношений между учителем и учеником. В прежние временау профессора было очень мало учеников, иногда всего один люби-мый ученик, со временем занимавший его кафедру. Профессор да-вал ученику трудную задачу, возникшую на пути его исследований,задачу, решение которой ему было неизвестно. Если ученику уда-валось найти решение, его работа была самостоятельным вкладом внауку и доказывала, вместе с тем, способность молодого человека к


научной деятельности. Защита диссертации была признанием свер-шившегося научного события и вступлением диссертанта в учёноесословие. Вспоминая это ушедшее прошлое, надо отдать должноесредневековым традициям; может быть, даже торжественные актына латыни, мантии и шапочки не так уж заслуживают презрения.Наука была серьёзным делом.

Всё это переменилось. Теперь учитель даёт своим ученикам не-трудные задачи, путь решения которых он заранее знает. Тем са-мым наука не является больше серьёзным делом, а превращаетсяв своеобразный вид бюрократической деятельности. Как известно,бюрократическая деятельность отличается от всякой другой тем,что её номинальные цели второстепенны или фиктивны, подлиннаяже цель состоит в успешном взаимодействии с аппаратом, предна-значенным для этих номинальных целей. Остаётся объяснить, отку-да берутся “задачи”. Если руководитель всё ещё учёный в прежнемсмысле слова, вынужденный приспосабливаться к аппарату, он ис-пользует в качестве задач “отходы” своего научного производства: вматематике это варианты доказательств, более или менее очевидныеследствия или приложения доказанных теорем, примеры, показы-вающие необходимость какого-нибудь условия. Если руководительсам уже деградировал и серьёзных задач не решает, он предлага-ет своим ученикам какие-нибудь обобщения, вызывающие у неголюбопытство. “Обобщение” как вид математического декаданса мыобсудим дальше.

Игрушечные задачи, возникающие таким образом, обрабатыва-ются научной машиной. Молодые люди усердно усваивают термино-логию и технические приёмы в своей области, учатся писать статьи,выражать благодарности, ссылаться или не ссылаться на других ав-торов в зависимости от конъюнктуры. Руководитель посылает этистатьи кому-нибудь из своих знакомых, входящих в редакцию жур-нала, тот представляет их к опубликованию, слегка просмотрев, итаким образом возникает “научная продукция”, о которой сказановыше. Продукция эта не нужна и никогда не понадобится науке.Если какая-нибудь деталь снова возникает в ходе работы, то про-ще будет заново обдумать её, чем найти в литературе и прочестьстатью, содержащую много других тривиальных вещей. Таким об-разом, подавляющая часть научных публикаций представляет собой“социологический мусор”.

Я должен был описать этот очевидный процесс не только пото-му, что он приводит к деградации научных учреждений, журналов ииздательств. Есть ещё одна причина, побудившая меня это сделать.


Как уже было сказано выше, математические символы и научныетермины внушают современной публике почти суеверное уважение.Поэтому надо было объяснить без обиняков, как мало мудрости италанта скрывается за этим специальным жаргоном. Люди, научив-шиеся им пользоваться, ничем не отличаются от конторских слу-жащих, и в сущности представляют собой их разновидность. Самособой, конторская работа обычно столь же фиктивна.

Я перейду теперь к более интересной сфере математического де-каданса, связанного со специализацией. Работы этого рода состав-ляют гораздо меньшую часть публикаций, чем “социологическиймусор”, и отличаются от него тем, что требуют иногда нетривиаль-ных усилий. Характер этой деятельности, объясняемый дальше, мыусловно обозначим термином “обобщение”.

Обобщение (без кавычек) представляет собой законный и необ-ходимый метод математического исследования. Это не что иное, какиндуктивный метод естествознания в применении к математиче-ским фактам: после изучения некоторого числа отдельных фактовнаходят нечто общее между ними и создают понятие, позволяющеерассмотреть их с единой точки зрения. Так создаются все теории,и в этом смысле обобщение лежит в основе науки. Первым вели-ким обобщением в математике была геометрия Евклида: Евклид(или его неизвестные предшественники) собрали множество геомет-рических фактов и поняли, что все они могут быть выведены изнебольшого числа предложений, по своей очевидности не требовав-ших доказательств. Эти исходные предложения Евклид называетаксиомами, и из них выводит все другие утверждения геометрии —теоремы. Например, представляется довольно очевидной аксиома,по которой через две точки проходит одна и только одна прямая;несколько менее очевиден “пятый постулат” Евклида: через точкувне прямой проходит одна и только одна прямая, не пересекающаяданную прямую (то есть параллельная ей)1.

Система Евклида охватывает все факты так называемой “эле-ментарной геометрии”. Правда, вполне удовлетворительная системааксиом геометрии была построена лишь в конце девятнадцатого ве-

1Неточность: пятый постулат Евклида (состоящий в том, что если суммавнутренних односторонних углов, образованных двумя прямыми при пересече-нии их третьей, с одной из сторон от секущей меньше 180◦, то они пересека-ются, и притом по ту же сторону) равносилен утверждению, что через точкувне прямой проходит не более одной прямой, не пересекающей данную. Суще-ствование такой прямой доказывается без использования пятого постулата. —Прим. А.В. Гладкого


ка (немецким математиком Гильбертом). Но в принципе построениеЕвклида было правильно и послужило образцом всех последующихматематических теорий. Следует отметить важное свойство теорииЕвклида, называемое полнотой. Нынешние аксиомы этой теории,в сущности, определяют её однозначно: если имеется две системывещей (точек, прямых, плоскостей), каждая из которых удовлетво-ряет этим аксиомам, то они изоморфны, то есть между объектамипервой и второй системы можно установить взаимно однозначное со-ответствие, сохраняющее все соотношения теории. Если, например,объекты “второй” системы называются “точки”, “прямые” и “плоско-сти” (в кавычках), то каждой точке A первой системы соответствует“точка” “A” второй системы, и обратно, такое же соответствие свя-зывает прямыe l с “прямыми” “l”, плоскости P с “плоскостями” “P ”.Если при этом, например, точки A и B лежат на прямой l, то со-ответствующие им “точки” “A” и “B” (во второй системе) лежат на“прямой” “l”, соответствующей l. Таким образом, полнота геометрииЕвклида означает, что если найдётся какая-нибудь другая системавещей и отношений, удовлетворяющая аксиомам Евклида, то онапо своей структуре не отличаются от “обычной”, содержащей нашпростой геометрический опыт1.

Другой математической теорией, тоже известной с древности,является арифметика — наука о натуральных числах2. Правда, уарифметики не было систематического построения до конца девят-надцатого века, когда итальянский математик Пеано предложилдля неё набор аксиом3. Эта система также полна, то есть её аксио-мы описывают лишь “обычные” числа 1, 2, 3, . . . и арифметическиеоперации над ними, так что всякая другая система объектов и опе-раций, удовлетворяющих тем же аксиомам, изоморфна “обычной”.

В течение двух тысяч лет всё развитие математики строилось, всущности, на этих двух формальных системах — геометрии и ариф-метике. Лишь в начале 19 века возникла ещё одна математическаятеория, с другой аксиоматикой: “неевклидова геометрия” Лобачев-ского — Бояи. Объекты этой геометрии тоже называются “точками”,“прямыми” и “плоскостями”, и для них сохраняется бoльшая частьвсех аксиом Евклида, кроме “пятого постулата”, который заменяется

1Конечно, с логической стороны речь идёт об изоморфизме двух аксиомати-ческих (формальных) систем. Наглядные “модели” вроде “обычной” геометрииотносятся не к логике, а к нашему неформальному опыту.

2Т. е. целых положительных числах.3Система аксиом арифметики, называемая системой Пеано, впервые была

сформулирована немецким математиком Дедекиндом. — Прим. А.В. Гладкого


следующим: “через точку вне прямой проходит более одной прямой,не пересекающей данную” (откуда следует, что таких прямых беско-нечное множество). “Неевклидова геометрия” возникла на пути чи-сто логических исследований: пытались вывести пятый постулат”из других аксиом Евклида “приведением к абсурду”, для чего егозаменяли противоположной аксиомой и делали из неё всевозмож-ные выводы. Оказалось, что в полученной системе не получаетсялогического противоречия, хотя её теоремы и противоречат нагляд-ным представлениям. Это был первый пример математической тео-рии, возникшей не “опытным” путём, а из абстрактных логическихпостроений. Впрочем, оказалось, что “неевклидова” геометрия до-пускает наглядные модели и имеет важные применения в физике.Она также является полной теорией, то есть аксиомы описываютеё с точностью до изоморфизма. Обычно эту геометрию называют“гиперболической”.

Затем Риман предложил другую элементарную геометрическуюсистему, тесно связанную с геометрией на сфере. Эта система тожеполна и называется “эллиптической геометрией”.

Риман сделал также следующий важный шаг, объединив все из-вестные к тому времени геометрические системы в одно общее по-строение, называемое “римановой геометрией”. Система аксиом ри-мановой геометрии не полна: это значит, что существует (бесконеч-ное) множество геометрических систем, удовлетворяющих этим ак-сиомам. Специализируя “риманово пространство” добавлением но-вых аксиом, можно получить, в частности, евклидову, гиперболиче-скую и эллиптическую геометрию. Построение Римана, охватившеевсю деятельность геометров на несколько десятилетий вперёд, ока-залось полезным далеко за пределами геометрии (как предвиделуже сам Риман): в 1916 году Эйнштейн показал, что физическоепространство и время образуют четырёхмерную риманову геомет-рию, строение которой зависит от распределения гравитационныхмасс. Универсальность и гибкость римановой геометрии, описыва-ющей в весьма общем виде свойства множества геометрических си-стем, получаемых из неё путём специализации, доставили ей цен-тральное положение в геометрии.

Другое великое обобщение произошло в алгебре. Система нату-ральных чисел (арифметика) легла в основу других числовых си-стем: системы рациональных чисел (дробей), действительных чисели комплексных чисел. Все эти системы можно описывать аксиома-ми, но можно и строить из арифметики, определяя числа разногорода как производные понятия; так, например, дробь p/q можно рас-


сматривать как упорядоченную пару натуральных чисел p, q. Акси-оматики числовых систем полны. Но в начале прошлого века Галуаввёл понятие группы подстановок, что впоследствии привело к появ-лению общего понятия группы. Аксиомы теории групп задают весь-ма общие свойства алгебраической операции (такой, как сложениеили умножение). Аксиоматика теории групп не полна: из неё можнополучить путём специализации, то есть добавления новых аксиом,бесконечное множество алгебраических систем, в частности, обыч-ные числовые системы. Были построены и другие системы аксиом,описывающие в общем виде две алгебраические операции, связан-ные между собой так, как сложение с умножением; так возниклааксиоматика кольца и поля1.

Аксиоматический метод, завоевавший математику в конце про-шлого века, позволил упорядочить множество специальных теорий,подчинив их общим схемам. При этом часто оказывалось, что рас-суждения и построения, отдельно возникавшие в этих специальныхтеориях и имевшие в них разный вид, представляют собой частныеслучаи общих рассуждений и построений, которые достаточно про-вести один раз, в некоторой общей системе аксиом.

В области математического анализа грандиозным объединяю-щим построением, охватившим множество до того разрозненныханалитических теорий, был “функциональный анализ”, созданныйв двадцатые годы нашего века2.

Естественно, эти великие обобщения произвели на математиковсильное впечатление и во многом определили математическое мыш-ление двадцатого века. Но всякое обобщение стoит столько, сколькооно обобщает. Системы аксиом, охватившие огромные области ма-тематического исследования, были продуктом “концентрации” боль-шого фактического материала и могли быть построены лишь учё-ными, глубоко и всесторонне знавшими математику своего времени.

Однако, успех аксиоматических теорий вызвал и другой процесс,тот самый, который выше был обозначен как “обобщение” (в ка-вычках). Аксиоматика, при всех её важных достоинствах, являетсясредством, а не целью познания — средством, позволяющим лучшепонять, упорядочить и предвидеть математические факты. Конеч-ной целью в науке всегда является понимание природы. Если дажесчитать, что понимание природы достигается именно построениемобщих, абстрактных теорий, то речь может идти лишь о достаточ-

1Дедекинд, Штейниц, Эмми Нётер.2Гильберт, Банах, Винер.


но содержательных теориях, связанных с интересным и разнооб-разным миром конкретных математических фактов. Но такие тео-рии, как всё трудное и прекрасное на свете, появляются редко. Про-ще всего придумываются абстрактные теории, бедные содержанием.Для этого исходят не из “экспериментального материала” математи-ки, а из существующих, уже построенных аксиоматических теорийс установившейся репутацией. Из списка аксиом такой теории чащевсего выбрасывают какую-нибудь аксиому, или видоизменяют её, азатем смотрят, чтo можно вывести из полученной системы.

По давно уже сделанному наблюдению, такой образ действийследует уподобить не концентрации, образующей питательный бу-льон, а разведению в воде1. Аксиоматика превращается здесь изсредства исследования в цель; а когда средства превращаются вцели, это верный признак вырождения той деятельности, где этопроисходит.

Безусловно, сами средства исследования должны быть предме-том научного изучения. Математик точно так же должен изучатьсвои аксиомы, как физик изучает свой прибор или астроном свойтелескоп. Но для этого прибор должен иметь определённое назначе-ние, а изучение прибора должно быть направлено к его усовершен-ствованию. Между тем, многие отрасли математической деятельно-сти производят такое впечатление, будто из прибора вынимаютсянекоторые части, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Обычноэтим занимаются люди, мало сведущие в конкретных вопросах, длякоторых была придумана интересующая их система аксиом. Еслипродолжить аналогию с прибором, они играют со своим прибором,как мартышка с очками, не заботясь о цели своих манипуляций2.

“Обобщение” в только что описанном смысле слова было осо-бенно характерно для двадцатых и тридцатых годов, когда боль-шие аксиоматические построения были внове и вызывали интересу любителей легкодоступных математических занятий. В самом де-ле, если не интересоваться конкретными фактами, стоящими за си-стемой аксиом, то можно легко приступить к исследованиям почтибез предварительных знаний: надо только выучить термины, входя-щие в аксиомы. Области деятельности, возникшие таким образом,породили безбрежный поток публикаций. Они конструировались в

1Это замечание, принадлежащее выдающимся венгерским математикамПойя и Сеге, можно найти в предисловии к их книге “Задачи и теоремы изанализа”.

2Когда я придумал название этой книги, я имел в виду начать с Пифагораи кончить обезьяной, но каким-то образом обезьяны появились уже здесь.


научные направления и получали названия: аксиомами алгебры за-нималась “Общая алгебра”, аксиомами топологии — “Общая топо-логия”. Не было недостатка и в работах того же рода, связанных саксиоматикой геометрии, хотя эта деятельность не обзавелась соб-ственным названием. Аксиомы функционального анализа точно также вызвали поток “обобщений”.

Я вовсе не хочу этим сказать, что с аксиомами не стоит возить-ся. Бывают случаи, когда это необходимо, и уже Гильберт в своих“Основаниях геометрии” исследовал роль некоторых отдельных ак-сиом. Более того, как мы видели, появление первой абстрактнойсистемы — неевклидовой геометрии — было связано с изучениемаксиом Евклида. Но люди, занимавшиеся этим, знали о геометриизначительно больше списка аксиом.

В общем, вопрос об аксиоматических теориях решается их свя-зями с действительностью — понимая под этим словом также и ма-тематическую действительность. Все серьёзные математики убеж-дены, что такая вещь существует, что предмет их науки есть нечтобольшее, чем “игра в бисер”, в которую её нередко пытаютсяпревратить.

“Обобщения” в стиле двадцатых-тридцатых годов, то есть бес-хитростная возня с аксиомами, и по сей день занимает немалое ме-сто в математической литературе. Но в наше время они уже не явля-ются главным видом математического декаданса. Упадок матема-тики происходит в наши дни в другой форме, которая ещё недоста-точно изучена. В той же книге венгерских математиков, на которуюя уже ссылался, этот процесс сравнивается с никуда не впадающи-ми реками, делящимися на мелкие ручьи и пересыхающими в пу-стыне. В сущности, интересующее нас явление тоже можно назвать“обобщением”, но оно гораздо утончённее и опаснее наивной возни саксиомами, о которой говорилось выше.

Дело в том, что в ходе развития очень серьёзных научных тео-рий, основанных на общепринятых и плодотворных аксиомах, воз-никает бесконечное множество вопросов. Далеко не все эти вопро-сы действительно важны для развития предмета, хорошо связаныс его основным содержанием. Короче говоря, не все задачи, какиеможно поставить в данной области математики, в самом деле нуж-

ны. Спешу заметить, что я здесь ни в коем случае не имею в видуприкладное значение этих задач. Напротив, я говорю здесь о чи-стой математике, не интересующейся приложениями и не ожида-ющей приложений. Есть они или нет, математика — если это хоро-шая математика — всё равно изучает природу. Поскольку в природе


всё связано, то даже самая чистая математика когда-нибудь найдёт“приложения” в практическом смысле этого слова. Но математикизанимаются своей наукой ради неё самой.

Что же такое “хорошая математика”? Какими задачами надо за-ниматься, и какими нет? Это очень сложный вопрос, разрешаемыйинтуицией и хорошим вкусом. Вопрос о том, чем стoит заниматься,возникает в любой науке. Если спросить об этом специалиста, онприведёт свои мотивы. Он скажет, что в его области давно уже сто-ит такая-то проблема, от решения которой зависят такие-то важныевопросы. Важны они потому, что связаны со многими другими ве-щами, и обычно не только из данной области математики, но такжеиз других. Он объяснит вам, что всё дело в этих разносторонних иглубоких связях, на которых и держится наука. Эти связи, — ска-жет он, — заменяют нам связь с экспериментом, это, в сущности,и есть наш опыт. (Если со связями всё благополучно, то со време-нем найдётся и выход к физическому эксперименту, — но этого онвам не скажет!). Затем специалист объяснит вам, что для решенияуказанной им проблемы (той самой, которая так хорошо связанас другими, что её непременно надо решить!) давно уже составленопределённый план. Более или менее известно, какие этапы надопройти по пути к ней. И вот, он предлагает задачу, стоящую на од-ном из этих этапов. Он может добавить, что эта задача и сама посебе красива, а это увеличивает шансы на её применение к важнымвопросам. Потому что, — скажет он вам, — нет бесполезной красо-ты1, и опыт свидетельствует о глубокой связи между прекрасным иполезным. Если вы станете спрашивать его, что же такое прекрас-ное в математике, он ответит вам, что это можно объяснить толькона примерах, как и в любом другом искусстве.

Можно заметить, что в отношении “хорошей математики” имеет-ся гораздо большее согласие между хорошими математиками, чем вболее популярных областях искусства. Хороший математик и естьчеловек, умеющий выбирать себе серьёзные задачи. Эйнштейн од-нажды высказался в том духе, что машина, может быть, сумееткогда-нибудь решить любую задачу, но вряд ли сможет хоть однузадачу поставить.

Но здесь мы можем расстаться с хорошей математикой, кото-рая, к счастью, всё ещё существует. Наш предмет — вырождение

математики, и сейчас будет описан самый обычный способ, как онопроисходит. Я опишу, как в хорошей, серьёзной области математики

1Изречение одного знаменитого математика.


ставятся плохие задачи.В каждой области математики вводится ряд понятий. Некоторые

из них — основные понятия — входят в аксиомы, как в аксиомы гео-метрии входят (не подлежащие логическому определению) понятия“точка”, “прямая” и “плоскость”. Но затем вводится много производ-ных понятий, определяемых через основные; в геометрии таким по-нятием является, например, треугольник, определяемый с помощьютрёх точек (или трёх прямых). Производные понятия, необходимыедля формулировки теорем, это “блоки”, из которых складываютсятеоремы. Было бы невозможно каждый раз повторять вместо сло-ва “треугольник” логическое определение треугольника через триточки или три прямые. Итак, производные понятия образуют неиз-бежный в математике язык. О треугольниках имеется нескольковажных теорем, например, теорема Пифагора; отсюда можно за-ключить, что треугольники играют в геометрии важную роль.

Но следует ли отсюда, что стoит решать любые задачи о тре-угольниках? В задачниках по элементарной геометрии можно най-ти много любопытных задач на эту тему, решение которых требуетнемалых усилий, но от этих задач ничего особенного в геометрии независит. Они служат для учебных целей, и если кто-нибудь откры-вает новое свойство треугольников, это никого не волнует.

Производные понятия, входящие в формулировки теорем, стро-ятся во всех областях математики. Установление связей между ни-ми (если, конечно, они целесообразно выбраны) и составляет рабо-ту математика. Но если какое-нибудь понятие оказалось полезным,оправдало себя в серьёзных вопросах, то оно, естественно, стано-вится и само по себе предметом изучения. Можно задавать о немвсевозможные вопросы, можно заменять его в формулировках из-вестных теорем близкими понятиями и спрашивать, что из этоговыйдет. Более того, можно строить родственные, аналогичные по-нятия, сами по себе ни зачем не нужные, но заслуживающие вни-мания по их близости к нужным, а затем ставить разные вопросыоб этих новых понятиях.

В основе такой деятельности лежит та же установка, что и вслучае возни с аксиомами: берётся интересный объект, и всё к немуотносящееся считается интересным. Это такое же “обобщение” в ка-вычках, и столь же ненужное, но ненужность таких занятий маски-руется тем, что они могут быть весьма утонченны и трудны.

Человек, занимающийся “обобщениями” в этом современномсмысле слова, знает обычно довольно узкую область математики,и больше ничего не знает. Но свою узкую область он должен знать,


и на это он затрачивает много времени и усилий. Поскольку бо-лее далёкие связи ему непонятны, в центре его интересов лежит непредмет, а отдельные престижные задачи, возле которых он и раз-вивает свою деятельность. Иногда он проявляет при этом немалуютонкость в выборе вариантов и формулировок. Он может затратитьсерьёзные усилия на преодоление трудностей, придуманных им са-мим (или его коллегами). Его достижения будут опубликованы иканут в Лету.

Математик этого рода и есть подлинный декадент. Судьба еготрагична, потому что непосредственная радость постижения приро-ды заменяется у него спортивным интересом к выдуманным голово-ломкам. Он — “решатель задач”, problem solver. Особенно печально,что некоторые из этих людей в более здравой научной атмосферемогли бы приобрести лучший вкус и более широкие интересы. Нообычно они уже застают себе подобных на кафедрах, где их обуча-ют. В человеческом смысле все эти решатели задач ничем не отли-чаются от тех, кто производит “социологический мусор”.

Только что описанная форма декаданса представляет для ма-тематики самую опасную угрозу. Она тесно связана с общим на-правлением эволюции современного человека, с его тенденцией кспециализации на узкой функции, иначе говоря — с потерей лично-сти и с растворением в “коллективе”. Обо всём этом ещё будет речьдальше.

6. Упадок физики

Чистая математика, о которой говорилось выше, не особеннопривлекает внимание публики. Её влияние на повседневную жизньпроявляется лишь косвенным путём, через физику и другие науки,а непосредственное знакомство с её построениями требует специаль-ной подготовки. Наконец, чистая математика ещё и потому безраз-лична современному обществу, что она ему почти ничего не стoит.Безобидные чудаки, производящие набитые формулами тексты, об-ходятся очень дёшево по сравнению с оборудованием лабораторий изапуском ракет. Дальше мы увидим, что эти чудаки не так уж без-обидны, и сможем оценить разрушительное действие математики начеловеческую личность и культуру.

Ближе к общественным интересам стоит так называемая при-кладная математика, со своими компьютерами. С содержательнойстороны это очень бедная, второсортная математика, но именно ейпринадлежит главная роль в “математизации” науки и повседнев-ной жизни. Этой темой мы займёмся дальше, а теперь продолжиманализ явлений, происходящих в “чистой” науке.

Физика ещё недавно была самой популярной из наук и, безуслов-но, остаётся самой дорогостоящей. Репутацию доставило ей чудоатомной бомбы. До Хиросимы физика была одной из академиче-ских специальностей, не привлекавшей к себе ни особенного вни-мания, ни слишком обильных капиталовложений. Связь между от-крытиями физики и техническим прогрессом оставалась где-то запределами мышления среднего человека; политические деятели ибизнесмены были в этом смысле средними людьми, поскольку неимели никакого научного образования. Технические новшества, про-никавшие в повседневную жизнь, связывались главным образом с“изобретателями”, которые были совсем не учёные, а искусные ре-месленники, такие как Уатт, Фултон или Стефенсон. Последнимииз этих изобретателей-самоучек были Эдисон, создавший электри-ческое освещение и звукозапись, братья Люмьер, устроившие кино,и братья Райт, построившие первый самолёт.

Правда, некоторые изобретения возникли иным путём — вслед-ствие новых физических открытий. Эти изобретения были бы про-сто невозможны без физики, поскольку в них применялось нечто,чего — для изобретателей и ремесленников — просто не существова-

6. Упадок физики 87

ло. Электротехника и радио никак не могли бы возникнуть без Фа-радея и Максвелла. Но об этом происхождении современной техни-ки из явлений, недоступных нашим непосредственным ощущениям,легко было забыть. Бесчисленное множество любителей возилось сэлектрическими приборами, приёмниками и передатчиками, и са-мая повседневность этих предметов, окружавших человека с дет-ства, уничтожила у него способность к удивлению. В начале векапоговорили о чудесах науки, а потом уже все эти вещи не казалисьчудом.

Атомная бомба, неожиданно показавшая беспредельную, убий-ственную силу науки, была воспринята как чудо. Холодные дель-цы, сидевшие в американском конгрессе, никогда не дали бы денегна этот эксперимент, но в то время ещё мог быть президент, наде-лённый некоторым воображением; когда же бомба была сброшенана Хиросиму и покончила с войной, дельцы сообразили, что у этихяйцеголовых есть стoящий бизнес. У Сталина не было ни воображе-ния, ни бомбы, и он решил принять меры. Он велел издать большимтиражом “брошюру Смита”1 и удвоил зарплату всем “научным ра-ботникам”, вплоть до последнего ассистента. Сенсация с атомнойбомбой сделала физиков важными господами, их стали засекречи-вать, к ним приставили телохранителей. В физические лабораториипотекли деньги, а на физические факультеты устремились често-любивые молодые люди. Этого было уже вполне достаточно, чтобыразвратить целое поколение физиков, что и произошло. Но это про-изошло не сразу. На кафедрах и в лабораториях сидели ещё физикистарой школы, заинтересованные не столько в деньгах и карьере,сколько в продолжении своих исследований. Эти люди, пользуясьневежеством политиков и бизнесменов, откупались от них какими-нибудь прикладными разработками, скажем, дальнейшим развити-ем той же бомбы или радара, но бoльшую часть денег тратили нарешение своих чисто научных задач. Откуда, в самом деле, знатьдельцам из министерства или корпорации, для чего нужен гигант-ский ускоритель? Сами физики довольно откровенно признавали,что “удовлетворяют свою любознательность за счёт налогоплатель-щиков”. Таким образом возник особый вид научного вымогательства— ещё один рэкет.

Большие расходы, связанные с наукой, вполне закономерны. В19 веке можно было совершать открытия с простейшим, дешёвым

1Официальный отчёт правительства США, содержавший несекретные све-дения об атомной бомбе.


оборудованием: у Фарадея было несколько проволочек и сосуд сортутью. Тогда, если можно так выразиться, открытия лежали наповерхности, и главным условием успеха был талант исследователя,обычно работавшего в одиночку или с помощью одного–двух лабо-рантов. Теперь всё, что можно взять “голыми руками”, уже освоено;пользуясь уже приведённым выше сравнением, можно сказать, чтонет больше девственного континента науки, зовущего предприимчи-вых искателей. Для дальнейшего продвижения науки нужно слож-ное, дорогостоящее оборудование и разделение труда между целы-ми коллективами специалистов. Некоторые экспериментальные от-крытия в области элементарных частиц имеют больше ста авторов.Один или несколько из авторов задумали эксперимент, другие со-орудили установку, каждый свою часть, по которой он специалист,третьи провели наблюдения, сделали фотографии, обработали накомпьютерах результаты и т. д.; если замысел принадлежит одно-му или двум из них, всё же не зря работу подписывает сто два-дцать! Фауст говорил: “Для завершения величайшего труда доста-точен один ум на тысячу рук”. Но здесь всё сложнее. Сто двадцатьсоавторов — это не просто рабочие руки, а лучшие эксперты по своейчасти, каждый из них должен решить свои нетривиальные задачи,без чего не завершится их “величайший труд”. Это и в самом делеколлективный труд.

Я ждал однажды пропуска в “проходной” большого физическо-го института. По-видимому, сотрудники возвращались с обеда. Онивливались в проход между двумя будками непрерывным потоком,точно так же, как рабочие, приходящие на завод по гудку. Они шлиналегке, им разрешалось иметь при себе лишь тонкую папку иликнигу; портфели были в камере хранения, чтобы не внесли в инсти-тут бомбы и не вынесли краденые детали. Они шли мимо двух будоки предъявляли пропуска. У проходивших был покорный, смиренныйвид. Никто из них, конечно, не отдавал себе отчёта, насколько всяэта процедура их унижает. И я дал им определение: “учёный скот”.

Пусть каждый из них — мастер своего дела, и пусть они совер-шают вместе величайшие дела — не в этом институте, так в другом.Пусть разделение труда неизбежно, пусть невозможно вырвать уприроды более глубокие тайны без этой коллективной атаки на еёукрепления, — всё равно они скот. И если рассмотреть каждого изних в отдельности, то вне своей специальной функции он просто ав-томат, в нем нет ни ума, ни вкуса, ни образования, нет и простогодостоинства, какое можно ещё встретить у рабочих. Каждый из нихв отдельности — ничто.


Но коллективный труд этого скота создаёт утонченную науку!Может быть, перед нами здесь явление новой культуры? Можетбыть, так и должно быть: человек должен влиться в массу, смиритьсвою индивидуальность, а творчество непостижимым образом пе-рейдёт к коллективу? Нечто в этом роде представляли собой послед-ние могикане буржуазной культуры, даже такие, как Томас Манн.

Конечно, всё это вздор. Коллектив, состоящий из специализиро-ванного скота, может ещё выдавать по инерции “научную продук-цию”, но потом всё распадается. Количество не перейдёт в качество.Для наших друзей марксистов здесь, впрочем, нет проблемы: ониобъяснят нам, что новое качество и есть распад!

Вернёмся к нашему предмету. Всё более сложные и дорогие уста-новки, обслуживаемые толпами физиков, служат для эксперимен-тов. Что же это за эксперименты? Какие вопросы они задаютприроде?

Эти вопросы не могут быть формулированы на обычном челове-ческом языке. И природа даёт на них ответы, непонятные без истол-кования. Ответы — это положение стрелок на приборах, вспышкина экранах, линии на фотографиях. Но то, что мы видим, вовсе неимеет прямого смысла, это всего лишь косвенные признаки происхо-дящего. А происходящее, о котором спрашивается в эксперименте,в принципе недоступно нашим чувствам. Объекты, которыми инте-ресуется современный физик, для наших ощущений просто не суще-ствуют. Электроны и кварки нельзя себе наглядно представить. Этоабстрактные понятия теоретической физики, описывающие некото-рую реальность, но не объяснимые вне теории, где они вводятся, асвязь с реальностью даётся истолкованием совокупности наблюда-емых данных — всех этих отклонений стрелок, вспышек на экранахи т. д. Если истолкование оправдано предыдущим опытом, можнопрочесть ответ и сравнить его с предсказанием теории. Можно по-ставить ряд экспериментов разного рода, сохраняя одни и те же спо-собы истолкования результатов; если все они согласуются с теорией,физики говорят, что теория правильно описывает действительность.

Но прежде всего, без теории просто нет объектов, о которыхможно спрашивать природу; как правило, физик-экспериментаторлишь в общих чертах представляет себе теории, которые он прове-ряет. Его учат стандартному истолкованию того, что он наблюдает;например, он знает, что след на пластинке, полученный в опреде-лённых условиях, надо трактовать как путь элементарной частицы.Его учат, как по этим следам вычислять характеристики частицы— энергию, импульс, массу. Если в процессе измерения получается


нечто непонятное, не укладывающееся в принятое толкование, онспрашивает теоретика.

Мыслителем является теоретик. Развитие теории приводит к по-становке экспериментов — без чего их вообще не может быть. Ис-толкование экспериментальных данных с помощью теории подтвер-ждает теорию и даёт указания для её дальнейшего развития. Этоединый процесс, и обе его стороны — теоретическая и эксперимен-тальная — переживают в наши дни серьёзный кризис.

Можно ли говорить об упадке экспериментальной физики? Хо-тя это и не относится прямо к нашему предмету, поскольку влияниематематики сказывается прежде всего на теоретической физике,я всё же скажу об этом несколько слов. Прежде всего, очевидно,что упадок теоретической физики — если это явление действитель-но происходит — несомненно вызовет деградацию и физическогоэксперимента. Например, безудержное ветвление теории на подле-жащие проверке варианты может поставить перед опытом слиш-ком много вопросов, или некоторая многообещающая теория мо-жет предъявить к эксперименту явно невыполнимые требования.Современное общество, изолирующее человека от его собратьев, по-строено на частной собственности и наёмном труде. Мы име-ем в виду не собственность на предметы личного потребления иорудия личного труда, а частную собственность на средства обще-ственного производства. Такая собственность отдаёт все крупныепредприятия в руки немногих более удачливых или более бессовест-ных индивидов, вынуждая подавляющее большинство населения кнаёмному труду. Опыт истории показывает, что частная собствен-ность на средства общественного производства неизбежно приво-дит к расслоению общества и возникновению привилегированныхсословий. Это лишает собственность её первоначального характера,когда она была орудием творчества и свободы, и превращает её ворудие порабощения. Подавляющее большинство людей осужденов таком обществе на жалкое зависимое существование, без выбора,без инициативы, без творчества собственной жизни. Не составля-ет исключения — и даже хуже — так называемое “социалистиче-ское” присвоение предприятий, номинально принадлежащих госу-дарству, а по существу составляющих собственность чиновников; вобоих случаях крупная собственность имеет хозяев. В современнойфизике средства исследования давно уже превратились в крупнуюсобственность.

Теоретики предсказывают, что интересующие их эффекты мо-гут наблюдаться лишь при некоторых труднодостижимых услови-


ях: при очень высоких энергиях, очень точной фокусировке пучковчастиц, и т. д. Физики-экспериментаторы и инженеры делают всёвозможное, чтобы создать требуемые установки, но это становитсявсё труднее. В начале нашего века физические приборы ещё можнобыло поставить на лабораторный стол, теперь они занимают огром-ные залы. Работа физического института всё больше напоминаетбольшой завод, что особенно бросается в глаза, если посмотреть напоток грузовиков, въезжающих в его ворота. Каждый дальнейшийшаг в физическом эксперименте означает всё бoльшие расходы, инельзя надеяться, что изобретательность какого-нибудь нового Фа-радея может здесь помочь.

Стоимость установки зависит от точности её выполнения и отожидаемых от неё результатов. Но, по-видимому, существует допол-нительность между глубиной структуры, вскрываемой эксперимен-том, и параметрами установки: чем меньше интересующий нас объ-ект, тем больше должна быть установка, и тем точнее она должнаработать. Но нельзя неограниченно увеличивать установки. Ускори-тели частиц уже сейчас имеют в диаметре десятки километров, чтосоздаёт огромные инженерные и экономические трудности. В фи-зических журналах уже можно прочесть рассуждения о том, чтодля выяснения некоторых вопросов надо было бы построить уско-рители больше земного шара; конечно, здесь приводится к абсурдусамый метод исследования. Но это ещё не всё. При увеличении раз-меров установки начинает действовать другая дополнительность:чем больше установка, тем меньше достижимая на ней точность.Весы для взвешивания вагонов не могут сравниться в точности свесами химической лаборатории. Вероятно, пределы, заданные эти-ми дополнительными соотношениями, ещё далеки, но они существу-ют. О них свидетельствует бюджет научных учреждений, всё болееудручающий тех, кто их финансирует. Люди говорят, что физикаслишком дорого стoит: за меньшие деньги, — говорят они, — мож-но провести более важные для общества исследования, например, вбиологии и медицине.

Все эти трудности можно свалить на гносеологию, но вряд ли этосправедливо. Гносеологическая ошибка допускается, когда мы за-даём природе неправильные вопросы, пытаясь одновременно узнатьдополнительные свойства объекта. Но часто учёные просто действу-ют по старой привычке. Например, они пытаются описать внутрен-нее строение протона или атомного ядра в том же духе, как привык-ли описывать строение атома. Может быть, будущая теория должнабыть ещё более статистической и ещё менее наглядной.


Какую же роль играет математика в развитии физических тео-рий? Если присмотреться к развитию теоретической физики, тобросается в глаза её всё возрастающая математическая абстракт-ность. В начале века физики жаловались, что из теории “исчезаетматерия, и остаются одни уравнения”. Смысл этой жалобы был втом, что физика перестала опираться на наглядные представления.Ньютонова механика и кинетическая теория газов считали все теласостоящими из “материальных точек” — чего-то вроде маленькихтвёрдых шариков, и ставили себе целью объяснить природу с по-мощью этой наглядной модели. Не следует преувеличивать, впро-чем, её наглядность, поскольку уже закон тяготения вводит силу,не имеющую никакого “наглядного” механизма. Но, конечно, элек-тродинамика Максвелла представляла решительный разрыв с на-глядностью, вопреки желанию её автора, упорно и безуспешно пы-тавшегося вывести свои уравнения из каких-нибудь, хотя бы оченьискусственных механических моделей. Теория относительности, по-рвавшая с обычными представлениями о пространстве и времени,и квантовая механика, признавшая случайность первичным свой-ством природы, а не выражением нашего незнания, ещё дальше ото-шли от наглядности. “Материя” исчезла настолько, что самое словоэто теперь невозможно найти в книгах по физике, а надо искатьв философии.

Наглядные модели в физике, апеллирующие к нашему повсе-дневному опыту, сохранились лишь в элементарных учебниках; втеоретической физике их сменили математические модели. Этимодели используют всё более абстрактную математику, и хотя фи-зики не любят это признавать, источником её является чистая ма-тематика, созданная другими людьми и по другим мотивам. В про-шлом только математик изучал “воображаемые миры”, физик жеполагал, что его предметом является один-единственный, так назы-ваемый “реальный мир”. Теперь физик создаёт модели, столь да-лёкие от нашего повседневного опыта, что их единственным от-личием от математических теорий является обещание эксперимен-тальной проверки. Таким образом, и математик, и физик строятв своём воображении формальные системы1; но математик не обе-щает связать их с экспериментом, а физик обещает. Впрочем,есть ещё важное техническое отличие: поскольку физик рассчиты-вает на поддержку эксперимента, он не особенно старается крепко

1Конечно, я употребляю этот термин не в его специальном логическом смыс-ле, а хочу лишь подчеркнуть образ действий при построении теорий.


сколотить свою теорию, то есть не берет на себя заботу сделатьеё логически связной. Математики говорят, что теории физиков“не строги”.

Несмотря на эти цеховые различия, заимствования физики у чи-стой математики настолько умножились, что разрыв между обеиминауками, начавшийся в середине прошлого века, быстро уменьша-ется. Конечно, это весьма отрадный факт для науки. Если дажесчитать математику всего лишь инструментальной мастерской дляфизики, то можно приветствовать регулярное посещение этой ма-стерской вместо кустарного изготовления нужных орудий. Но сбли-жение теоретической физики с математикой означает, что все виды

декаданса, угрожающие математике, переходят на физику, а этоимеет прямое отношение к теме нашей книги.

Прежде всего, можно заметить чрезвычайное расширение пуб-ликаций. Когда-то (скажем, полвека назад) к работе по теоретиче-

ской физике предъявлялись более строгие требования. Если она небыла посвящена дальнейшей разработке или логическому обоснова-нию уже установленных теорий, предполагалось, что работа должнабыть связана с определёнными экспериментами, и что её результатыдопускают экспериментальную проверку. Такая тесная связь с опы-том была, конечно, слишком жёстким ограничением для развитиятеории, но вместе с тем предохраняла от безудержного произвола.Я позволю себе прибегнуть к сравнению, поясняющему такое поло-жение вещей: примерно в то же время обязательным требованиемморали считался моногамный брак, что ограничивало эмоциональ-ную жизнь, но в то же время сдерживало разврат.

Революция, происшедшая с тех пор в теоретической физике, ив самом деле сродни так называемой “сексуальной революции”: вэтой науке теперь “всё дозволено”. Вероятно, здесь сыграло вред-ную роль известное высказывание Бора, объявившего, что шансына успех имеют лишь “безумные” теории, а имеющиеся трудностиобъясняются тем, что наши теории “недостаточно безумны”. По су-ществу это верно, если под “безумной теорией” понимать резкийразрыв с принятыми способами описания природы, каким и была всвое время модель Бора; но при этом Бор исходил из обширного экс-периментального материала и объяснил его, так что его теория бы-ла безумна лишь по отношению к его предшественникам, но весьмаразумна по отношению к природе. Между тем, у теоретиков нашихдней этот девиз Бора превратился в стремление к оригинальности,в надежде, что “нелогичность” теории каким-то образом приблизитеё к природе.


Но нет ничего труднее, чем создать “ни на что не похожую” тео-рию. Человеческое воображение не выдумывает из ничего, а ком-бинирует известное: все химеры делаются из частей известных жи-вотных. Так же обстоит дело с теориями. Точно так же, как в ма-тематике, декаданс состоит в том, что занимаются не “концентра-цией” фактов, а “разведением” и варьированием уже имеющихсятеорий. Мы назвали такой образ действий “обобщением”, отметивкавычками порицательный смысл этого слова. Физик берет некото-рую известную, оправдавшую себя теорию и пытается в ней что-тоизменить. Он надеется при этом получить теорию с большей объяс-нительной силой, или теорию, применимую к другим, менее изучен-ным объектам. Как правило, он плохо знает фактический материал— не только смысл и ограничения имеющихся экспериментов, но иконкретные разработки внутри обобщаемых теорий. В наихудшемслучае он знает только “аксиомы” теории, принимаемой за образец,то есть какой-нибудь список предположений, достаточный для еёпостроения по мнению некоторых специалистов. С “аксиомами” де-ло обстоит хуже, чем в математике, и потому я ставлю это слово вкавычки; они вовсе не очевидны, и вряд ли достаточны: например,никто не знает, можно ли вывести из некоторого предложенногосписка “аксиом” (или из какого-нибудь вообще) теорию, именуемуюквантовой теорией поля, или даже самый разработанный отдел её— квантовую электродинамику. Но если аксиомы уже предложе-ны, то теоретик может работать просто как математик, логическиразвивая следствия из имеющейся в обращении системы аксиом. Всущности, всю заботу о природе он перекладывает на тех, кто “ди-стиллировал” аксиомы.

Такая деятельность, доставляющая огромную массу публика-ций, среди “ведущих” физиков не особенно популярна. Поэтому лю-бители аксиоматической физики конституировались в отдельное со-общество, занимаясь примерно тем же, что и любители “общей ал-гебры” и “общей топологии”. Надо признать, что эта их деятельностьтребует больше знаний и усилий, и тем самым приближается к де-кадансу высшего класса, описанному в конце предыдущей главы.Люди с менее формальным складом ума не стремятся к логическойстрогости, а строят свои теории интуитивно. Возникающие при этомтеории (например, видоизменения теории поля или общей1 теорииотносительности) очень редко допускают сравнение с эксперимен-

1В отличие от “электрослабой” теории Вайнберга-Салама, основанной наподлинной интуиции.


том. Как правило, теория этого рода рекомендует себя следующимобразом. Она похожа по строению на некоторую вполне респекта-бельную теорию, оправдывающуюся на опыте и разработанную вдеталях. С другой стороны, она выгодно отличается от “обобщений”,предложенных XX,Y Y, ZZ, поскольку в ней не возникает некото-рая специфическая трудность, имеющаяся у этих авторов. Правда,и эта новая теория наталкивается на трудности и, что особенно до-садно, ни в каком случае не позволяет довести расчёт до сравненияс экспериментом. Но приводятся соображения, по которым возмож-ные результаты теории (если бы они были) имели бы требуемыйпорядок. Таким образом, предлагаемая теория может считаться ша-гом в нужном направлении.

Может быть, читателю покажется, что это злая карикатура, но,право же, она очень похожа на постоянно повторяющийся оригинал.Это безусловно “обобщение” в том же смысле, как мы это изобрази-ли в предыдущей главе. Но у чистых математиков, по крайней ме-ре, есть обязанность доказывать теоремы, а у физиков только чтоописанного рода бывает лишь заманчивая неопределённость обеща-ний (или, как выражался Козьма Прутков, d’inachеve). Часто скла-дывается впечатление, что автор торопится высказать незавершён-ную мысль из опасения, как бы его кто-нибудь не опередил. Мнекажется, что в большинстве случаев этот мотив лишь инсинуиру-ется читателю, но в действительности отсутствует. Автор и сам неособенно верит в свою идею. Но ведь публикации остаются, а на-чальство глупо.

Известный физик-экспериментатор Капица написал в концежизни очень странную статью, где подчёркивается трудность экспе-римента, а деятельность теоретика трактуется с полным пренебре-жением. Для подготовки серьёзного эксперимента, — говорит Ка-пица, — нужны годы, а потом ещё долгие месяцы для измерений;теоретик же делает работу в две недели. Поскольку это говоритчеловек, знавший хороших теоретиков и плативший им зарплату всвоём институте, возникает вопрос, о ком он это говорит. Мне ка-жется, он имеет в виду наиболее распространённый тип теоретика,описанный выше. Он забывает только сказать, что не все теоретикиживут так легко.

Деятельность физиков-обобщателей состоит в манипулированииматематикой для карьерных целей. Поэтому о них необходимо ска-зать в этой книге: с помощью математики эти люди обеспечива-ют себе заработок и престиж. Но многие из них, сверх того, одер-жимы особым честолюбием, напоминающим надежды покупателя


лотерейных билетов. Они надеются нечаянно совершить открытие.Ведь какая-то безумная идея может “пройти”, — говорит себе такойчеловек, — почему же не моя?

В этом смысле физик-обобщатель романтичнее своего собрата-математика, попросту зарабатывающего, как выражаются китай-цы, свою чашку риса. Но внутренне он не верит в себя и не станетстряпать свои статьи в одиночестве. Он хочет личного успеха засчёт коллективных усилий: трудиться будут многие, а успех доста-нется ему. Для этого ему надо знать, какая область деятельностисчитается особенно перспективной; он выведывает, что делают “по-рядочные люди”, и тотчас бросается им вслед. Таким образом фи-зики целыми шайками бросаются туда, где пахнет жареным. Воз-никает лавина публикаций на модный сюжет, но потом обычно ока-зывается, что ничего не вышло, и шайка расходится, принюхиваяськ новым запахам.

Может быть, такое поведение нельзя считать чистым романтиз-мом. В самом деле, ведь у такого человека есть начальство, он слу-жит в научном учреждении. Начальник его тоже принюхивается кситуации, расспрашивает сведущих людей, и если сам не может при-нять участие в состязании, отпускает глубокомысленные замечания.Для репутации нашего автора важно быть au courant, в курсе дела,и всегда заниматься тем, чем занимаются “порядочные люди”1. (По-рядочные люди, о которых уже второй раз зашла речь, это те самыелюди, о коих расспрашивает своих учителей Мещанин во дворян-стве. Точнее, les hommes de qualite означает “люди с положением”,что гораздо ближе к делу).

Описание декаданса в физике будет неполным, если пропустить“расчётчиков”. Это люди более скромные, не мечтающие выигратьпо лотерейному билету. Они выполняют расчёты в рамках некото-рой установившейся теории, например, физики твёрдого тела. Ре-зон такой деятельности состоит в её прикладном значении, котороеможет быть реальным или, что случается гораздо чаще, мнимым.По-русски такие деятели называются “работягами”, по-английски —hacks. Чтобы оправдать свою деятельность перед начальством, “ра-ботяга” должен получать результаты, согласные с экспериментом.Эксперименты, о которых здесь идёт речь, это не те огромные идорогостоящие предприятия, о которых я говорил раньше; в нихпопросту измеряются свойства ряда материалов. Измерения выпол-няют другие “работяги” в заводской лаборатории, а при инфляции

1В пьесе Мольера “Мещанин в дворянстве”.


науки — в академическом институте. И вот, результаты этих измере-ний требуется “теоретически объяснить”. Предполагается, что послеэтого можно будет предсказывать свойства других материалов, чтодаст экономию или даже поможет открыть какой-нибудь особенноценный материал.

Каким же образом этого добиться? Поскольку здесь не требу-ется придумывать новую теорию, а заранее известно, какая теорияописывает явления, надо только решить некоторые дифференци-альные уравнения. Как правило, они не решаются точно, потомучто слишком сложны, и надо придумывать приближенные методырешения. Но это не “прикладная математика” (о которой мы дальшескажем ещё несколько слов). Здесь надо сначала упростить уравне-ние, иначе с ним ничего не сделаешь, а упростить его надо с учётомфизической ситуации: надо знать, что в уравнении существенно,и чем можно пренебречь. После упрощения уравнение становитсячем-нибудь известным из литературы, и остаётся приспособить из-вестное решение к данному случаю.

Надо сказать, что в такой формулировке “приближенное реше-ние уравнений” может дать повод к недоразумению. Дело в том, чтов физике все сколько-нибудь важные уравнения не решаются точ-но, и теории начинаются с того, что надо чем-нибудь пренебречь.Например, в гидродинамике можно предположить, что жидкостьнесжимаема, или течёт без образования вихрей; такие предположе-ния нужны для построения теорий, требуют глубокой интуиции(и делают классиком человека, проявляющего такую интуицию).Задача нашего “работяги” гораздо проще. Допустим, что ему на-до рассчитать нечто происходящее в прямоугольной области, и чтоизвестно решение для бесконечной полосы между параллельнымипрямыми. Можно продолжить нижнюю и верхнюю стороны прямо-угольника, так что получается полоса. Нельзя ли заменить прямо-угольник полосой? Если он длинный и узкий, то, пожалуй, можно,это уже почти полоса. А если он не очень длинный? Опыт, при-обретённый при решении аналогичных задач, помогает “работяге”сделать допустимое приближение.

Решение таких задач, после всех упрощений, всё ещё громоздко.Формулы занимают целые простыни, и считать приходится на ком-пьютерах, так что жизнь “работяги” наполнена кропотливым тру-дом. Жаль только, что подлинный успех в прикладной работе до-стигается не этим путём. Для настоящего успеха не надо выписы-вать простыни формул — надо придумать что-нибудь другое.

“Работяга” считает себя теоретиком и этим гордится. Но он, в


сущности, такой же конторский служащий, как математик, произ-водящий теоремный мусор. В процентном отношении он забиваетвсех других теоретиков, но поскольку он очень уж прост и понятен,я оставил его на конец.

7. Упадок естественных наук

Мы уже видели, какое впечатление произвело появление механи-ки Ньютона. Она изменила всю философию, окончательно подорва-ла средневековую систему мышления и создала новый интеллекту-альный климат Европы. Тем самым она должна была действоватьна учёных, работавших во всех областях. Когда в некоторой наукепроисходит революция, это вызывает насторожённое внимание вовсех других. Но если революция происходит в физике, это уже пря-мо касается всех других наук, поскольку физика — фундаменталь-

ная наука о природе, о самых общих свойствах вещества. Земля,небесные тела и живые организмы, в том числе человек, состоят извеществ, подчиняющихся общим законам физики; но вещества этивходят при этом в специфические, сложные системы, имеющие своисобственные законы. В случае небесной механики Ньютону удалосьсвести законы Кеплера к общим законам физики, им же открытым:законам механического движения и закону тяготения. Это вызвалонадежду, что и все вообще законы природы можно свести к законамфизики, более того — что необходимые для этого законы физикиуже открыты. Убеждение в принципиальной сводимости всего опи-сания природы к законам физики называется “редукционизмом”.

Безусловный редукционизм продержался почти двести лет. Гно-сеологическая догма ньютонианства состояла в следующем. Всё су-ществующее состоит из частиц, которые можно считать “материаль-ными точками” в смысле механики Ньютона. Эти частицы взаимо-действуют между собой с силой, обратно пропорциональной квадра-ту расстояния и направленной по соединяющей их прямой. (В слу-чае электрических зарядов допускалось, что эта сила может быть непритяжением, а отталкиванием). Под действием таких сил частицыдвижутся по законам Ньютона, так что в каждый момент ускоре-ние частицы равно приложенной к ней силе, делённой на массу. Знаяускорения во все моменты времени и измерив начальное состояниевсех частиц некоторого тела, то есть их координаты и скорости взаданный момент, можно определить с любой точностью движениетела в будущем и прошлом. Для этого надо решить систему диф-ференциальных уравнений Ньютона, то есть чисто математическуюзадачу.

Крайним выражением ньютонианской догмы является так на-зываемый “лапласовский детерминизм”. Лаплас представлял себе,


что Вселенная в целом может рассматриваться как система в смыс-ле механики Ньютона. Тем самым, как он полагал, состояние мирав данный момент однозначно определяет его развитие. Этот край-ний гносеологический оптимизм он выразил своими знаменитымисловами:

“Ум, которому были бы известны для какого либо данного мо-мента все силы, одушевляющие природу, и относительное положе-ние всех её составных частей, если бы вдобавок он оказался доста-точно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял быв одной формуле движения величайших тел вселенной наравне сдвижениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что былобы для него недостоверным, и будущее, так же как и прошедшее,предстало бы перед его взором”.

Конечно, Лаплас понимал, что эта метафора изображает лишьнекоторый идеал, но трудности познания имели для него лишь “тех-нический” характер, а не принципиальный. Вот что он говоритдалее:

“Ум человеческий в совершенстве, которое он сумел придать аст-рономии, даёт нам представление о слабом наброске того разума. . .Все усилия духа в поисках истины постоянно стремятся приблизитьего к разуму, о котором мы только что упоминали, но от которогоон останется всегда бесконечно далёким”.

Можно было бы подумать, что речь идёт о боге, если бы Лапласякобы не сказал Наполеону, что “в этой гипотезе он не нуждался”.Для нас важно, впрочем, что он же разработал начатую Паскалемтеорию вероятностей, как раз и послужившую орудием познания нестоль детерминированной действительности. Только что приведён-ные места были опубликованы им в книге под названием “Опытыфилософии теории вероятностей”.

Научные убеждения этого рода, разделявшиеся всеми учёныминьютонианской эпохи, сложились в почти религиозную веру и далиначало “материалистической” философии.

В главе 4 уже говорилось о границах редукционизма, в особен-ности в связи с парадоксом Бора. Напомним, что законы физики,справедливые во всех случаях, могут быть нам известны, но в слу-чае сложных систем их нельзя использовать для предсказания по-ведения системы, поскольку нельзя измерить с достаточной точно-стью начальное состояние системы, не внося в неё неконтролируе-мых возмущений; и, конечно, решение соответствующих уравненийневыполнимо. Таким образом, можно было бы понять “проблемусведения” следующим образом: всё происходящее сводится к за-

7. Упадок естественных наук 101

конам физики, в том смысле, что они всегда соблюдаются, но не

сводится в том смысле, что из законов физики нельзя вывести по-ведение сложных систем. Например, биолог не может надеяться, чтоему когда-нибудь удастся предсказать поведение животного стольже однозначно, как физик предсказывает эффекты электрическоготока или астроном — движение планет.

В сущности, ньютонианской догме положила конец электроди-намика Максвелла. Но после этого редукционизм возродился на но-вой основе: физики стали думать, что механика Ньютона вместе

с электродинамикой Максвелла составляют уже достаточную ба-зу для полного объяснения природы. Убеждёнными сторонникамиэтого “расширенного” редукционизма были Г. А. Лоренц1 и Планк.Даже Планк, вынужденный ввести кванты энергии для объясненияизлучения, верил, что в конечном счёте всё можно будет объяснитьв духе “расширенного редукционизма”, придумав какую-нибудь мо-дель излучающего атома. Лишь Эйнштейн показал, что эти надеж-ды неосуществимы, и изгнал редукционизм из самой физики.

Как же обстоит дело с естествознанием? Самые сложные систе-мы, как мы знаем, это живые организмы, человек и человеческоеобщество. Биология занимается живыми организмами и может ска-зать много важных вещей по поводу человека и общества. Инте-ресующие нас явления, относящиеся ко всем естественным наукам,можно яснее всего увидеть в биологии. Положение в биологии глу-боко проанализировал Конрад Лоренц. Мы можем воспользоватьсяего работами, чтобы понять человеческие и социологические про-блемы этой науки2.

Вопреки распространенному в наши дни предрассудку, наука со-всем не обязательно должна применять математический аппарат.Общепринятое определение науки состоит в том, что это деятель-ность, приводящая к объективному знанию. Иначе говоря, результа-ты науки принудительны, в том смысле, что каждый желающий ихпроверить неизбежно придёт к тем же результатам. Утверждение,что Наполеон умер в 1821 году, относится к науке, а утверждение,что Наполеон был кровавым тираном, к науке не относится, а за-висит от воспитанных ценностей и вкусов. Таким образом история— лишь отчасти наука. Биология — наука в полном смысле этого

1Имеется в виду голландский физик Гендрик Антон Лоренц. Австрийскийбиолог Конрад Лоренц в дальнейшем всегда указывается с его именем.

2Укажем прежде всего на его книги “Восемь смертных грехов цивилизован-ного человечества” и “Оборотная сторона зеркала”. Взгляды Конрада Лоренцаоказали глубокое влияние на автора этих строк.


слова, и нетрудно привести примеры её объективных результатов.Таковы, например, корреляции между признаками, позволяющиепо немногим признакам организма определить его место в биологи-ческой классификации и, тем самым, предсказать ряд других при-знаков; таковы предсказуемые последовательности инстинктивныхдействий животного или типичные формы поведения сообществаживотных. Здесь мы имеем законы природы, найденные проница-тельным наблюдением и сопоставлением и не требующие никакогоматематического подхода. Законы наследственности Менделя со-держат уже некоторое количественное описание, и их объяснениетребует применения теории вероятностей.

Важно отдать себе отчёт в том, что справедливость и ценностьнаучного результата зависят не от аппарата, использованного приего выводе и формулировке, а исключительно от его отношения кописываемым явлениям природы. Важны не средства, а уровеньточности теоретического описания. Как мы уже много раз подчёр-кивали, математика является лишь средством исследования при-роды. Несомненно, существует много прекрасных и важных обла-стей исследования, где математика не применяется или применя-ется очень мало. Более того, без математики были формулирова-ны некоторые важнейшие научные концепции, объединяющие иобъясняющие огромное число фактов. В 19 веке была создана тео-рия Дарвина, открывшая путь к пониманию эволюции жизни наЗемле. Эволюционная теория объясняет происхождение всевозмож-ных форм живых организмов, живших и живущих на нашейпланете. Поскольку изучением формы организмов занимается мор-фология, можно сказать, что Дарвин создал эволюционную

морфологию.Примерно через сто лет после “Происхождения видов” биологи-

ческая наука испытала ещё одну великую революцию, связаннуюс появлением этологии — науки о поведении животных. Её осно-воположниками были О. Хейнрот, Дж. Хаксли, Конрад Лоренц иН. Тинберген. Как это ни странно, до двадцатого века не было си-стематических наблюдений поведения животных, живущих рядом счеловеком: всё внимание натуралистов было устремлено на морфо-логию, и зоология была “статикой животных”, ограничивающейсяизучением индивида и почти не знакомой с сообществом. Этологияначала изучать “динамику” животных — их поведение по отноше-нию к особям своего вида. Впервые удалось понять язык животных— способы их связи между собой: всё, что говорилось раньше на этутему, не выходило за пределы ребяческих антропоморфизмов. На-


конец, Конрад Лоренц создал эволюционную этологию — историюповедения животных.

История форм основывается на ископаемых остатках вымершихорганизмов. Но поведение их наблюдать невозможно, от него несохранилось следов; как можно о нем узнать? Великое открытиеЛоренца состоит в том, что следы этого прошлого поведения со-хранились в ныне живущих видах. Лоренц обнаружил, что близкиевиды и разновидности одного вида разительно отличаются друг отдруга своим поведением. Например, исследовав множество разно-видностей гусей и уток, он увидел у них целую гамму форм пове-дения, при почти полном совпадении морфологических признаков.Оказалось, что различия в поведении имеют историческое проис-хождение: очень близкие формы донесли до нас весьма различныеспособы поведения, сложившиеся в разные периоды эволюции. На-ряду с развитыми способами поведения можно было увидеть арха-ические, застывшие миллионы лет назад! Поведение близких раз-новидностей оказалось чем-то вроде кадров исторического фильма,запечатлевшего историю вида. Лоренцу удалось расположить этикадры в хронологическом порядке, и перед ним открылась историявида в динамике его общественного поведения.

Наиболее интересным оказалось поведение хищников (к кото-рым принадлежим и мы). Лоренц открыл инстинкт внутривидовойагрессии, свойственный хищникам. Этот инстинкт, возникший иззащиты охотничьего участка, направлен против любой особи свое-го вида. Чтобы сохранить возможность размножения и воспитанияпотомства, эволюция выработала у хищников механизмы, тормозя-щие агрессивность в определённых ситуациях1. Из этих механизмов,как показал Лоренц на многих видах животных, возникло узнаваниесобратьев по виду, то есть индивидуальность, а затем все высшиеэмоции животных и человека — понимание, дружба и любовь. Всёэто — результаты объективного исследования, может быть, столь жеудивительные, как история возникновения Вселенной, разгаданнаянаукой двадцатого века. Открытия Конрада Лоренца уже оказа-ли и продолжают оказывать могущественное влияние на мышлениенашего времени. Надо думать, они не останутся также без влия-ния и на поведение людей. Книга, подводящая итоги его исследо-ваниям, вышла в 1963 году под названием “Так называемое зло”.Она переведена на все культурные языки, но больше всего известна

1Конечно, этот “телеологический” способ выражения всего лишь означает,что виды, у которых не возникли такие механизмы, не могли сохраниться.


в английском переводе: “On aggression”1.Я рассказал об открытиях Конрада Лоренца именно по той при-

чине, что к математике они очевидным образом не имеют отноше-ния. Без сомнения, Лоренц отлично понимает, в чём состоит матема-тический способ описания природы. Когда он исследует обратныесвязи в поведении животных, он объясняет их без формул (пото-му что ему не нужно количественное описание), но иллюстрируетих схемой электрической цепи. “Кибернетическое” мышление ему нечуждо, а когда в вопросах гносеологии ему приходится говорить офизике, он проявляет великолепное понимание физического мыш-ления. Стало быть, если Лоренц не пользуется математикой, значит,она ему не нужна. Может быть, наступит время, когда поведениеживотных будут изучать количественно, или при помощи логиче-ских моделей. Но первые этапы любой науки обходятся без матема-тики — так же было и с физикой. Галилей восхвалял математику, ноею почти не пользовался. Впрочем, мне кажется, что наука о пове-дении никогда не станет математической наукой, во всяком случаев своих самых важных предметах.

В наше время, как видите, приходится доказывать право на су-

ществование деятельности, не пользующейся математикой! Впро-чем, можно привести другой, столь же поразительный пример. Этооткрытие генетического кода и возникновение “молекулярной био-логии”. Мы знаем теперь механизм наследственности на молекуляр-ном уровне: он оказался одним и тем же у всех живых существ наЗемле. Этим доказано единство происхождения всего живого. По-нимание механизма наследственности уже позволяет влиять на неё,создавая новые разновидности, а со временем мы сможем, вероят-но, конструировать новые виды. Все эти достижения никак не свя-заны с математикой, и очень жаль, потому что законы Менделя,казалось бы, принесли в генетику зародыш точной науки. Моле-кулярная биология — продукт деятельности химиков и генетиков,в ней есть формулы, но это химические формулы. Конечно, в нейприменяются разные приборы, придуманные физиками, но никакойматематической теории нет.

Мне кажется, достаточно этих двух примеров, чтобы продемон-стрировать силу и значение не математических естественных на-ук. Природа открывается нам в самых разных видах, не только ввиде математических формул. Она может сообщить нам свои от-кровения формулами органической химии, или просто обнаружить

1“Об агрессии” (англ.).


свои тайны самому важному из наших приборов — невооружённомуглазу. Но науку делают люди, а людям свойственны предрассудки.Хорошие учёные ориентированы на предмет своей деятельности —природу; но плохие учёные ориентированы на мнение окружающихлюдей.

Поскольку успехи физики приписываются её математическомуаппарату, все учёные, испытывающие комплекс неполноценности поотношению к физикам, мечтают обзавестись этим чудодейственнымаппаратом. Чем меньше они смыслят в математике, тем больше еёуважают, а те из них, кто сумел усвоить малую толику этой премуд-рости, безусловно могут рассчитывать на уважение своих коллег.Предрассудок, о котором я хочу рассказать, основан на двух лож-ных предположениях. Во-первых, принято думать, будто одна лишьматематическая трактовка предмета сообщает результатам бесспор-ную научную объективность. Во-вторых, принято думать, что мате-матика, к чему бы её ни применить, оказывается магическим оруди-ем, принципиально более сильным, чем все другие. Понятно, что этиподсознательные предположения могут быть лишь у людей, отда-

лённо знакомых с математикой, но такие составляют большинство.Давно уже сказано (не помню, кем), что математика напомина-

ет мясорубку, перемалывающую всё, что в неё закладывают, а еслизакладывают неподходящий продукт, то, сколько ни верти ручку,он не станет лучше. Предмет, подвергаемый математической обра-ботке, должен быть основательно продуман и понят в качественномсмысле; прежде чем искать точные количественные зависимости,надо знать, каковы существенные переменные задачи (если их мож-но выделить), какие факторы среды можно считать постоянными,и что происходит при изменении одной переменной, если не менятьостальных. Иначе говоря, прежде чем составлять уравнение, надоуметь его “качественно интегрировать”. Дирак говорил, что он пони-мает некоторое уравнение лишь в том случае, если умеет, не решаяего, предвидеть свойства решений. Ясно, что это весьма продвину-тая стадия исследования, редко достижимая, например, в биоло-гии, где обычно не удаётся даже назвать переменные, отделить ихдруг от друга. Поэтому введение математики в биологию (и вообщев естественные науки) — дело очень трудное, и термин “матема-тическая биология” означает не респектабельную область науки, авесьма легковесную заявку на будущее. Во всяком случае, попыткиэтого рода имитируют методы математической физики (игнорируякачественные методы самой математики, возникшие уже в двадца-том веке).


Существуют очень вредные злоупотребления математикой, апел-лирующие к описанным выше предрассудкам. Совокупность этихзлоупотреблений можно назвать имеющимся в обращении словом— “математизация”. Я рассмотрю два “способа математизации” —злоупотребление математической статистикой и то, что Лоренц на-зывает “квантификацией экспериментов”.

Математическая статистика сама по себе — важная и далекоразвитая наука, имеющая целью обработку и оценку эксперимен-тальных данных. Эта наука может, например, обнаруживать зави-симости (или, что то же, корреляции) между рядами данных, несвязанными никакой теорией. Типичная ситуация в статистике сле-дующая. Предположим, что имеется ряд однородных данных (тоесть данных, полученных одинаковым способом в некотором кол-лективе объектов или некотором процессе); назовём этот ряд x, ачисленные значения ряда пусть будут x1, x2, . . . xn. Пусть в техже условиях получается вместе с x другой ряд однородных данныхy со значениями y1, y2, . . . yn. Сделаем предположение, что рядыx и y связаны линейной зависимостью: y = kx. Можно ли оценитьвероятность такого допущения, зная только значения x1, x2, . . . xn

и y1, y2 . . . yn? Конечно, я не даю здесь точных формулировок.Оказывается, что такую вероятность в самом деле можно оценить.Проще всего сделать это на глаз, построить на плоскости точки:(x1, y1), . . . (xn, yn) и посмотреть, лежат ли они близко к какой-нибудь прямой. Статистика позволяет найти наиболее подходящеезначение коэффициента пропорциональности k (наклона прямой) иоценить “кучность” расположения точек вблизи этой прямой. Приэтом ничего не надо знать ни о природе “переменных” x и y, ни овозможных содержательных связях между ними.

Такой метод кажется весьма соблазнительным, если изучаемаясистема сложна, а происходящее в ней совсем непонятно. В самомделе, представим себе, что система — это популяция из несколькихвидов, x — число особей одного вида, y — число особей другого.Конечно, в популяции есть ещё и другие виды, и она находится внеизвестных, меняющихся со временем условиях. Но мы занимаем-ся только двумя видами, и статистика утверждает, что между x иy имеется с большой вероятностью соотношение y = 2, 53 x. Естьли тут какой-нибудь интересный результат? Если больше ничего неизвестно, это весьма сомнительно. Может случиться, что оба ви-да независимо вымирают со временем по разным причинам, а от-ношение x/y кажется постоянным, потому что мы взяли слишкомкороткий отрезок времени. Может быть иначе: оба вида пожира-


ют с разной скоростью третий вид z. В общем, есть сколько угодноспособов получить корреляцию между видами x и y, тогда как вприроде они прямо между собой не связаны; а о косвенных связяхмы ничего не узнаём. Статистика может быть, в некотором смысле,последним средством, когда ничего лучшего не остаётся. Допустим,нам непременно надо знать отношение y/x, хотя бы и грубо при-ближённо, но у нас нет никакого представления, что происходит.Тогда полученное значение 2, 53 позволяет надеяться, что ещё в те-чение какого-то времени y будет в 2–3 раза больше, чем x. Но еслиречь идёт не о срочном практическом вопросе, а о научном иссле-довании, то, конечно, желательно начинать не с вычисления кор-реляций, а с качественной картины того, чтo может происходить.К сожалению, в огромном числе работ математическая статистикаприменяется вслепую, способом, очень похожим на описанный вышепример.

Статистика популярна потому, что придаёт работе наукообразие.Представьте себе, что в предыдущем примере автор излагает своирезультаты без математического аппарата. Тогда всё, что он можетсказать, сводится к следующему: “В промежутке с 10/III по 10/IVчисленность вида y в водоёме B была в 2–3 раза больше числен-ности вида x, хотя в течение этого времени оба числа значительноменялись. Причина такого соотношения неизвестна, и нет основанийсчитать, что оно сохранится в дальнейшем.” К этому можно прило-жить график с точками, разбросанными возле прямой, но всё равно,такой научный результат не производит впечатления. Если же при-бавить вычисление корреляции, то в работе появляются формулы,и зависимость x от y подтверждается числом. В действительностиэто ничего не прибавляет, кроме престижа — в глазах тех, кто этогоне умеет делать.

Я привёл, конечно, карикатурный случай: таким образом наво-дят наукообразность, может быть, сотрудники захудалых ведом-ственных лабораторий. Более ловкие люди умеют всё это услож-нить. У них много переменных, по поводу которых излагаются раз-ные словесные соображения. Эти соображения можно придуматьpost factum, подсчитав сначала статистику, и тогда может показать-ся, что корреляции подтверждают интуитивные идеи, изложенныевначале. Затем вводится в действие статистическая мясорубка, об-рабатывающая заложенный в неё мусор. (Предположим, что данныене фальсифицируются для улучшения корреляций!). Наконец, ав-тор пишет заключение, с удовлетворением отмечая, что статистикаподтвердила высказанные им в начале идеи, и обещает проделать


такие же вещи в дальнейших работах. Он сравнивает также своирезультаты с работами других авторов, принимая во внимание, скем из них не следует ссориться. При честном использовании ста-тистики такое миролюбие затруднительно, но это уже не относитсяк моему предмету.

Теперь — о “квантификации эксперимента”. Этот термин не име-ет отношения к квантовой механике; quantum по латыни означает“сколько”, и “квантификация” — это стремление непременно придатьисследованию количественный характер. В основе этого стремле-ния лежат описанные выше предрассудки, укоренившиеся в науч-ной среде. Учёные старой школы не считают, а только описывают;но всем известно, что “описательные науки” — это науки старомод-ные и недостоверные; надо следовать духу времени: измерять, азатем считать.

Такой образ действий имеет ещё то преимущество, что избавляетот необходимости думать; эта функция перекладывается на измери-тельные приборы и компьютеры, весьма эффективные и удобные вобращении.

Предположим, что в задачу входит 59 переменных. Некоторыеих них могут быть существенны, а остальные нет, и старый автор,работавший в описательном стиле, долго возился бы, выделяя изних существенные и стараясь понять, как они между собой связа-ны. Обдумав всё это, он измерил бы несколько выделенных перемен-ных своими несовершенными приборами, поскольку на большее еготехника всё равно не была способна. Наконец, он пытался бы уяс-нить себе связи между измеренными данными, строя графики илидаже пространственные модели. Если переменные были выбраныправильно, по каким-либо содержательным мотивам, то эта про-цедура имела шансы на успех: если она и не помогала построитьтеорию, то позволяла сделать практические рекомендации.

Современный автор, вооружённый новейшей техникой, так непоступает. Ему ничего не стоит измерить все 59 переменных, по-тому что в руках у него прибор, о каком его предшественник немог и мечтать. Измерив все эти переменные, он ищет соотноше-ния между ними. Проще всего линейное соотношение, с возмож-но меньшим числом коэффициентов; если их будет не очень мно-го, получится новый закон природы. Известно, как получаются та-кие соотношения: для этого у него есть компьютер со стандартнойпрограммой. Пользуясь такой техникой, нетрудно открывать зако-номерности. Всё дело в том, чтобы прибавить к этим результатамподходящую словесность.


В общем, такому автору всё равно, что изучать. Он может рабо-тать в любом учреждении, где мы и оставим его, с его компьютероми его прибором. Компьютеры и их роль в современной жизни бу-дут у нас ещё предметом особого внимания. Ведь мы рассматриваемвлияние математики на современную культуру, так что наша темагораздо шире наукообразной деятельности, о которой только чтобыла речь. Заметим только, что приборно-компьютерная стряпнязанимает огромное место в научной литературе. В химии, геологии,метеорологии она процветает ещё больше, чем в биологии. Идеаль-ной питательной средой для этой деятельности является научнаябюрократия.

Учёный-естественник в старом смысле слова, подолгу наблюда-ющий свои объекты, выводящий качественные соотношения и из-лагающий их словесно, становится анахронизмом. Это печальнеевсего: ведь почти всё, что мы знаем о сложных явлениях природы,мы знаем благодаря ему.

8. Упадок гуманитарных наук

Мы занимались до сих пор науками, в той или иной степени при-меняющими математику. Мы видели триумфальное шествие мате-матики в физике и астрономии. Затем мы заметили, что эти триум-фы сопровождаются явлениями упадка, в которых, наряду с соци-альными причинами, математика играет свою роль. Наконец, мывидели, что “математизация” естественных наук приводит к осо-бенно печальным последствиям, создавая в этих науках нездоровыетенденции и подрывая серьёзную работу.

По-видимому, в гуманитарных науках математика почти не при-меняется, и можно спросить, имеют ли они отношение к нашемупредмету. Конечно, “математизация” и здесь приносит свои плоды:время от времени какой-нибудь жулик с компьютером берётся рас-шифровать письмена острова Пасхи, фестский диск или рукописимайя; какой-нибудь другой проходимец предлагает заложить все ис-торические архивы в один банк данных, по специально разработан-ной им хитроумной системе. Но все знают, что это несерьёзно, и ясобираюсь говорить не об этом.

Да, в гуманитарных науках математика не применяется1, да онии не являются науками в точном смысле слова. Их результаты пред-ставляют сложный сплав науки, философии и искусства, и я не будуздесь разлагать этот сплав на составные элементы. Я просто рас-скажу, чем были гуманитарные науки и каким образом они пришлив упадок. Я расскажу, как общество потеряло веру в гуманитарнуюнауку, и как гуманитарные учёные потеряли веру в себя. Произо-шло это потому, что значение и престиж гуманитарных занятийбыли подорваны возникновением точных наук. Математика погу-била гуманитарные науки именно потому, что они математики неприменяют.

Я буду говорить об истории, филологии и философии. Если точ-ные и естественные науки находятся под угрозой, то гуманитарные— уже почти погибли. Их роль в европейской культуре была оченьвелика, и наше время почти забыло, в чём была эта роль. Есть се-рьёзные причины опасаться, что гибель гуманитарных наук и гума-

1Исключение составляет лингвистика, в некоторых её аспектах, но она оста-ётся в основном гуманитарной наукой.

8. Упадок гуманитарных наук 111

нитарного образования будет невосполнима, что культура не выне-сет этой потери.

Наши корни уходят в классическую древность, ствол нашейкультуры проходит через Средние века. Мы привыкли думать, чтоэто были времена варварства, хотя по жестокости наше время, мо-жет быть, им не уступает. Мы видим в этом далёком прошлом толь-ко невежество и предрассудки, но из этого прошлого возникло нашезнание и наша (очень сомнительная) просвещённость.

Философия была первой из наук, и даже всей наукой. Наука небыла разделена. В древности специалистами были только математи-ки и астрономы; это и неудивительно, поскольку их науки древнеевсех других. Но философ должен был знать всё. Единство наукисостояло в том, что вся она помещалась в одной голове. Если этовам кажется смешным, погодите смеяться.

Мы знаем теперь несравненно больше, но за счёт цельности зна-ния. Каждый знает что-нибудь своё, некоторые даже очень многознают о своём. Но когда всё знание помещалось в одной голове, воз-можны были далёкие сближения. Философия сближала далёкое, иэтот её дар утрачен.

Прежде всего, философия — не наука, а занятие особого рода,не сводимое ни к какому другому. Не наука она потому, что выводыеё не принудительны. Каждый может отвергнуть мою философиюи принять другую. Он вправе выдумать свою собственную филосо-фию — интересную или нет.

Зачем же нужна философия? Чтобы ответить на этот вопрос, на-до уяснить себе, из чего состояла философия и что в ней осталось.Постепенно от философии отделялись специальные науки. Конечно,Фалес и Демокрит ещё не имели специальности — они были простофилософы; но Архимед был уже математик, а Гиппарх — астроном.Другие науки в древности едва родились. У философов были своинаучные вкусы: Аристотель охотнее всего занимался зоологией, аего преемник Теофраст — ботаникой. В Средние века единство фи-лософии восстановилось, поскольку точные науки оскудели; тогдакаждый учёный был философ. В Новое время специальные науки —математика, астрономия, физика, химия — одна за другой отщепи-лись от философии. Последними ушли логика и психология. Перваяпревратилась в математическую науку, вторая пытается стать есте-ственной наукой. Теория познания — гносеология — принимает внаше время всё более наукообразный характер, примыкая к биоло-гии и психологии. Скоро уйдёт и она.

Что же остаётся от философии? Что ещё было в ней, кроме отде-


лившихся специальных наук? Было центральное ядро, которое фи-лософы называли “онтологией”. Онтология определялась как учениео смысле жизни.

Специальные науки ничего не говорят о смысле жизни, это ихне касается. Да это и вообще не дело науки, потому что — повторя-ем — наука делает лишь принудительные утверждения, а о смыслежизни ничего принудительного сказать нельзя. Философ создаётне науку, а миф. Но этот миф не может быть чистой поэзией, внём должна быть своя система. Это значит, что философ свободенв выборе исходных идей, но всё остальное должен из них выводить.В основе каждой философии лежит несколько идей, относящихся ксмыслу жизни. Может показаться, что это идеи о боге, о начале иконце света, о добре и зле. Но в центре всякой онтологии стоит че-ловек: бог и вселенная предназначены для человека. Если философговорит обратное, значит, он учит человека жить для высшей цели.

Заложив основы своего мифа, философ принимается его разви-вать. Методы вывода у него не те, что у математика. Его опреде-ления — скорее описания, пересказы другими словами; но если вывнимательно читаете и вникаете в связь целого, то вы можете егопонять, и вы видите, что философия может быть стройной.

У каждого из нас есть своя онтология — свой мир. Немецкиесоциологи переименовали это в “систему ценностей”: человек имеетпредставления о том, что хорошо и что плохо, что возвышенно ипрекрасно, к чему в жизни надо стремиться, и чего надо избегать.Когда вы всё это называете “системой ценностей”, возникает пред-ставление о перечне вроде прейскуранта, и очень плохо, если вашаонтология в этом роде. Онтология должна быть не прейскурантом, апоэмой. Это значит, что ваши “ценности” должны сливаться в нераз-дельное целое, не выразимое словами. Когда вы пытаетесь выразитьих словами, получается прейскурант.

Очень трудно построить человеческую жизнь на такой основе.Из принятой системы ценностей надо сделать выводы. Если можнотак выразиться, задано несколько основных ценностей, из которыхнадо вывести множество производных. Этим и занимается философ.Если наша философия есть гуманизм, то есть мы верим в Человека,то философ должен развить для нас эту веру до всех необходимыхследствий. Он должен быть логичнее нас с вами, иначе может слу-читься, что мы перебьём во имя гуманизма всех своих ближних.Философия произвольна в своих посылках — точнее, заимствует ихиз традиции и варьирует их личным вкусом; но построение фило-софии на этих посылках должно быть крепким.


Философии в этом полном смысле у нас нет. Швейцер справедли-во говорил о грехе философии перед двадцатым веком. Философыпрошлого нам интересны, но чужды: каждая эпоха должна иметьсвою философию. Откуда же мы её возьмём? В наше время нетболее презренного занятия: у нас философами называют платныхболтунов, читающих лекции в университетах. Но настоящие фило-софы не читают лекций — они скрываются1.

Презрение к философии можно объяснить. Ещё в начале про-шлого века от неё ждали решения всех вопросов жизни, и особеннов России. Это была немецкая философия — Кант, Шеллинг и Ге-гель. Влияние философии на людей того времени, на их чувства ижизненные установки — достоверный исторический факт. Замеча-тельно, что немецкая философия так сильно действовала именнопотому, что была наукообразна — её считали наукой. В эту фило-софию верили, потому что переносили на неё уже сложившуюся

веру в науку. Белинский и Бакунин едва ли в самом деле знали,что такое наука, но Герцен, защитивший дипломную работу по ма-тематике, должен был знать? Любопытно, что сказал ему о Гегелеего профессор астрономии: “Птичий язык-с!”: среди учёных фило-софия уже не котировалась. Очень скоро и публика поняла, чтонемецкие философские трактаты — это не наука, потому что в нихнет формул. Нынешние учёные (а вслед за ними и все) уверены, чтофилософия — это болтовня. Только математика надёжна, она убилафилософию и самодовольно сидит на её трупе, но о смысле жизни— молчит.

История началась, как занимательный рассказ о прошлом. Отецистории Геродот был удивительно беспристрастен, изображая вар-варов и греков: он видел в каждом племени его человеческую сущ-ность. Научная сторона истории состояла в точном описании фак-тов, но, сверх того, историки всегда пытались уловить в ходе собы-тий общие законы. Это им удавалось хуже, потому что в историинет повторений. Необходимое условие научного описания — воспро-изводимость изучаемых явлений: если повторить условия, явлениядолжны повторяться. Но в истории условия никогда не повторяют-ся, в ней всё единственно в своём роде.

Первую философию истории создал греческий историк Полибий.Он придумал закон вечного повторения, имитирующий смену вла-сти в греческих городах. Запас политических идей у древних был

1Написано при советской власти и относилось к России, где это положениене изменилось. — Прим. А.В. Гладкого


ограничен, новые идеи не производились. Идея прогресса была имчужда. Золотой век помещался у них в прошлом, и если в мире при-знавалось какое-то изменение, то в худшую сторону; таким образом,господствующим настроением древних историков был пессимизм.

Греки не вели хроник, но у них был глубокий интерес к про-шлому. Участники недавних событий, воины и государственные де-ятели, сами о них писали, но почти все их сочинения утрачены. Со-хранилась история Фукидида, заслужившая репутацию образцовой;по-видимому, она очень достоверна в отношении фактов и оченьтрезва в оценке людей и событий. Фукидид, сам участвовавший вэтих событиях в качестве полководца, не строит себе иллюзий о мо-тивах человеческого поведения: людьми движут, по его убеждению,честолюбие и корысть.

Историки-профессионалы появились позже, когда греки попалив зависимость от Рима и не имели больше надобности заниматьсяполитикой. С этих пор участники событий редко были историками,но иногда писали мемуары. У римлян были официальные хроники— анналы, но они до нас не дошли. Вероятно, их использовал ТитЛивий, трудолюбивый рассказчик, составивший в правление Авгу-ста обширное сочинение по римской истории. Лучшими римскимиисториками были Тацит и Светоний, описавшие начало империи.Они писали по свежим следам недавних событий, с очень опре-делённых политических позиций: оба они, особенно первый, былиубеждённые республиканцы и скорбели о древней доблести римлян.Таким образом, нам остались от древности великолепные образцытенденциозной историографии. Записки Цезаря о галльской войне,напротив, не обнаруживают особенных эмоций, а сухо и деловитоизлагают события. Наряду с Фукидидом, Цезарь принадлежит кдругой исторической школе, которую можно было бы назвать “бес-пристрастной”.

“Научная” деятельность древних историков ограничиваласьустановлением фактов. Но их интересовали почти исключитель-но политические, и в особенности военные события. Повседневнаяжизнь рассказывалась лишь в виде “нравов и обычаев”, с особен-ным вниманием ко всяким, не обязательно достоверным курьёзам.Экономическая жизнь отражалась в их сочинениях лишь случай-но, по поводу какого-нибудь особенного голода или мятежа, и тем,что нам удалось узнать о хозяйственной жизни древних, мы боль-ше обязаны раскопкам. Очень мало мы узнаем от древних истори-ков о социальных отношениях, и даже о действии государственныхучреждений. В общем, можно сказать, что их интересовала не по-


вседневная действительность (которая предполагалась общеизвест-ной), а необычайные происшествия, заслуживающие внимания чи-тателей и памяти потомства. Оба направления древней историогра-фии, “тенденциозное” и “беспристрастное”, занимались лишь такой“анекдотической” историей. Ясно, что объяснительные возможностиисториков были тогда очень малы.

В Средние века историю писали хронисты, главным образом мо-нахи, поскольку почти не было грамотных людей вне монастырей.Религиозная тенденция хроник несколько ослабела на закате сред-невековья, когда появились светские летописцы. От “тёмных веков”нам остались не труды историков, а источники, что и неудивитель-но, поскольку все умственные силы в течение тысячи лет были по-глощены богословием.

Эпоха Возрождения восстановила связь с корнями нашей куль-туры. Это оказалось возможным, потому что монахи тысячу летпереписывали древних писателей, а в Византии сохранились мно-гие греческие книги. Возродился также интерес к истории. Первымвеликим историком Нового времени был Макиавелли, написавший“Историю Флоренции”. Он был проницательный наблюдатель, сво-бодный от предрассудков и, как многие итальянцы того времени,даже от нравственности, но в то же время он был тенденциозныйписатель: его мечтой было объединение Италии. Макиавелли был,подобно Фукидиду, государственным деятелем в своём городе и зналпо собственному опыту дела, о которых писал в своей книге.

Историки, не имевшие этого преимущества, должны были поль-зоваться документами. Историография в современном смысле слованачинается с критического подхода к источникам, и первые истори-ческие труды, удовлетворяющие этому требованию, появились в 18веке. Мне трудно судить, кому здесь принадлежала инициатива, нонекоторые историки утверждают, что это был Вольтер. Если этоправда, если он в самом деле был первооткрывателем в историо-графии, то есть хоть одна область деятельности, где Вольтер былоригинален. Почему бы нет? У каждого может быть своё призвание,но не каждый пытается делать всё.

Важнейшим этапом в биографии Вольтера была его поездка вАнглию, сделавшая его поклонником и пропагандистом английскихидей. В то время, в первой половине века, английская культурабыла проникнута ньютонианством и, естественно, Вольтер захотелпрочесть труды Ньютона. Трудно сказать, как подействовали этизанятия на его ум; он ничего не написал по математике, а занял-ся историей. Его книги о Карле XII и о Петре Великом не вос-


принимаются теперь как строго научные сочинения, но ведь он неумел писать скучно. Если репутация Вольтера в историографиисправедлива, то эту заслугу надо приписать человеку, долго изу-чавшему математику и её приложения. Кажется, такого не было вдальнейшем.

Золотым веком историографии был девятнадцатый век. В этовремя жили великие историки, оставившие нам несравненные об-разцы своего искусства. В девятнадцатом веке работали ОгюстенТьерри, исследовавший начальные периоды французской и англий-ской истории, Дени Фюстель де Куланж, давший нам несравненнуюисторию древней общины, Алексис де Токвиль, выполнивший глубо-кий анализ дореволюционной Франции и только что зародившейсяамериканской демократии. В девятнадцатом веке были написанысамые основательные, всеобъемлющие труды, охватывающие исто-рию народов на всем её протяжении; лучшую историю Греции на-писал Грот, лучшую римскую историю — Моммзен. Историки про-шлого века дают нам возможность судить о том, чем может быть

историография, и тем самым оценить наступивший затем упадок. Вдвадцатом веке историки стали заниматься преимущественно исто-рией материальной культуры, утратив способность к синтезу всехсторон человеческой жизни.

История представляет собой, как мы уже говорили, сложныйсплав науки, философии и искусства. Научная сторона истории со-стоит в выяснении конкретных исторических фактов, чем занима-ется ряд вспомогательных дисциплин. Историк изучает дошедшиедо нас тексты, сравнивает их, оценивает их достоверность, датируетих по языку, способу написания и упомянутым в них лицам и со-бытиям. Он читает древние надписи на камне, дереве, на глиняныхтабличках. Он проводит раскопки, отыскивая следы храмов, жилищи захоронений, собирает посуду и утварь, классифицирует и сравни-вает всё это, пытаясь расположить найденные предметы в хроноло-гический ряд и, если можно, связать с письменными документами. Унего есть любимые объекты, например, черепки разбитых горшков,пуговицы и застёжки, грузила для рыбной ловли. Взглянув на чере-пок, он знает уже, кто и когда сделал горшок, потому что у него естьдлинные ряды изученных, упорядоченных черепков, найденных вопределённой обстановке. Перед методами историка Шерлок Холмс— жалкий дилетант. Историк изучает факты прошлого с той же объ-ективностью, с какой астроном изучает отдалённые небесные тела; иточно так же достоверность результатов поддерживают связи меж-ду фактами, создающие такую же нерушимую конструкцию, как в


точных науках. При этом историк тщательно отмечает, чтo он знает,и чего не знает; сомнительные даты он указывает с оценкой погреш-ности, точно так же, как публикуются результаты измерений.

В наше время историк овладел целым арсеналом научных и тех-нических средств. Радиоуглеродный анализ, пришедший из атом-ной физики, позволяет теперь датировать (пусть ещё не очень точ-но) отдельно найденную щепку или кость, гамма-лучи и флюорес-ценция служат для просвечивания документов, электромагнитныеволны и ультразвук обнаруживают пустоты в земле. Замечательно,что эти новые методы, весьма полезные в работе историка, вовсене произвели переворота в его науке. Например, даты, найденныерадиоуглеродным анализом, вполне согласовались с традиционнойхронологией, которая была, как правило, точнее.

Некоторые математики, не имеющие понятия о достоверностиисторических данных, произвели недавно “ревизию” всей хроноло-гии, исходя из плохо понятых астрономических вычислений. Это —явление одичания, о чем мы ещё скажем дальше.

Научная сторона истории никоим образом не исчерпывает еёпредмет. Конкретные исторические факты, расположенные во вре-менную последовательность — это факты из жизни человеческихобществ. Но о людях недостаточно знать, что они в такое-то времяв таком-то месте вели какую-то войну или почему-то построилипирамиду. И в тех случаях, когда у нас есть письменные источни-ки, мы можем узнать об этих людях несравненно больше: докумен-ты рассказывают, за что они сражались и зачем строили пирами-ды. Отец истории Геродот пятилетним мальчиком увидел греческийфлот, возвращавшийся с войны; если верить легенде, он спросилу матери: “За что они сражались?” Впоследствии он отправился вЕгипет, чтобы узнать всё что можно о пирамидах.

Историк, заслуживающий этого имени, не останавливается нафактах — он хочет понять стоящую за ними человеческую жизнь.Но здесь он уже выходит за пределы науки. В самом деле, чтоозначает слово “понять”? Для физика понять — значит построитьтеорию, позволяющую описать и предвидеть. В истории можно внекотором смысле описывать, но предвидеть нельзя. Мы говорили,что в случае сложной системы даже полное знание законов раз-вития не позволит предсказать её будущее, поскольку невозможноопределить с достаточной точностью начальные условия: измере-ние внесло бы в систему недопустимые искажения. Бор применилэто рассуждение к животному; тем более оно справедливо для обще-ства самых причудливых животных, которым занимается историк.


Поппер предложил другую аргументацию, сосредоточив вниманиена законах развития. Дело в том, что мы этих законов (в истории)не знаем, и Поппер привёл очень серьёзные причины, по которымтаких законов не может быть — по крайней мере с точностью, до-статочной для долгосрочных предсказаний. Дело в том, что самые“законы развития” человеческого общества могут катастрофическименяться в результате научных и технических открытий (а также— прибавим — психологических кризисов вроде возникновения ре-лигий). Эти изменения законов происходят вследствие спонтанно-го зарождения идеи в голове одного человека, что зависит, можетбыть, от непредсказуемого квантового скачка в одной из его нерв-ных клеток. Поппер ограничился научными открытиями, и путёмлогического анализа вывел непредсказуемость исторического про-цесса. Вспомним историю атомной бомбы! Кстати, работа Поппера,о которой я говорю, вышла за пару лет до Хиросимы.

Из всего сказанного вовсе не следует, что в жизни общества ни-чего нельзя предвидеть. Экономисты изучают “тренды” и предска-зывают конъюнктуру, статистики предсказывают результаты выбо-ров, и даже простые люди могут до некоторой степени предвидетьбудущие события. Но исторические факты можно предвидеть лишьв самых общих чертах — если это вообще возможно; и никогда ихнельзя будет предвидеть столь же точно, как движение небесныхтел, или даже электронного облака, образующего атом.

Многие историки, под впечатлением успехов точных наук, надея-лись открыть “законы истории”, подобные законам механики Ньюто-на; а некоторые полагали, что в самом деле открыли такие законы.Поппер объединил доктрины этого рода под названием “историциз-ма”1. Мы увидим дальше, что “историцизм” был следствием соци-ального процесса в науке, порождённого развитием математическойфизики. В наше время доктрины, исходящие из “законов истории”,полностью скомпрометированы. Здесь перед нами отчётливая гно-сеологическая граница, обусловливающая неточность историческихописаний и ненадёжность предсказаний.

Этот вывод Геродот принял бы, как нечто само собой разумею-щееся, потому что в его время ещё не было соблазна точных пред-сказаний. И всё же, люди хотели и пытались предвидеть. Более то-го, способность предвидеть хотя бы ближайшее будущее жизненнонеобходима человеку, чтобы выжить, и точно так же она необходи-ма государственному деятелю, чтобы его государству не угрожала

1К этой категории доктрин относится “исторический материализм”.


немедленная гибель. Каким же образом мы можем многое пред-видеть? Это делается без всякой науки, а с помощью обыденныхрассуждений, именуемых “здравым смыслом”, и очень загадочногодара, обозначаемого словом “интуиция”. То и другое позволяет че-ловеку понять обстановку и сделать, исходя из этого понимания,некоторые предсказания.

Таким образом, понимание — это биологически присущая намспособность, выработанная эволюцией для сохранения нашего вида.Понимание предшествует всякой научной деятельности; если име-ется достаточное понимание того, что такое конденсатор, то мож-но количественно предсказать его разряд; но никакое пониманиене позволит точно предсказать революцию. Знаменитый историкМилюков не понимал ситуации, полагая, что русская армия будетпо-прежнему сражаться на стороне доблестных союзников; Ленинлучше понимал ситуацию и предвидел, что армия поддержит тех,кто прекратит войну. Как видите, даже с практической стороныпонимание кое-чего стoит.

Задолго до нашей науки и гносеологии историки, имея передсобой факты общественной жизни, стремились их понять. Кто-тосказал, что дар понимания — благороднейший из всех даров1. Онлежит в основе всякой человеческой деятельности, и можно удив-ляться, что представители утонченных и технически разработанныхнаук не уважают этого дара, видя его в первозданной чистоте.

Конечно, всякая человеческая деятельность требует особенного,специфического понимания. И здравый смысл, и особенно интуициямогут быть развиты упражнением; пределы возможного развитиязависят от человека. Есть особый вид интуиции, делающий исто-рика. Историк может вам доказать, что он обладает некой специ-альной интуицией. Он понимает людей изученной им эпохи, как выпонимаете современных, и в некотором смысле может даже “пред-сказывать” их поступки. Каждый хороший историк делает такие“предсказания” (и даже их публикует). Впоследствии могут найтисьдокументы или предметы, подтверждающие такое “предсказание впрошлом”. Историк может объяснить свои соображения, насколькоони относятся к “здравому смыслу”, но остаётся ещё интуиция, а онанеобъяснима. Подлинное понимание — это искусство.

Историк излагает в своей работе исторические факты и своё по-нимание этих фактов. Он излагает всё это обычным человеческимязыком. Человеческие дела не объясняются ни на каком формаль-

1Я слышал это изречение от норвежца Вигго Бруна.


ном языке. Причина в том, что этот наш естественный язык и есть

язык, специально приспособленный для описания человеческих дел.Для этого наш язык создан историей нашего вида и нашей культу-ры, а вовсе не для описания кварков и аминокислот. Именно по тойпричине, что эти объекты очень далеки от человеческих дел, при-ходится придумывать для их описания особые формальные языки.Наш естественный язык несравненно богаче и интереснее всех фор-мальных языков! Ведь мы и сами созданы природой, как наш язык.Тот, кто презирает сказанное на обычном человеческом языке, дол-жен презирать в себе человека. Механический соловей из сказки Ан-дерсена имеет лишь одно преимущество перед настоящим: известно,как он устроен.

Проницательный историк чувствует некоторую эпоху, понимаетеё, насколько это возможно, — но никогда не может отождествить-ся с ней, потому что его создало другое время. Простая интуицияможет ввести его в заблуждение, даже интуиция, развитая на ма-териале другой эпохи. Процесс исторического познания непременносубъективен, и в значительно большей мере, чем это бывает в точ-ных науках. В изучении истории ум и подсознание исследователя —это в то же время его прибор. Понятно, что историк должен отда-вать себе отчёт в свойствах этого прибора; иначе говоря, он долженпознать самого себя. Вы узнаёте здесь древнейшую и самую труд-ную задачу философии!

Отношение историка к своему предмету зависит от его филосо-фии и более прямым образом, поскольку он должен понять и оце-нить изучаемую эпоху на широком историческом фоне, увидеть вней расцвет или увядание, увидеть её правду и её неправду. Если онк этому неспособен, он не настоящий историк: это значит, что у негонет личного отношения к его предмету, а следовательно, нет и пони-мания. В самом деле, “прибором” историка является его личность, иесли личность эмоционально не связана с изучаемым явлением, топрибор отключён. Такая точка зрения противоречит мнению мно-гих плохих историков, но вполне согласуется с приведённым вышеанализом “понимания”. Понимание интуитивно, а интуиция всегдаполна эмоций. То, что нужно было понимать нашему предку, что-бы выжить в первобытном лесу, было неразрывно слито с его чув-ствами — страхом и надеждой. Случалось ли вам когда-нибудь ре-шить какую-нибудь задачу — хотя бы математическую задачу? Ес-ли в вашем опыте есть такое переживание, то вы помните всё, чтовы при этом испытали: страх перед непонятным условием, первоепродвижение и надежда на успех, провал и чувство несостоятель-


ности, снова попытка и снова провал (если это длится достаточнодолго, то повторные неудачи могут сопровождаться сердцебиениеми холодным пoтом), наконец, неизвестно откуда выскакивает идея,подготовленная неудачными попытками, но всегда неожиданная ивнезапная, а за нею триумфальное завершение. Так бывает, когданам надо понять математическую задачу; не думаете ли вы, чточеловеческие дела можно понимать бесстрастно?

Конечно, в окончательном решении задачи эмоции не присут-ствуют; там они кажутся неуместными, как и вызвавшие их неудач-ные попытки. Но историк ближе к человеческим делам, и он вовсене обязан скрывать свои чувства; он может даже рассказать о своихнеудачах и провести читателя по пути своих поисков. Очень жаль,что уже в девятнадцатом веке историки стали всё больше скрыватьсвои эмоции, и что все вообще цеховые учёные делают вид, будто уних не бывает заблуждений.

В сущности, у историка всегда есть тенденция, даже если онпринадлежит к “беспристрастной” школе: холодному Фукидиду небыла безразлична судьба Афин, а Цезарь отдавал должное галлам,после того как их разбил. Требование объективности означает лишь,что историк не должен скрывать и искажать факты, а также (са-мое высокое и трудное требование) должен быть справедлив дажек тем, кого он не любит. В наше время “объективность” понимаетсякак принципиальное недопущение эмоций, изгнание всякого лично-го отношения к людям и событиям. Ясно, что при этих условияхникакое историческое понимание невозможно. Мы увидим дальше,откуда возникла такая “объективность”.

Итак, “система ценностей” историка, то есть его философия,неизбежно участвует в историческом исследовании, если оно не сво-дится к простому установлению фактов. Более того, даже установ-ление фактов является творческой деятельностью, предполагающейпонимание, и есть все основания думать, что бесстрастный историк-фактограф обнаружит множество незначительных фактов и упу-стит самый главный.

Я попытался объяснить, что означает утверждение, что история— сложный сплав науки, философии и искусства. Понимание естьискусство, от него зависит наука, а философия необходима, чтобыхорошо понимать. Может быть, читатель скажет, что всё это можноповторить о любой научной деятельности? Совершенно справедли-во, но в окончательных результатах деятельности математика илифизика это может быть не видно, а у историка всё это составляетрезультат.


Но что же такое результат — в работе историка? Результат его втом, что он пишет историю, общую или специальную, популярнуюили предназначенную для специалистов. Разумеется, эта история,если она появляется в виде сжатой журнальной статьи, может со-стоять из одних фактов, но такая публикация, как я полагаю, —не окончательный результат деятельности историка, а в некоторомроде полуфабрикат. Если историк не производит ничего другого,значит, он не способен довести своё дело до конца и всего лишьготовит материалы для других. К несчастью, нынешние историкиэтого не понимают, но прежние это знали. Они в самом деле писалиисторию!

Чтобы написать историю, надо уметь писать, то есть надо об-ладать литературным талантом. В былые времена, во всяком слу-чае до середины прошлого века, всем было понятно, что историк— это, наряду с прочим, писатель, и лучшие сочинения по историисоставляли часть каждой национальной литературы. Можно возра-зить, что если историк не пишет популярных книг, то ему не так ужважно обладать литературным талантом. Разрешите мне с этим несогласиться. Я думаю, что сплав науки, искусства и философии, де-лающий историка, держится на чём-то вроде общей гуманитарнойодарённости, которой просто не может быть там, где отсутствуетлитературный талант. Развитие этой мысли завело бы нас слишкомдалеко; к сожалению, я не пишу здесь книгу об истории. Напом-ню только, что великие историки прошлого все были выдающиесяписатели, в совершенстве владевшие своим языком.

Упадок исторической науки начался в конце прошлого века. Де-вятнадцатый век был золотым веком точных наук. Математиче-ская физика была идеалом науки — у неё была логическая строй-ность, точность количественного описания и, казалось, безгранич-ная сила проникновения в законы природы. Приложения этой наукиобещали, по-видимому, полную власть человека над природой. Ин-теллектуальный климат девятнадцатого века можно описать какбезудержный прогрессизм. Вспомним, что религию прогресса осно-вал Ньютон, и отдадим должное математике в этой её историческойроли.

Сообщество учёных, естественно, разделяет идеи и надежды сво-его времени и очень чувствительно к меняющейся общественнойоценке науки. В начале прошлого века вошла в моду немецкая фило-софия, но главным образом в отсталых странах — в Германии и Рос-сии. В Англии и Франции влияние умозрительной философии былоуже в то время невелико. Как я уже говорил, в России это влияние


было основано на недоразумении: Германия считалась самой учё-ной страной, и последние произведения немецкой философии счи-тались наукой, притом универсальной наукой, резюмирующей вседругие. Около середины века кредит философии был исчерпан: вглазах среднего европейца философия, вместе с богословием, былауже чем-то вроде научной богадельни.

Теряли престиж и другие гуманитарные науки. Философия ещёкое-как держалась под ударами сторонников “реального образова-ния”; всё-таки в ней было некоторое “положительное” знание. Ноположение историков было особенно трудно. Поскольку в глазахпублики утвердился тип “настоящего” учёного, получающего объ-ективные и точные результаты, историк с его традиционными ме-тодами и литературными произведениями перестал восприниматьсякак учёный. Историк не участвовал в научном процессе своего вре-мени, и это дискредитировало его в глазах публики, а тем самыми в собственных глазах. Никто не требовал “научности” от художе-ственной литературы, но историк не хотел признать, что он всеголишь беллетрист.

Чтобы быть “учёным”, историк должен был усилить “научный”элемент в своих занятиях: таков был “социальный заказ”. Это соци-альное требование вначале имело для исторической науки важныеи благотворные последствия. Обострилось критическое отношениек источникам, а главное, стали успешно заниматься экономическимслоем истории. В историю вошло множество конкретных, даже ко-личественных фактов, отчасти из письменных документов, где онидо этого оставались в пренебрежении, но ещё больше из новой исто-рической дисциплины — археологии, возникшей во второй половиневека. У многих историков появилась надежда, что экономическиефакты позволят со временем объяснить социальные явления, а изтех, в свою очередь, можно будет вывести “законы истории”. Таковыкорни “историцизма”.

Как мы уже знаем, из этих планов ничего не вышло, потому чтоони вообще неосуществимы.

Обогащение исторической науки, о которой только что быларечь, имело и свою отрицательную сторону. Внимание к “доказуе-мым фактам”, и в особенности к количественным данным, сопро-вождалось потерей интереса к непосредственному историческомупониманию. Всякое проникновение в психологию людей, творившихисторию, стало казаться произвольным домыслом. Историки поте-ряли доверие к специфическому методу своей науки и прониклисьдоверием к методам, плодотворным в других областях.


Великий план “историцизма” провалился, исчезло и поколениелюдей, выносивших этот план. На их место пришли люди, не имев-шие уже таких претензий, но стремившиеся к респектабельному по-ложению в научном мире. Очень вероятно, что люди, приходящиетеперь в историческую науку, это попросту не те, кто наделён исто-рической интуицией и живым интересом к истории. Куда же идуттеперь возможные историки, чтo из них выходит? Не знаю. Не знаю,куда деваются люди, родившиеся философами, — потому что врядли наследственность нашего вида так уж сильно изменилась. Ско-рее всего, они реализуют другие свои способности, на которые естьсоциальный спрос.

В историческую науку идут теперь люди другого типа, из кото-рых раньше выходили, может быть, ремесленники и коллекционе-ры. Этим людям присущи некоторые похвальные качества: трудо-любие, аккуратность, интерес к конкретному факту. Они любят со-ставлять перечни, исправлять чужие ошибки, отмечать пропущен-ные кем-то детали. В этом и состоит, по их понятиям, историческаянаука. Они больше не пишут историю, а пишут “монографии”, по-свящённые специальным вопросам. История старого стиля кажетсяим беллетристикой, или сборником анекдотов. О людях, живших вдалёкие времена, они очень мало знают; вероятно, они считают ихпохожими на себя. В сущности, в прошлом их интересуют не люди,а вещи — точно так же, как в настоящем.

Социальные процессы в научной среде, вызванные расцветомточных наук, погубили также филологию. Я имею в виду преждевсего культуру изучения древних языков, а затем и новых — клас-сических языков новой Европы. Мне придётся напомнить, какуюроль играло изучение языков в нашей культуре. У нас теперь оченьузкое понятие об этом предмете: если кто-нибудь вообще занимает-ся языками, то для практических целей, для чтения специальнойлитературы, для торговли или дипломатии. Художественную лите-ратуру читают теперь в переводах, кроме, пожалуй, детективов; чтоже касается греческого и латыни, то они воспринимаются как самаяненужная вещь на свете. С этой самой ненужной вещи я и начну.

Латинский язык более тысячи лет был основным языком евро-пейской культуры. Когда германские племена уничтожили римскуюимперию, значительная часть Европы была уже колонизированаримлянами в течение столетий. Римская колонизация была болееглубоким явлением, чем завоевание колоний в Новое время: этовидно из того, что не только италийские племена, но также кель-ты, иберийцы и даки, населявшие территорию нынешних Франции,


Испании, Португалии и Румынии, усвоили диалекты латыни и го-ворят до сих пор на языках латинского происхождения. Латыньповлияла также на германские языки; так, в современном англий-ском языке 60% слов происходят из латыни, в том числе все словаабстрактного, вообще книжного характера и множество бытовыхтерминов; латинские слова пришли в английский язык либо непо-средственно через завоевавших Англию римлян и знавших латыньсвященников, либо через завоевателей-норманнов, говоривших по-французски. Даже такие простые слова как table (стол), spade (ло-пата), mill (мельница), tile (черепица), chalk (мел) — латинского про-исхождения. Меньше подверглись латинизации немцы, потому чторимляне не завоевали Германию; но и немцы заимствовали множе-ство латинских слов, обозначавших новые для них понятия; напри-мер, их короли, принявшие звание “римских императоров”, называ-лись именем Keiser (цезарь), а глагол kaufen (покупать) происходитот латинского названия виноторговцев. Из латыни пришли такженазвания новых для них овощей, например, редьки и капусты.

Если таково было влияние латинского языка на повседневнуюжизнь, то в жизни образованных людей оно имело решающее зна-чение. В Галлии и Испании вся местная знать была романизированаи пользовалась только латинским языком. В раннем средневековьево всей Европе почти не было грамотных людей, кроме духовенства,которое обязано было совершать богослужение по латинским кни-гам и неизбежно должно было знать латынь. То же относилось кюристам, хранившим традицию римского права, и к государствен-ным деятелям, составлявшим на латыни акты и договоры. Варвар-ские языки долго оставались бесписьменными, так что вся литера-тура была латинской, и во всех случаях, когда приходилось читатьи писать, читали и писали по-латыни.

Понятно, что латынь стала международным языком учёных. Вуниверситетах пользовались только латынью, и всякий поступав-ший студент её знал; поэтому профессора и учащиеся из всех странЕвропы, стекавшиеся в главные центры средневековой учёности,Париж, Болонью или Оксфорд, не испытывали языковых трудно-стей: они не только читали, но и говорили между собой по-латыни. Вэтом смысле латынь оставалась живым языком до эпохи Возрожде-ния, и даже после неё. Знаменитый гуманист Эразм Роттердамский,подолгу живший в Германии, Англии и Франции, не знал ни одногоиз новых языков, кроме своего родного голландского: поскольку онобщался с образованными людьми, ему достаточно было латыни, акогда ему пришлось говорить с немецким князем, плохо знавшим


латынь, то понадобился переводчик. Таким образом, в течение ты-сячи лет существовал международный язык, о котором столько хло-потали в недавнем прошлом изобретатели нелепых искусственныхязыков. Этот язык, проделавший некоторую эволюцию в Средниевека, оставался живым языком и открывал путь к древней литера-туре, что стало движущей силой Возрождения. В эпоху Возрожде-ния образованные европейцы стали отдавать себе отчёт в том, чтоглавные сокровища древней культуры были созданы не римлянами,и не на латинском языке. Более глубоким слоем был греческий, изнатоки классической литературы — “гуманисты” — осознали, чтогреческих авторов надо читать не в латинских переводах, а в ори-гинале. Этому влечению к эллинской культуре способствовало ве-ликое несчастье, гибель Византийской империи в 1453 году; бежав-шие от турок греческие учёные привезли с собой своих классикови начали учить “гуманистов” греческому языку. Расцвету “гуманиз-ма” (так называлось тогда изучение древней литературы) содей-ствовало и место его возникновения — Италия, где живой язык,происходящий от латинского, вообще не рассматривался учёнымикак отдельный язык, а считался чем-то вроде “вульгарной латыни”;греческий язык у византийских греков тоже остался живым языкоми не очень изменился.

Когда новые европейские языки стали литературными языка-ми, они постепенно вытеснили древние из обихода образованныхлюдей, но не до конца. Ещё в первой половине девятнадцатого ве-ка полагалось представлять по-латыни диссертации и произноситьна латинском языке торжественные академические речи. Но важ-нее всего было то, что древние языки сохраняли почётное место вшкольном преподавании. Конечно, в этом сказалась традиция об-разования, но преподаванию древних языков придавалось важноезначение и долгое время после того, как новые европейские языкидостигли высокого совершенства и стали, в свою очередь, “новымиклассическими языками”.

Новые языки — итальянский, французский, английский и немец-кий — к началу девятнадцатого века достигли выразительности игибкости, достойных новой цивилизации; на этих языках была бо-гатейшая литература, художественная, научная и философская, иони стали необходимы образованному человеку, поскольку перево-дов было ещё мало (и было ясное понимание неполноценности лю-бого перевода). Поэтому в школах преподавали не только древние,но также новые языки; например, в гимназиях дореволюционнойРоссии в числе обязательных предметов были латинский, греческий,


французский и немецкий. Языки занимали очень значительное ме-сто в среднем образовании, для их преподавания нужны были зна-ющие люди, а это поддерживало в университетах филологическуюнауку.

Вся эта языковая культура осталась в прошлом. Естественно,возникает вопрос: что давала она образованному человеку, и чегомы лишились вместе с нею? Чтобы ответить на этот вопрос, надоприсмотреться к образованному человеку прошлого века и сравнитьего с тем, кто претендует на это звание теперь.

Начну с очевидного преимущества, которым обладали нашипредки: им были доступны самые источники европейской культуры.Трудно представить себе, как много вещей мы заимствовали у древ-них. Мы унаследовали от них бесчисленные шаблоны мышления ичувствования, в том числе те самые “крылатые слова”, которые те-перь издают для людей, не умеющих всё это прочесть. Каждый изнас, читая Евангелие, поражается, обнаруживая в нем почти непре-рывную последовательность расхожих выражений, ежедневно упо-требляемых, бессознательно и безотчётно, даже теми, кто никогдане раскрывал эту книгу. Наши предки знали, откуда пришли всеэти выражения, к чему они относились, и наполняли их глубокимсодержанием. Они читали Евангелие не в пошлом “синодальном”переводе, где потеряна вся его мудрость и поэзия, а в гениальных,вдохновенных переводах святого Иеронима, Кирилла и Мефодия,или, как Лев Толстой, в греческом оригинале.

То же относится ко всей древней литературе. Почти две тысячилет культурная зависимость от древних была сознательной. Чело-век мыслит не отдельными словами, а “блоками”, заранее заготов-ленными его культурой. Слово “блок” здесь не очень подходит: име-ются в виду сложившиеся устойчивые выражения, которые получе-ны человеком в его воспитании: логические формулы, сопоставле-ния и аналогии, противопоставления и парадоксы, образцы мораль-ных суждений и эмоций. Можно было бы назвать такие выраже-ния стереотипами или шаблонами культуры, хотя эти слова имеютв русском языке отрицательный оттенок; в английском языке естьточное понятие patterns. Трудно представить себе, как много этихкультурных шаблонов содержится в наших мыслях и чувствах. Ноу наших предков было ещё знание прототипов всех этих шаблонов.Поэтому все авторы, писавшие в течение двух тысяч лет, обильновключали в свои сочинения цитаты, ссылки и отдельные выраженияиз древних, известные им со школьной скамьи; а поскольку читате-ли получали то же образование, то все эти намёки были понятны:


люди одной культуры понимали друг друга с полуслова. Впослед-ствии к древним писателям прибавились новые, и вместе с нимирасширился запас установившихся шаблонов нашей культуры. Онипомогали с наилучшей отчетливостью выразить свои мысли, болеетого — составляли строительные элементы самого мышления. И,конечно, все эти “шаблоны” сохраняли свою свежесть и силу толькона языке подлинника!

Потеря языковой культуры означает разрыв живой связи с ис-точниками. Конечно, все эти классические выражения какое-то вре-мя могут существовать в переводах и переложениях, но получаетсялишь бледная копия. Попробуйте заменить в сочинениях Герценаиноязычные выражения переводами или пересказами, и перед вамибудет уже обесцвеченный Герцен. А потом вместо традиционныхшаблонов возникают новые. Появляются выражения вроде следу-ющих: “идейный тупик”, “зациклиться”, “на сто процентов”, “сухойостаток”. Наш язык, теряя связь с традициями европейской куль-туры, обзаводится новыми шаблонами, принадлежащими не какой-нибудь новой культуре, а разрозненным фрагментам старой. Есливы сравните нынешние шаблоны с прежними, у вас не останетсяоснований для оптимизма.

Здесь можно сделать очевидное возражение. Поскольку европей-ская культура чрезвычайно расширила свою “информационную ба-зу”, то, вероятно, нельзя уже совместить “классическое” образованиес “реальным”, то есть математическим и естественнонаучным. Оченьуж многому пришлось бы учиться, и тип образованного человека, окотором здесь идёт речь, был бы “чисто гуманитарным” человеком,не способным ни к какой современной деятельности.

Но оказывается, что все люди, создавшие современную науку,получили классическое образование. Когда они учились, другого об-разования просто не было. Коперник, Ньютон, Планк, Эйнштейн иБор были бы очень удивлены, если бы им сказали, что они понеслиущерб от гуманитарного образования. Письма Эйнштейна изоби-луют ссылками на древних авторов, а в старости он читал вместес сестрой греческих авторов в подлиннике, по-видимому, не поте-ряв вкуса к этому занятию. Молодой Дарвин в молодости считалсятипичным примером человека, не способного к классическому обра-зованию, но, может быть, он просто избегал церковной карьеры; вовсяком случае, он взял с собой древних классиков в путешествие на“Бигле” и с удовольствием читал их. В наше время молодых людейне обременяют гуманитарным образованием, но у нас нет большетаких учёных.


С культурой языков связана другая сторона человеческой лич-ности — эстетическое и эмоциональное развитие человека. Это раз-витие предполагает знакомство с мировой литературой. Человек,не впитавший в себя и не переживший великих писателей прошло-го, не принадлежит нашей культуре. Но эти писатели обращаютсяк нам на своих языках. Чтобы понять их, надо знать эти языкинесравненно лучше, чем для чтения газет или текстов специальногосодержания.

Правда, прозу можно переводить. Это очень трудно, но в хоро-шем переводе всё же остаётся главный смысл оригинала, то естьон производит впечатление, близкое к оригиналу. Но хорошие пе-реводы редки; каждый хороший перевод — это подвиг, никак неоплачиваемый и не поощряемый, это труд, занимающий годы, —подлинное жертвоприношение переводчика любимому писателю. Вподавляющем большинстве случаев переводы прозы представляютсобой ремесленную стряпню, выполняемую для заработка и переда-ющую лишь сюжет подлинника, но не его настроение, юмор, изя-щество. Кроме того, переводится лишь часть того, что необходимопрочесть, и очень много ненужного.

Поэзию переводить нельзя. С этим согласится каждый, кто имелвозможность прочесть и ощутить настоящего поэта на его языке.Переводы поэзии создают лишь иллюзию понимания у малокуль-турной публики (и, естественно, дают заработок литературным по-дёнщикам). Когда за перевод стихов берётся одарённый поэт, онподменяет поэзию оригинала своей собственной, потому что поэт неможет изменить свою индивидуальность. Кто не читал Шекспирав подлиннике — не имеет понятия о Шекспире, потому что он былпоэт и писал стихами. Всё это очень грустно, потому что в нашевремя при изучении языков (насколько оно существует) даже непредполагается научить кого-нибудь читать Шекспира.

Кто не изучает языков всерьёз, тот не знает мировой литерату-ры. Более того, сомнительно, понимает ли он литературу на родномязыке. Я уверен, что тенденция современного образования, враж-дебная изучению языков, сказывается прежде всего на родном язы-ке. Изучение родного языка ограничивается узко практическими це-лями — подчинено каким-нибудь деловым требованиям, и в лучшемслучае достигает знания орфографии и синтаксиса, то есть уменияграмотно писать. Всё более тонкие аспекты родного языка, а вместес ними и способность понимать и любить литературу своей страны,уже почти забыты.

До сих пор я говорил о роли языков в усвоении культурной тра-


диции. Но есть еще одна сторона дела. Изучение языков как учеб-ное занятие имеет ещё важное воспитательное значение. Конечно,по этому поводу говорилось много глупостей. Самой удивительнойиз них можно считать теорию русских ретроградов прошлого века,будто классические языки вырабатывают дисциплину и покорность,тогда как математические и естественные науки возбуждают само-стоятельное мышление и независимость. Мы имеем теперь бесспор-ные доказательства, что последнее предположение ложно; первоеже не заслуживало доверия и в то время, поскольку все Бруты иКассии получили классическое образование, за неимением другого.

Изучение языков (не только древних, но и новых, в том чис-ле родного) развивает человеческий ум совсем иначе, чем изучениеточных наук. Язык имеет свою логику, но это не формальная ло-гика. Я сказал бы, что логика математики (не содержание, а ло-гическая сторона!) — это логика машины, тогда как логика язы-ка — это человеческая логика. Искусство правильно рассуждать,правильно выражать свои мысли, конечно, древнее первых теорем.Логика языка, приспособленная к жизни, гибка: нужны особенныеусилия, чтобы наше высказывание не имело исключений. Эта логи-ка выражает не только “утверждение” и “отрицание”, “да” и “нет”, новсю гамму значений, вкладываемых в высказывание: меру возмож-ности, уверенности, сомнения, одобрения или осуждения. Из всего,что может выразить логика живого языка, логика точных наук вы-брала и математически развила очень небольшую часть: дихотомиюабсолютного утверждения и абсолютного отрицания. Специалистыпо математической логике хорошо сознают это и пытаются строитьразличные “модальные” или “многозначные” логики, имитирующиелогику живого языка. Эти попытки пока не привели к интереснымрезультатам.

Изучение языка, его грамматики, стилистики, его выразитель-ных возможностей есть несравненная школа мышления, формиру-ющая человека. Спешу заметить, что я вовсе не имею в виду заучи-вание грамматических правил, поскольку грамматика лучше всегоусваивается на естественных примерах, да и вообще язык надо изу-чать по текстам хороших авторов, а ещё раньше по хорошей устнойречи. В гимназиях это делалось далеко не всегда, но это было воз-можно и зависело от искусства учителя.

Если изучается не только родной язык, но и чужие языки, эточрезвычайно обогащает мышление человека, прокладывая в его уменовые пути. Разные языки достигают своей цели по-разному, и то-гда обнаруживается, что у них всегда несколько разные цели. Чело-


век, знающий несколько языков, обладает чем-то вроде стереоско-пического понимания мира: в определённых ситуациях он начинаетдумать на языке, наиболее подходящем к сюжету. И часто ему тре-буется выражение чужого языка, чтобы вполне высказать то, что онподумал. Простейшее свидетельство об этой разности языков — иди-оматические обороты. Да и в лексике есть поразительные вещи. Чтoмогло бы означать, что по-французски “трус” и “подлец” передают-ся одним словом? Почему имеют столько смыслов английские “go”и “do”? “Классическое образование” всё ещё процветало до серединыдевятнадцатого века, а затем вызвало оппозицию в разных странах,и особенно в России. Возникла другая система образования, под на-званием “реальной”, в которой совсем исключались “мёртвые язы-ки”, живые языки были ориентированы на прагматические цели, аглавное внимание уделялось точным и естественным наукам. Пред-полагалось, что классическое образование выражало ретроградные,даже средневековые тенденции, так что глупости защитников этойсистемы приняли за чистую монету; поскольку это была старая

традиция, она тем самым уже была плоха. В России классическоеобразование стало мишенью всей передовой печати и воспитанныхею нигилистов и нигилисток; его относили к “эстетике”, к ненужнымукрашениям жизни, к барским развлечениям. Реальное же образо-вание означало изучение естествознания для прикладных (в Россииглавным образом социальных) целей.

Время, когда произошёл этот поворот в общественном настрое-нии, весьма примечательно: это середина 19 века. Первая полови-на века была эпохой расцвета французской школы математическойфизики, влияние которой трудно переоценить. Ньютон и его по-следователи работали где-то на горных вершинах науки, их быломало, и в 18 веке их идеи ещё не преподавались студентам. Мате-матический анализ был в то время достоянием небольшого клубапосвящённых. Но во время французской революции была основа-на Политехническая школа в Париже, где эти новые научные идеистали предметом регулярного обучения. Властителями умов сталиЛаплас, Коши, Фурье, Пуассон. Если можно так выразиться, нью-тонианство вышло из узких кружков на общественную арену. Фран-цузская школа расширила применение анализа, разработав теориюупругости, гидродинамику, оптику, теорию теплоты, теорию элек-тричества. От этой новой науки ожидали решения всех вопросовжизни. Напомню только сцену в мастерской механика из “Шагре-невой кожи”, где учёный (то есть всеведущий Бальзак) очень точноизлагает герою повести философию своей школы.


Успехи математической физики и химии вдохновили точные экс-перименты в физиологии, где главным авторитетом был Клод Бер-нар. В Россию всё это пришло в упрощённом виде, но можно понять,почему молодые люди отворачивались от филологии и принималисьрезать лягушек. Во всей Европе, впрочем, система Политехническойшколы вызвала пристальное внимание; ей стали подражать. Рядом суниверситетами начали возникать политехнические институты, гдевовсе не занимались гуманитарной учёностью. С этого времени тра-диционное образование имело альтернативу; и деловые соображе-ния, и политический радикализм были решительно против “средне-вековой” системы образования. Постепенно она пришла в упадок. ВРоссии перемена произошла революционным путём: древние языкиупразднили вместе с законом божьим, и голоса недовольных фило-логов не привлекли ни малейшего внимания. Ведь некоторые из нихотстаивали даже твёрдый знак и букву ять!

Таков был упадок филологии, и на этом мы можем окончитьглаву.

9. Развал образования

Система образования, сложившаяся в Европе, была повсюду ос-нована на одних и тех же принципах, поскольку происходила отобщей традиции. Когда эта традиция началась в Средние века, об-разование всецело зависело от католической церкви, а церковь былауниверсальна. Связи между учёными всех европейских стран былизначительно крепче, чем в наше время: наука и образование воз-никли и росли вне национальных ограничений. Учёные и студен-ты кочевали из одного университета в другой, испытывая немалыетрудности и опасности на пути, но границы были открыты, и им нетребовалось виз. У них был общий язык — латынь, общая религия,одни и те же учебники и одна и та же наука. Начинали с латыни,с грамматики Доната; усвоив латынь, проходили “семь свободныхискусств”: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геомет-рию, астрономию и музыку. Всё это служило подготовкой к универ-ситету, где изучали больше всего богословие, но, кроме того, фило-софию и, в виде специализации, право или медицину. Других наукне было, но профессора пользовались значительной независимостьюв своём преподавании — разумеется, если они не впадали в ересь.

Во всей этой учёности было немного того, что мы называем на-укой. Учили геометрию по Евклиду, но вряд ли её в Средние векахорошо понимали; учили четыре правила арифметики, хотя в Ев-ропе было немного людей, умевших как следует умножать и делитьбольшие числа. Многие доходили до теоремы Пифагора, но не моглиеё одолеть, и на этом геометрию бросали: недаром эта теорема назы-валась “мост ослов”. Была поговорка: “Трудное дело — деление”. Нокое-где изучали астрономический трактат Птолемея, переведённыйне с греческого оригинала, а с арабского перевода и носивший араб-ское название “Альмагест”, что значит “Великое”. Птолемей непра-вильно понимал устройство мира, но предлагал приёмы, позволяв-шие грубо предсказывать движение планет. Его круги и эпициклыизображали то, что мы теперь назвали бы разложением траекторийв ряды Фурье.

Что касается богословия и того, что тогда называлось филосо-фией, то построения схоластов были, конечно, пустыми фантазия-ми, поскольку относились к воображаемым объектам — богу, егоатрибутам и догмам, установленным соборами и отцами церкви.


Схоласты должны были исходить из этой основы, на которой имприходилось строить; если можно так выразиться, у них были бес-смысленные аксиомы. Но зато они вложили всю свою изобретатель-ность в правила вывода, развив весьма утонченную логику для об-ращения со своим абстрактным предметом. Их тонкие рассуждениявызвали в Новое время одни насмешки, но в конце девятнадцато-го века обнаружилось, что схоласты, по существу, предчувствовалиэлементы теории множеств. Создатель этой теории Георг Кантор,прежде чем стать математиком, учился богословию и научился усредневековых авторов способам рассуждения, совершившим в ма-тематике “теоретико-множественную революцию”1. Сам он, всегдаостававшийся верующим, связывал свои понятия о математическойбесконечности с совсем другой концепцией бесконечного, и не стес-нялся об этом рассуждать.

Средневековая учёность была, таким образом, не совсем бес-смысленна. Она была своеобразной школой мышления, основаннойна изучении канонических текстов, то есть на латинской, а впослед-ствии и на греческой филологии. У схоластов важную роль игралитонкости языка, и эта чувствительность к языку перешла от них к“гуманистам”. Гуманисты были не очень серьёзные логики, и ужеплохо верили в бога, но они продолжали средневековую традициюв её филологической части. Они расширили её, включив в числоканонических текстов писателей Греции и Рима, которых, за ис-ключением Аристотеля, не очень жаловали схоласты. Гуманистыстали преподавать в университетах, а их ученики — в школах. По-степенно образование принимало более светский характер, и бого-словие отступало на задний план: оно уже не рассматривалось какоснова всякого учения, а было вытеснено на отдельный факультет,готовивший священников как одну из специальностей, наряду с дру-гими. Этот процесс завершился, впрочем, только в девятнадцатомвеке. Но по мере разложения религии интересы самих богослововсмещались в сторону филологии: вместо рассуждений о священныхпредметах они всё больше занимались экзегетикой — анализом биб-лейского текста.

Современная наука постепенно проникла в школы и универси-теты, впрочем, лишь в виде “чистой” науки. Преподавание мате-

1Утверждение, что Кантор, прежде чем стать математиком, учился бого-словию, не подтверждается его биографиями. Стремление посвятить себя ма-тематике проявилось у Кантора очень рано, а основательным знакомством сосхоластической философией он был обязан собственной любознательности; кругинтересов Кантора был вообще очень широк.— Прим. А.В. Гладкого

9. Развал образования 135

матики, физики и астрономии расширилось в восемнадцатом веке,и особенно в девятнадцатом. Но, следуя средневековой традиции,“академическая” наука брезговала прикладной деятельностью: ещёс древности повседневной практике обучались в мастерских. Лео-нардо и Галилей были практики, а не профессора; первый из нихдаже плохо знал латынь.

Целью образования считалось воспитание личности, совершен-ствование ума и души человека. Предметы обучения были возвы-шенные, они вели человека “по тернистому пути к звёздам”; разу-меется, этот девиз выражался по-латыни. В таком великолепномпренебрежении ко всему полезному проявлялась общая тенденциясредневековья, видевшего в материальной стороне жизни докучли-вое и даже опасное отвлечение от серьёзной цели человека — спасе-ния души.

Обычаи университетов упорно сопротивлялись течению време-ни. Ректоры, деканы, кафедры, лекции, экзамены, коллоквиумы —все эти слова пришли к нам из аудиторий, где рассуждали схоласты.В торжественных случаях надевали мантии и шапочки, вспоминалилатынь. И, как ни странно, от той же средневековой традиции про-изошла “академическая свобода” — независимость лектора в изло-жении своего предмета: при всей узости догмы, средневековые учё-ные полагали, что наука свободна — не случайно у них были “семьсвободных искусств”! Невозможно себе представить, чтобы какой-нибудь король вздумал утверждать программы или контролироватьнабор студентов. “Университет” означал первоначально “сообществоучащих и учащихся”; университетские власти выбирались профессо-рами и студентами вместе. Всё это называлось “республикой наук”.И эта традиция держалась долго.

Чистая наука не считалась бесполезной, потому что создание че-ловеческой личности было важным делом. Но, как мы уже видели,у науки появились новые задачи. Оказалось, что ей подчиняетсямир вещей. Практические применения науки перенесли её пафос свнутреннего мира на внешний. Парижская политехническая школадолжна была готовить не мыслителей, а инженеров, и таким обра-зом возникла новая установка в образовании, о чём уже была речь.На первых порах предполагалось, что инженеры должны получатьглубокое и всестороннее научное образование. Поэтому из Политех-нической школы вышли не только великолепные инженеры, но имногие из лучших французских учёных, а Цюрихский политехни-ческий институт был подходящим местом для обучения Эйнштейна.Политехнические институты были чем-то вроде университетов без


гуманитарных наук, и поскольку в них поступали молодые люди,получившие классическое образование в гимназиях, в этом не бы-ло, казалось, большой беды.

Трудно сказать, в какой момент европейское образование достиг-ло своего высшего развития, перед тем, как начало приходить вупадок. В этом сложном процессе была нисходящая и восходящаялиния. Гуманитарные науки, как мы уже видели, постепенно те-ряли свой престиж; философы перестали быть учителями жизнии превратились в охраняемую университетской традицией породуэрудитов; историки потеряли способность к историческому синте-зу, но развили до мельчайших деталей анализ; филологи пересталибыть “гуманистами”, не писали больше латинских трактатов и сти-хов, но довели анализ дошедших до нас текстов до уровня подлин-ной науки. Точные науки и естествознание прочно утвердились вуниверситетах, ещё полные достоинства, не развращённые соблаз-ном денежного успеха и газетного престижа. Думаю, что около 1900года европейское образование стояло ещё высоко. Теперь оно упа-ло очень низко. Переломом было, конечно, начало Первой мировойвойны. Если понимать под двадцатым веком не хронологический пе-риод, отсчитываемый со случайного числа, а вполне определённуюисторическую эпоху, то двадцатый век следует считать, конечно, с1914 года.

Мы видели, как возникло европейское образование, чем оно обя-зано средневековью и эпохе Возрождения. Мы проследили, как ма-тематическое естествознание подорвало значение университетскойтрадиции, постепенно придав высшему образованию “прикладной”характер, и заменило “классическое” образование так называемым“реальным”. Традиция была разрушена, традиционные защитникии покровители её — церковь и королевская власть — отошли в про-шлое. Судьбы образования зависели теперь от парламентской демо-кратии, с её часто меняющимися зависимыми министрами, и от фи-нансовой элиты, возглавляющей деловую жизнь. И, самое главное,образование потеряло свои идеальные цели, связанные с онтологи-ческой основой культуры.

Главной причиной гибели образования было перенесение центра

тяжести нашей культуры с внутреннего мира человека на внеш-

ний мир вещей. Что бы ни говорилось в торжественных случа-ях, в подсознательной системе ценностей западного человечествавсё больше утверждалось представление о неважности человека, онесущественности отдельной личности. Воспитание отдельной лич-ности отступало на задний план перед “практическими” задачами

9. Развал образования 137

деловой жизни. Целью этой практики объявлялось, конечно, бла-го человека, но имелось в виду лишь удовлетворение его матери-

альных потребностей. Наука стала рассматриваться как служанкатехники1, научные достижения стали оценивать по тому, какую онимогут дать прибыль. Я не буду здесь говорить о разрушении об-разования в нашей стране, вследствие неудавшейся революции и еёпоследствий. Здесь сыграли роль, в некотором смысле, архаическиемотивы — возрождение схоластики в виде обязательного марксиз-ма, инквизиции в виде партийного контроля, и т. д. Но это тема дляотдельного исследования.

На Западе развал образования произошёл — и всё ещё происхо-дит — под действием “экономической” установки современной циви-лизации. Главными направлениями науки считаются те, которые по-глощают больше всего денег и сулят больше всего денег. Это медлен-но, но верно изменяет психологию учёного, превращая его в дельца.Для приличия сохраняются гуманитарные специальности, которые,впрочем, стоят очень мало денег. Мы уже видели, что дешевизнагуманитарных наук их не спасла.

Но есть ещё один специальный фактор в развале образования икультуры, прямо связанный с нашей темой. Это — явление матема-тических машин.

1В Средние века философия считалась “служанкой богословия”. Техника,разумеется, заняла в нашей жизни место богословия.

10. Явление машины1

Появление математических машин вызвало во всём мире сенса-цию и породило фантастические надежды. В самом деле, эти ма-шины, как стало известно публике из популярных книг и статей, нетолько выполняли с невероятной скоростью вычисления над мно-гозначными числами, но и производили операции, по-видимому, от-носящиеся к высшей математике, например, решали дифференци-альные уравнения. Нетрудно понять, какое действие произвели этисообщения на простого человека. Мы уже познакомились с особыммеханизмом, вырабатывающим у современного человека доверие иуважение к математике: в математических символах он ощущаетвсю триаду Великого Инквизитора: чудо, тайну и авторитет. Чудо

состоит в бесчисленных и удивительных технических применениях,вторгающихся и ежедневно меняющих нашу жизнь; тайна в том,что язык математики, как будто преподаваемый повсюду, в действи-тельности доступен очень немногим, а вытекающие из математикипрактические возможности не менее таинственны, поскольку отде-лены от нас премудростями теоретической физики; наконец, авто-

ритет вытекает уже из того, что эта наука — наиболее достовернаяиз всех наук, а между тем в нашем мире не осталось других автори-тетов, кроме науки. Понятно, какое впечатление должна была про-изводить машина, интегрирующая дифференциальные уравнения:отсюда немедленно родился миф. Этот миф, несколько потускнев-ший за прошедшие пятьдесят лет, сохранил какую-то часть своегоочарования до наших дней, вместе с волшебным словом “киберне-тика”, которое когда-то придумал французский физик Ампер.

Если машина может заниматься высшей математикой, — про-стодушно полагали непосвящённые, — значит машина может всё.По-видимому, она скоро заменит умственную работу человека точнотак же, как более простые машины уже заменили физическую. Бо-лее того, машины скоро научатся мыслить, а следовательно должныпоявиться искусственные разумные существа, которые будут жить

1На рукописи этой главы в 2003 г. автор написал: “Переделать!”, что вполнезакономерно, т. к. со времени написания книги самые существенные измене-ния произошли как раз в использовании компьютеров. Эти изменения, впро-чем, никак не касаются основной идеи и общей направленности книги. —Прим. Л.П.Петровой

10. Явление машины 139

вместе с нами, а если станут ещё разумнее нас, то могут нам угро-жать. Эта тема вызвала к жизни огромную, крайне бедную в сво-ём художественном исполнении литературу, так называемую “науч-ную фантастику”. Поистине, это был “миф двадцатого столетия”,не только доставивший всем подросткам (и взрослым инфантиль-ного склада, каких теперь очень много) увлекательное чтение, но изаполнивший в какой-то мере онтологическую пустоту, оставшую-ся после распада религии. Нельзя не вспомнить здесь техническийтермин, вошедший уже в наш обиходный язык: “наполнитель”.

Миф о “разумных машинах” ложен в своей основе. О его “рели-гиозных” функциях я скажу дальше, а теперь займусь его связьюс математикой и конкретным содержанием “вычислительной техни-ки”. То и другое совсем несложно. Прежде всего, математика, при-меняемая в вычислительных машинах, очень проста и старомодна.По сравнению с тем, что делают серьёзные математики, это второ-

сортная математика, и все математики, имеющие более творческоенаправление ума и не слишком нуждающиеся в деньгах, ею пре-небрегают. Сейчас я объясню, чтo именно делают вычислительныемашины. С принципиальной стороны, если не считать инженерныхусложнений, они нисколько не изменились за пятьдесят лет своегосуществования: нет никаких новых открытий.

В каждой вычислительной машине есть два механизма: ариф-метическое устройство и логическое устройство. Арифметическоеустройство совершенно аналогично русским счётам; все арифмети-ческие операции точно так же сводятся в нём к сложению и вычита-нию, только костяшки счётов заменены короткими электрическимисигналами, и передвигаются они не руками, а электронными прибо-рами. Но в принципе в машине происходит то же, что и на счётах:цифры складываются путём соединения сигналов, изображающихслагаемые, а затем производится, в случае переполнения заданнойдлины, сигнал, означающий перенос. Отличие только в том, что вме-сто десятичной системы, принятой людьми лишь по той случайнойпричине, что у них на руках десять пальцев, в машинах применяет-ся двоичная система записи чисел, более удобная для вычислений.В этой системе единица старшего разряда означает не десять, а двеединицы ближайшего младшего. Впрочем, есть и машины, счита-ющие в десятичной системе, как это делается на счётах. Если вызнаете, как работают счёты, вы знаете принцип арифметическогоустройства любой вычислительной машины. Она попросту делаетэто быстрее.

Логическое устройство позволяет выполнять операции в задан-


ном порядке, предусмотренном программой. Всё, что делает маши-на, запрограммировано человеком. В программе написано примерноследующее: взять из “памяти” машины два числа, хранящихся подномерами 3 и 17; сложить их; сравнить сумму с числом номер 11;если сумма больше числа номер 11, вычесть из неё это число, еслименьше, прибавить к ней это число, и т. д. Для операции “взять чис-ло из памяти” в программе имеется особый знак, введение которогов машину запускает ток из памяти в арифметическое устройство.Следующий далее в программе знак “3” открывает путь этому то-ку через ячейку памяти номер 3. Другой знак запускает описанноевыше сложение (когда слагаемые уже введены из памяти в ариф-метическое устройство). Наибольшая “хитрость”, на какую способнамашина, это “выбор варианта” в зависимости от результата преды-дущей операции. После сравнения этого результата с другим числом(путём вычитания) машина выдаёт один из двух знаков, “больше”или “меньше”. Такой знак, вместе со следующим знаком программы,составляет очередную “команду” для машины, поскольку эти знакидействуют только совместно. Каждый может сконструировать такоедвухтактное механическое устройство, например, замок, открываю-щийся с помощью ключа 1, а затем ключа 2, но не открывающийсяот последовательного применения ключей 3 и 2. Подобное же элек-трическое устройство содержится в машине. Вот и всё.

Всё развитие машин за пятьдесят лет сводилось к количествен-ному наращиванию и расположению этих приёмов, но не привелони к каким принципиальным новшествам. “Арифметика” машиныстара, как мир, как все счёты, придуманные народами мира. Чтокасается её “логики”, то она соответствует вовсе не человеческо-му способу мышления, а придуманной математиками “формальной”,или “символической” логике, служащей для окончательной записиматематических теорем. Подчеркнём, что человек мыслит не этим

способом, не при помощи формальной логики. Если мы что-нибудьзнаем о человеческом мышлении, то несколько отрицательных ис-тин, и одна из них состоит в том, что наш мозг работает не так,

как машина. Математики, естественно, хотели бы имитировать ра-боту мозга, но не зная, как он работает, они скопировали его бо-лее тривиальную деятельность по “оформлению” уже полученныхрезультатов.

Впервые до этого додумался англичанин Бэббедж, один из ос-новоположников математической логики. Вместе со своей сотруд-ницей леди Лавлейс (дочерью поэта Байрона) он сконструировалв середине девятнадцатого века вычислительную машину с ариф-


метическим и логическим устройством, в принципе ничем не от-личавшуюся от нынешних1. Но в то время были только механи-

ческие машины, а в механическом исполнении машина Бэббеджаоказалась бы слишком громоздкой, и её не удалось изготовить. От-крытие Бэббеджа прошло незамеченным и было забыто. Его идеябыла осуществлена лишь в годы Второй мировой войны, когда воз-никшая к тому времени электронная техника доставила необходи-мые для того средства. Электрические сигналы гораздо удобнее дляманипуляции, чем рычаги и шестерни (может быть читатель ви-дел когда-нибудь механический арифмометр?). Сооружение первойсовременной вычислительной машины консультировал знаменитыйматематик фон Нейман, что весьма способствовало её репутации.Но в то время идейная сторона этого изобретения была уже ясна:математическая логика, созданная Булем и другими, была уже раз-витой наукой. Фон Нейман применил эти математические методы вновой области техники, в чём и состояла его заслуга.

Конечно, в нынешних машинах арифметические и логическиеустройства весьма усложнились, но вряд ли в них применяется хотьодна новая идея, которой не описал бы фон Нейман в конце со-роковых годов. Ему был известен также весьма рекламируемый впоследнее время “вероятностный поиск с подкреплением”, хотя онне применил его в машине. Этот метод неосновательно называют“обучением” машины, поскольку обучение человека (и животных)происходит несравненно сложнее. В машину вводится случайныймеханизм, например, таблица случайных чисел, с помощью кото-рой она предпринимает заранее запрограммированные операции вслучайном порядке и получает ряд результатов. В неё вводится так-же программа, оценивающая эти результаты, например, выдающаянуль, если полученные числа меньше двадцати, и единицу, если онибольше двадцати. Когда случайно выбранная операция (из заранеезаданного списка операций) приводит к числу больше двадцати, ма-шина прекращает поиск по сигналу “1”: она “научилась” выполнятьоперацию с приемлемым результатом. Точно так же, можно “обу-

1Чарльз Бэббедж был искусным вычислителем, что в его время очень це-нилось, но причислять его к основоположникам математической логики нет ни-каких оснований. Свою машину он описал за 12 лет до появления положившихначало этой науке работ Буля и Де Моргана. Но Августа Ада Лавлейс, на-писавшая несколько лет спустя обширный комментарий к трактату Бэббеджа,брала уроки математики у Де Моргана и обладала не только математическимталантом, но и редкой для того времени логической культурой. К её коммен-тарию восходят некоторые из основных понятий и даже терминов возникшегостолетием позже искусства программирования. — Прим. А.В. Гладкого


чить” машину выбирать из ряда операций наилучшую, тоже задавей численный критерий.

Математика, применяемая в вычислительной технике, доволь-но примитивна. Она включает арифметику, самые начальные поня-тия математической логики (первые понятия исчисления высказы-ваний), немножко комбинаторики и теории вероятностей. Посколь-ку математические машины имеют важные применения в экономикеи военном деле, вокруг них выросла обширная математическая дея-тельность, именуемая “Computer Science” (“Компьютерная наука”).Но у этой науки нет ни чётко определённого предмета, ни собствен-ных методов исследования. Она вовсе не похожа на более содер-жательные части математики, а обязана своим положением конъ-юнктурным обстоятельствам, точно так же, как порождённая таки-ми же социальными причинами “Nuclear Science” (“Ядерная наука”),состоящая из фрагментов физических теорий. В “компьютерной на-уке” встречаются замысловатые комбинаторные задачи, но не выра-ботано никакого нового подхода к их решению. Вообще, комбинато-рика (то есть подсчёт определённых комбинаций из конечного числапредметов) представляет собой в математике бесплодный пустырь;в ней отсутствуют общие методы подхода к задачам, и каждая за-дача, если удаётся её решить, требует специфического приёма. Приэтом, в отличие от более развитых областей математики, не возни-кает никаких общих теорий. Думаю, что это не случайно, но здесьнеуместно заниматься этим подробнее.

Огромная литература, возникшая под названием “компьютернойнауки”, лишь в небольшой части имеет прямое отношение к прак-тической работе машин. Как всегда, преобладает “чисто теорети-ческая” деятельность, мотивируемая связью предмета работы с по-пулярными приложениями. Этими вещами занимаются люди, спо-собные к некоторой изобретательности в стиле комбинаторики, ноне владеющие современной математикой. Это — второсортная мате-матика, спекулирующая на прикладном значении вычислительныхмашин.

По существу, наиболее важные задачи в этой области относятсяк “программированию”, то есть к составлению программ для работымашин. Никакой “науки о программировании”, однако, не существу-ет. Есть только попытки формального описания того, что делаетпрограммист; эти попытки неинтересны в теоретическом отноше-нии и бесполезны в практическом. Работа программиста — не науч-ная деятельность, а ремесло, в лучших своих образцах — искусство.Он выполняет некую интуитивную оптимизацию, напоминающую


китайские игры, где требуется уложить как можно компактнее за-данный набор предметов в заданную шкатулку. “Ненаучность” этойдеятельности почти видна из того, что хороший программист (по-добно хорошему художнику) не в состоянии формально описать, какон это делает.

Более того, есть основания полагать, что “программирование”никогда не станет наукой. Я попытаюсь объяснить, почему я такдумаю. Чтобы доказать, что некоторый план неосуществим, доста-точно убедиться, что из его осуществления следовало бы решениедругой задачи, которую с уверенностью можно считать неразреши-мой. Программирование является особым видом мышления, но ин-туитивные подходы, применяемые в нем, по-видимому, очень близкик общим, неизвестным нам процессам умственной работы. Это под-тверждается не только наблюдением за работой программистов иих опросом, но и тем фактом, что программируются, насколько этоудаётся, любые задачи, имеющие серьёзные приложения, так чтоприёмы работы программиста относятся ко всей совокупности нуж-ных человеку задач, иначе говоря, задач, для которых эволюциясконструировала наш мозг. Если бы могла существовать “теорияпрограммирования”, то тем самым мы имели бы теорию работычеловеческого мозга.

Только что высказанное утверждение имеет определённую фор-му, требующую комментария. Утверждается, что некоторая част-ная деятельность по существу равносильна более общей, содержа-щей её, на первый взгляд, как частный случай. Такое утверждениенельзя доказать формальным рассуждением: оно представляет со-бой “закон природы”, индуктивно выведенный из деятельности про-граммиста и умственной работы человека вообще. Статус такогоутверждения можно сравнить со статусом так называемого “прин-ципа Тьюринга”, объявляющего некоторый частный способ постро-ения алгоритмов по существу универсальным, то есть приравни-вающий частный случай — общему1. Мне кажется, что, предлагаяздесь аналогичный новый принцип, я не наношу ущерба профес-сии программистов: их деятельность, правда, не является “наукой”,но лишь потому, что в некотором смысле равносильна умствен-ной работе человека вообще. По той же причине, как я уверен,неразрешима задача о “распознавании образов”: если бы мы сумеликогда-нибудь решить её, то узнали бы, как работает наш мозг. Эти

1Это последнее замечание несущественно для понимания дальнейшего; онотребует более специального знакомства с алгоритмами.


задачи по существу равносильны.Здесь возникает вопрос: откуда у нас уверенность, что мы не

способны построить “теорию работы мозга”? Ведь вся предыдущаяаргументация предполагает, что эта задача, с которой отождеств-ляется другая, по видимости более частная, заведомо неразрешима.Я приведу некоторые соображения в пользу такой точки зрения.

Можно было бы, конечно, сослаться на неудачу всех попытоксоздать искусственный разум: таким же способом закон сохраненияэнергии был угадан вследствие неудачных попыток построить веч-ный двигатель. Это сравнение мне не очень нравится, поскольку по-пытки создать искусственный разум, в сущности до сих пор всерьёзи не предпринимались. Точнее говоря, времена, когда это казалосьи в самом деле осуществимым, давно прошли. По мере того, какмы осознавали сложность мозга, серьёзные люди переставали этимзаниматься. Средневековые легенды, которые были очень серьёзны,приписывали пражскому раввину изготовление человекоподобногосущества — Голема, а затем Фаусту создание гомункулуса, челове-ка в колбе. В начале девятнадцатого века Мери Шелли изображаетболее реалистический проект: Франкенштейн делает своё чудовищеиз мяса и костей человека. Но это уже скорее “научная фантастика”.Что касается нынешних специалистов по “искусственному интеллек-ту”, то их неудачи (и их методы) доказывают лишь, что для сколько-нибудь серьёзных попыток создать искусственный разум время ещёне пришло.

Придёт ли оно когда-нибудь? Посмотрим на этот вопрос с эво-люционной точки зрения. Человеческий мозг — самая сложная си-стема, какую мы знаем во вселенной1. Мы не сомневаемся в том,что он возник на этой планете в результате процесса, длившего-ся около четырёх миллиардов лет. Этот процесс происходил путём“проб и ошибок”, причём биологи считают, что эволюция произошланеправдоподобно быстро, при известной им скорости мутаций: длявыработки мозга природе не должно было хватить времени. Можноли его сократить, введя, если можно так выразиться, вместо сво-бодной конкуренции “плановое хозяйство”? Чтобы запланироватьсоздание человека, надо было бы знать все существенные факторысреды, с которыми ему придётся столкнуться. Чтобы он мог вы-жить, надо принять во внимание не только его внешнее окружение,то есть знать всю живую и неживую природу на Земле, до послед-

1Конрад Лоренц считает самой сложной системой человеческое общество,состоящее из многих мозгов.


него вируса, способного его истребить. Надо знать ещё его реакциина особей своего вида, то есть надо иметь теорию человеческогообщества.

Как мы уже видели, возможности долговременного предсказа-ния поведения столь сложных систем ограничиваются гносеологи-ческим запретом. Но теория человеческого мозга, не дающая такихпредсказаний, не могла бы объяснить и, тем более, содействоватьвыживанию человека и, следовательно, ни на что бы не годилась.

Скорее всего, система такой сложности, как человеческий мозг,вообще не может быть изготовлена по плану, и не может существо-вать теории, объясняющей её работу. Вероятно, есть какие-то запре-ты типа боровской дополнительности, мешающие таким предприя-тиям. Поскольку я здесь выхожу за пределы известного, позволюсебе сформулировать две “гносеологические теоремы”, без всякойпопытки их доказать.

I. Чтобы создать план системы, сравнимой по сложности с че-ловеческим мозгом, системе той же сложности потребуется не ме-нее 65 миллиардов лет (при возрасте вселенной втрое или вчетвероменьше).

II. Оптимальный по времени способ создания такой системы естьметод случайных мутаций и отбора наиболее приспособленныхмутантов, причём необходимое для этого время не менее 3 милли-ардов лет.

Вопрос о возможности “теории программирования” завёл насочень далеко, но при этом мы выяснили и несколько других по-пулярных вопросов, к которым мы ещё вернёмся.

Что же всё-таки могут делать машины, и чего можно от нихожидать?

Машины могут производить вычисления по заданной програм-ме. Они ничего не “понимают”, а выполняют одно за другим ариф-метические действия в указанной последовательности, так что по-лучается приближенное решение дифференциального уравнения ит. п. Весь план решения составляется человеком, а машина лишьускоряет арифметические действия.

Машины могут хранить в свой памяти, или во внешних храни-лищах памяти любые данные, какие можно записать в виде знаков,и извлекать часть этих данных, отмеченных некоторым образом впамяти, по соответствующей команде. Это называется “банком дан-ных” (и ничем не отличается от картотеки или папки с бумагами,кроме того, что куски картотеки или бумаги заменяются цепочкамиэлектрических сигналов).


Машины могут “сопоставлять” признаки какого-нибудь явления,записанные (человеком) со списком признаков, хранящихся в их па-мяти с определёнными опознавательными знаками, и выдавать этотзнак. Например, врач может ввести в такую машину закодирован-ные симптомы, и если в машине есть такая цепочка символов, тоона выдаёт знак, означающий “грипп”. Это называется “экспертнойсистемой”.

Таким образом, машины могут быть полезны для быстрого вы-полнения вычислений, для хранения и выдачи данных и для перебо-ра признаков. Всё это делается по написанной человеком програм-ме, без малейшей примеси чего-нибудь, напоминающего человече-ское мышление, поскольку интуиция никоим образом не поддаётсяформализации и не может быть придана машине.

Все рассказы специалистов по “компьютерной науке” и журна-листов о том, что машины могут “обучаться”, “принимать решения”,“поддерживать разговор с человеком” представляют собой злоупо-требления этими человеческими выражениями, т. е. сознательноеили бессознательное надувательство, основанное на внешнем сход-стве какого-нибудь нарочито устроенного фокуса с некоторым че-ловеческим поведением. Если речь идёт о фирмах, продающих ком-пьютеры, то с их стороны надувательство является вполне созна-тельным. Например, японские фирмы, запуская в производство такназываемое “пятое поколение” вычислительных машин, распростра-нили с помощью средств массовой информации выражение “мысля-щая машина” и т. п. Эти же фирмы построили в рекламных целяхроботов, выполняющих роль официанта в ресторане и другие стольже интеллектуальные функции.

Более серьёзные усилия были сделаны в разных странах в об-ласти машинного перевода текстов с одного языка на другой. Спомощью очень сложной “логической” программы удалось добить-ся перевода без грубых ошибок специальных статей в узкой об-ласти техники; для каждой пары языков должна быть при этомпроведена чрезвычайно сложная разработка программы, непригод-ная вне выработанной темы. Конечно, это пустое дело, потому чтов случае обзорной статьи или статьи смешанного содержания, вы-ходящей за пределы словаря, машина сразу же начнёт выдаватьвздор, а при быстром развитии техники смежные и даже далёкиеобласти переплетаются друг с другом и лексика предмета непрерыв-но расширяется1.

1Такая характеристика “машинного” (правильнее — автоматического) пере-


На вопрос, можно ли построить мыслящую машину, мы даём,таким образом, безусловно отрицательный ответ. Иногда этот во-прос ставится в другой форме: “Может ли машина мыслить?” Наэто можно ответить дешёвым софизмом: одну такую машину мызнаем — это человеческий мозг; почему же не могут существоватьдругие? Здесь надо яснее определить, что мы понимаем под маши-ной. Если называть машиной любую систему, выполняющую неко-торый набор заданных операций, то можно с натяжкой подвестипод это определение и человека — с натяжкой, потому что в слу-чае человека этот набор операций необозрим. Но ясно, что такаятерминология — не более чем игра словами. Слово “машина” имеетдовольно установившийся смысл: это устройство, сделанное челове-ком для определённой цели. Если понимать слово “машина” в этомобщепринятом смысле, то на вопрос, “может ли машина мыслить?”,мы получаем отрицательный ответ.

Если заменить слово “машина” весьма неопределённым терми-ном “система”, то и человека можно назвать системой. Но при стольшироком толковании этого понятия возникает вопрос, что же неявляется системой? В безответственном употреблении это слово мо-жет означать любой объект материального мира, если только несчитать “системами” научные теории или религии. Ясно, что разум-ная постановка вопроса предполагает разумное определение поня-тий. Замените слово “система” словом “объект”, и ваш вопрос приметследующий нелепый вид: “Может ли объект мыслить?” Да, может,но кого интересует такая банальность?

Если мы не способны изготовить “мыслящую” машину, то, можетбыть мы можем к ней сколько-нибудь приблизиться, создавая всёболее сложные роботы, заменяющие различные функции человека?Думаю, что и на этот вопрос приходится ответить “нет”. Конечно,роботы могут заменить человека во многих его функциях, но лишьпотому, что человеческий мозг обычно используется для примитив-ных, нечеловеческих функций. Помню, как я был поражён, увидевна месте автобусного кондуктора железный ящик. Я понимал, чтоящик не вполне заменяет кондуктора даже в его официальных слу-жебных обязанностях, и всё же меня поразило, что живой человеквсю жизнь делал то, что может за него делать железный ящик. В

вода отчасти верна только для второй половины 50-х и начала 60-х гг., когда этаобласть деятельности находилась в младенческом состоянии. С тех пор в нейпроизошло весьма серьезное продвижение, результаты которого имеют не толь-ко и не столько прикладное, сколько теоретическое значение (для лингвистики).— Прим. А.В. Гладкого


этом есть глубокое оскорбление человека.В таком же положении находятся рабочие у конвейера, контор-

ские служащие вроде счетоводов и регистраторов, многие категорииучётчиков, контролёров и администраторов, и т. п. Вспомним, чтона заре человеческого общества нашему мозгу нашли совсем ужпростое употребление: его ели. Наш вид был единственным видомживотных, регулярно практиковавшим каннибализм, так что иско-паемые черепа находят, как правило, пробитыми.

Безусловно, можно заменить роботами большинство профессий,специализируя эти машины каждый раз на требуемой функции. Ни-чего не стoит заменить счетовода на службе, но не на улице и недома. Вопрос в том, насколько можно приблизиться к человеку?Мерой приближения могут быть животные — наши родственникипо ДНК, то есть имеющие с нами общего предка. Животные, в от-личие от роботов, живут не в искусственной обстановке, а в есте-ственной среде, что несравненно труднее. Муха улетит от пожара, аробот сгорит. Можно запрограммировать поведение робота на слу-чай пожара, но возможно ли предусмотреть у него всё, что преду-смотрено эволюцией мухи? Уверен, что нет. Думаю, что никогда неудастся построить машину, способную исполнять такой же диапазонфункций в “открытом” мире, как муха или таракан. Вспомним, чтонасекомые способны ещё мутировать и приспосабливаться к ядам,климату и биологическим противникам! Невежество наших пред-ков породило мировоззрение, подчёркивавшее ничтожность челове-ка; мы же знаем достаточно, чтобы преклониться перед сложностьюнасекомых.

Мне представляется очевидным, что математические машиныникогда не приблизятся к живому организму. Очень вероятно, чтоуровень машин, существующий в наше время (с арифметическим илогическим устройствами, как они описаны выше) и есть высшийуровень, достижимый для машин. Иначе говоря, формальная ло-гика и есть логика машин, и никакого другого мышления у нихне может быть. Если это верно, то математические машины могутоказаться — в принципе — самыми сложными из возможных машин.

Попытки заставить машины совершенствоваться собственнымисилами — очень наивны. Я уже говорил о случайных ходах и “возна-граждении”, подкрепляющем удачный вариант. Это попытка устро-ить “мини-эволюцию” в лаборатории, продолжительностью не доль-ше человеческой жизни. Но если и дольше? Эволюции на несравнен-но более сложной химической основе понадобилось миллиарды лет.Один умный автор, писавший об этом, назвал всевозможных изоб-


ретателей таких систем “искусственной интеллигенцией” (artificialintelligentsia).

По-видимому, возникновение математических машин означает,что так называемый “технический прогресс” в принципе завершил-ся. И если человечество хочет дальше развиваться, то люди должныиспользовать свой мозг не столь примитивно, как это делают изоб-ретатели машин. Возможности нашего мозга намного больше, чеммы можем себе представить. Но в какой-то момент истории оказы-вается, что некоторый путь пройден до конца, и надо искать другиепути.

С только что рассмотренной проблемой связан вопрос о проис-хождении жизни и вопрос о происхождении человека. Я думаю, чтоу нас нет надежды получить на них сколько-нибудь полный ответ.Если бы мы имели удовлетворительную теорию, объясняющую воз-никновение человеческого мозга, то в эту теорию неизбежно должнобыло бы входить описание, чтo же именно возникло. Мозг челове-ка отличается от мозга кролика не только весом и числом извилин.Всё, чем занимаются биологи, изучающие происхождение человека,касается лишь этих внешних признаков. Серьёзная теория проис-хождения человека должна объяснить, как возникли единственныев своём роде структуры и функциональные связи, составляющиенаш мозг. Но это значит, в частности, что надо знать, каковы этиструктуры и как они действуют. Теория происхождения мозга пред-полагает понимание того, что такое мозг. Удивительно, что биологитак мало думали об этом. Впрочем, Конрад Лоренц говорит (в “Обо-ротной стороне зеркала”), что в ходе эволюции есть две пропасти,перед которыми останавливается наука — происхождение жизни ипроисхождение человека. Я не стал бы упрекать Лоренца в песси-мизме. Может быть, мы узнаем со временем многое об этих вещах,но впереди всегда будет гносеологический барьер.

Так называемая “научная фантастика” занимается не только че-ловекообразными роботами, но также “инопланетянами”, нашимибратьями по разуму, обитающими в других мирах. Сто лет назаднекоторые астрономы полагали, что видят каналы на Марсе, и ещёнедавно на Марсе хотели видеть сезонные изменения растений. Те-перь мы почти убедились, что в Солнечной системе нет никакойжизни вне Земли. Правда, есть основания думать (хотя это далекоещё не доказано), что планетные системы — довольно обычное яв-ление во Вселенной. Если это верно, то почему бы на них не моглобыть жизни, и даже разума, как у нас на Земле?

Обычная аргументация, какую приходится слышать, состоит в


том, что “одинаковые причины приводят к одинаковым следствиям”:если может существовать планета, приблизительно похожая на Зем-лю, то на ней непременно возникнет жизнь (может быть, не похожаяна нашу), а затем разум (может быть, не похожий на наш). В осно-ве таких рассуждений лежит сильное желание получить некоторыйрезультат — то, что по-английски называется “wishful thinking”. Кро-ме того, здесь действует историческая привычка: географическоеоткрытие Земли состояло в том, что на всех вновь открытых конти-нентах и островах неизменно оказывались люди — чёрные, жёлтые,красные, но непременно люди. Предположение, что на других пла-нетах мы обнаружим каких-то других людей, прямо происходит отэтой привычки. Вначале воображали даже, что эти инопланетныелюди совсем похожи на обыкновенных, например, могут вступать сними в брак и иметь потомство.

В действительности догма об “одинаковых причинах и одинако-вых следствиях” относится к очень ранней фазе развития науки и всвете того, что мы знаем, представляется схоластическим построе-нием. Мы уже говорили о том, что для сложных систем предсказа-ние (и однозначная определённость) будущего чрезвычайно сильнозависит от начальных условий, которые должны воспроизводиться сневероятной точностью, чтобы система могла развиваться сколько-нибудь похожим образом, хотя бы не очень долго. Была речь такжео непредсказуемых квантовых эффектах, от которых зависят мута-ции. Никакое знание погоды на Земле в начале января не даёт намвозможности предвидеть, каким будет март. И нам говорят, что напланете вроде Земли непременно должна возникнуть жизнь, а за-тем и разумная жизнь!

“Вероятность” возникновения жизни и разума — это термин,имеющий мало общего с теми вероятностями, которые подсчитыва-ют математики. Нашлись учёные, выразившие словом “вероятность”свои субъективные фантазии, например, астроном фон Хорнер и,вслед за ним, советский астрофизик Шкловский. Я позволю себеещё раз отступить от эмпирически надёжных рассуждений, как яуже сделал это в двух “гносеологических теоремах”. Вот моя субъ-ективная фантазия по поводу “множественности обитаемых миров”.

Я думаю, что возникновение жизни и разума на Земле — редчай-шие события, может быть, единственные во всей Вселенной. Именнокрайняя “невероятность” этих событий делает столь трудной зада-чей изобретение даже гипотетических механизмов, как они могли

произойти.Если бы эти результаты эволюции на Земле увидел вообража-


емый Беспристрастный Разум, он сказал бы, что такого не можетбыть.

Я пришёл к пессимистическим заключениям по поводу некото-рых излюбленных человеческих иллюзий. Думаю, что никогда небудет построена мыслящая машина, и что никакая машина не мо-жет мыслить. Далее, я не считаю возможным построить машины,в принципе более близкие к человеческому мозгу, чем нынешниематематические машины, и полагаю, что этим по существу завер-шится “технический прогресс”. Наконец, я не верю в возможностьсколько-нибудь полного решения вопроса о происхождении жизнии человека.

Доводы, приведённые выше, кажутся мне неопровержимыми. Ивсё же — насколько на них можно полагаться?

В сороковых годах девятнадцатого века Огюст Конт привёл вкачестве очевидного примера непознаваемого для человека — хими-ческое строение звёзд. Прошло около десяти лет, Кирхгоф и Бунзеннаправили излучение звёзд в изобретённый ими спектрограф, и лю-ди узнали, из чего состоят звезды. Уверен, что мой пессимизм небудет опровергнут так скоро. Я пришёл к этим мыслям уже давно, иничто происшедшее за последние тридцать лет не заставило меня вних что-нибудь изменить. В обозримом будущем — обозримом длянас и людей начала двадцать первого века — трудно представитьсебе опровержение этих предсказаний.

Что касается более отдалённых времён, то я не берусь предска-зывать человеческий мозг. Преодоление запретов может произойти,если можно так выразиться, в новых размерностях познания. Ноэто уже язык “научной фантастики”: кто хочет любой ценой остать-ся оптимистом, непременно впадает в пошлость! Всё же мне кажет-ся, что вопрос о границах нашего познания и действия заслуживаетвнимания, и что мы переживаем в этом смысле критический моментистории.

Математические машины вошли в современную практику, апрактика всегда нуждается в теоретическом обосновании. Как мывидели, при конструировании машин применяются элементарныематематические средства — арифметика и начала математическойлогики. Для притязаний компьютерного бизнеса это было слишкоммало. Недостававшую идеологию доставила так называемая “ки-бернетика”, вошедшая в моду в конце сороковых годов. У кибер-нетики были почтенные истоки. Её инициатором был знаменитыйамериканский математик Норберт Винер, который, вместе с мекси-канским физиологом Артуро Розенблютом, занялся исследованием


работы человеческого сердца. При этом обнаружились важные за-кономерности, далеко выходящие за пределы этого специальноговопроса: была открыта универсальная роль “обратной связи”.

Устойчивость работы системы обеспечивается механизмами, сле-дящими за её отклонениями от “желательного” режима и исправля-ющими движение системы путём измерения некоторых параметров.При управлении лодкой отклонение от курса исправляется поворо-том руля в ту или иную сторону, в зависимости от направленияотклонения. Это делает рулевой, но можно устроить механизм (“ав-топилот”), автоматически реагирующий на отклонение соответству-ющим поворотом руля. (Кстати, от греческого слова “кормчий” —“кибернетес” — Ампер произвёл за сто лет до того название гипоте-тической “науки об управлении”, принятое Винером).

Применения обратной связи были давно известны в теории ипрактике автоматического регулирования — для механических иэлектротехнических систем. Математическое описание обратнойсвязи было хорошо разработано, методами теории дифференциаль-ных уравнений и алгебры. Заслуга Винера была в том, что он заме-тил такие же закономерности в работе живого организма, а затем —в экологических и социальных явлениях. Это было важное откры-тие, которое произвело сильное впечатление. Примерно в то же вре-мя, в конце сороковых годов, возникла теория информации. Её ини-циатором был, ещё в двадцатые годы, сам Винер, но лишь в 1948 го-ду американский инженер Шеннон нашел её фундаментальные при-менения в теории передачи сообщений. Оказалось, что понятие ин-формации, в его количественном выражении, найденном Винером иШенноном, так же, как понятие обратной связи, имеет универсаль-ный характер и важно для описания работы не только технических,но и биологических систем. Естественно, эти далеко идущие анало-гии между техникой и биологией, а также некоторыми аспектамиобщественной жизни, породили большие надежды. К этим научнымсобытиям прибавилось появление — в те же годы — электронных вы-числительных машин: математическая машина казалась моделью,воспроизводящей важные функции человеческого мозга.

Возникло представление, что закладываются основы будущейуниверсальной науки о закономерностях сложных систем, способ-ной объяснить работу технических, биологических и общественныхмеханизмов. Эту будущую науку Винер и назвал кибернетикой. По-пулярность кибернетики достигла высшей точки, пожалуй, в началешестидесятых годов, когда она проникла в нашу страну (и переста-ла считаться буржуазной лженаукой). В то время на вопрос — мо-


жет ли машина мыслить — уверенно давали положительный ответ,и ожидали скорого появления мыслящих машин. Даже сам Винерподдался этим спекуляциям и всерьёз обсуждал, какие отсюда мо-гут произойти последствия.

Но кибернетика не оправдала возложенных на неё надежд. Ока-залось, что лишь некоторые аспекты работы живого организма ана-логичны работе систем с автоматическим регулированием, и что об-ратная связь не является ключом, открывающим вход в “теорети-ческую биологию”. Тем более не оправдались надежды на киберне-тическое объяснение общества, хотя новые подходы, перенесённыеиз области автоматического регулирования, помогли понять и кон-тролировать некоторые экономические процессы. Наконец, выясни-лось, что человеческий мозг, вопреки первоначальным предположе-ниям, работает вовсе не так, как цифровая вычислительная машина,хотя кодирование поступающей и исходящей из мозга информациинапоминает аналогичные процессы у математических машин. Вели-кий проект новой универсальной науки не удался.

Кибернетика так и осталась конгломератом разрозненных дис-циплин, большею частью заимствованных из уже известных ма-тематических теорий. Одна только теория информации была по-настоящему нова, но своего специфического метода, какой долженбыть у отдельной фундаментальной науки, у кибернетики нет. Лю-бопытно, что в 1964 году Всемирный математический конгресс вМоскве1 выразил своё недоверие к кибернетике в следующей ха-рактерной форме: в обширной программе конгресса не было секциикибернетики (и вообще не упоминалось это слово), но была секция“математических методов автоматического регулирования”.

Парадоксальным образом кибернетика всё-таки оказалась чем-то вроде “лженауки”. Новые науки возникают редко, и редко носятновые имена. У нас нет общей науки о сложных системах, и врядли когда-нибудь такая наука возникнет, вследствие уже известныхнам особенностей таких систем. Если вам попадаются книги под на-званием “Общая теория систем”, или в этом роде, не принимайте ихвсерьёз: это пережитки кибернетического бума. Внешним призна-ком этой (весьма низкосортной) литературы является употреблениеблоксхем: рисуют прямоугольники с надписями в них, и соединя-ют их стрелками. Это может облегчить наглядное представление осоставе и связях между частями системы, но, конечно, отсюда ещё

1Всемирный математический конгресс в Москве состоялся в 1966 г. —Прим. А.В. Гладкого


очень далеко до науки. Научное влияние кибернетики, пожалуй,уже исчерпано.

Между тем, из неё родился всё ещё живой и опасный кибернети-

ческий миф. Содержание этого мифа состоит в том, что нет прин-

ципиальной разницы между человеком и машиной, а следующая изнего практическая установка, никем не формулируемая в открытойформе, но отчётливо видная в бесчисленных, постоянно повторяю-щихся явлениях современного общества, такова: Если нельзя сде-

лать машину похожей на человека, сделаем человека похожим на

машину.То обстоятельство, что из мифа вытекает практическая установ-

ка, не должно вызывать удивления: все религии приводят к опреде-лённому практическому поведению, а у нас не осталось никакой се-рьёзной религии, так что нам приходится довольствоваться каким-нибудь мифом. Я уже говорил о “наукопоклонниках”. Преклоне-ние перед “наукой”, как её понимает “простой человек”, заменяетв нашем обществе религию и, как мы уже знаем, математическиесимволы принимаются за священное писание этой религии. В рам-ках “преклонения перед наукой” (“Science worship”) кибернетическиймиф занимает особое место; пожалуй, это его самая важная часть.Поскольку неполноценные суррогаты религии не имеют канониче-ских текстов, кибернетический миф никем не написан, но живёт вподсознании многих миллионов людей. Я попытаюсь изложить егов догматическом виде. Читателю это изложение может показатьсякарикатурой, и не случайно: низкосортные религии плохо выдержи-вают словесную формулировку, они стыдятся прямого выражения.

Кибернетический миф. Наука всемогуща. Она доказала, чтобога нет. Есть только вещи, какие мы видим вокруг нас. Учёныеумеют управлять вещами и создавать вещи. Всё, что нам нужно,это иметь вещи: еду, одежду и предметы, дающие престиж. Всё этозависит от учёных. Другие люди могут делать вещи, но учёные го-ворят, как их делать, и придумывают новые вещи. Это они приду-мали электричество, телевизоры, автомобили, и кто знает, что онивыдумают ещё.

Учёные — это особенные люди, у них свои тайны и свой язык.Они говорят на языке формул. Это — математика. Математика до-стоверна, и поэтому учёные не ошибаются. Самые умные машины,какие они придумали, — это компьютеры. Компьютеры сами дей-ствуют, как математики. Они всё умеют делать, а теперь учатсядумать. Конечно, они скоро буду думать лучше и быстрее нас.


Если сделать робота и поставить ему в голову компьютер, онбудет думать, как человек, или лучше. Правда, он не будет чув-ствовать. Но это, пожалуй, его преимущество: чувствовать — этонеэффективно и старомодно. Впрочем, можно устроить так, чтобыу него были только правильные природные чувства. Такой роботбудет лучше человека, его уже описал Азимов.

Все несчастья человека от того, что он ужасно старомоден. Унего масса ненужных чувств, и он от этого страдает. Машины нестрадают, они всегда эффективны. Я хочу быть машиной!

11. Пифагор и обезьяна

Кибернетический миф заменяет современному человеку рели-гию, и это очень жалкая замена. Настоящая религия обещает чело-веку потустороннее воздаяние, что невозможно проверить, но ужена этом свете доставляет ему психическое равновесие. Понятия ре-лигии, такие, как понятия греха и благодати, хорошо отражают са-мые важные, ещё не изученные состояния человеческой психики, аэтические учения религии соответствуют социальным потребностямчеловека определённой исторической эпохи. Каждая настоящая ре-лигия приспособлена к человеку, который её исповедует, даже еслиэто религия дикарей, а её жрец — жалкий шаман.

Можно сказать, что религия есть выработанная эволюцией и ис-торией истинная кибернетика человеческой души. Она истинна во-все не в том смысле, что существуют мифические персонажи ре-лигии, а в том, что она приспособлена к потребностям человека.Человек может жить со своей религией, и всегда жил с какой-то ре-лигией. В сущности, мы не имеем никаких данных, свидетельству-ющих о возможности человеческого общества без религии. Историядвадцатого века, история мучительной агонии западной, или хри-стианской цивилизации, скорее опровергает такую возможность, аистория первого государства с обязательным безбожием, устроенно-го в России, как будто её исключает. Отдельные мыслители моглиобходиться без религии в обычном смысле слова, заменяя религиюнекоторым личным механизмом психической стабилизации. Но этипримеры вовсе не доказывают, что может существовать обществобез религии: когда умер Спиноза, в Голландии возникла секта, по-читавшая его как святого!

Я думаю, что для общества религию тоже можно заменить при-емлемой для мыслящего человека системой убеждений, котораявозьмёт на себя все существенные функции религии, не вынуждаячеловека кастрировать свой разум. Без такой системы человечествопогибнет, потому что человек не может существовать без глубокойпривязанности к некоторым основным убеждениям, придающим егожизни смысл и достоинство. В основе такой системы может лежатьтолько гуманизм, но я вовсе не хочу никакой “религии человека”. Ненадо преклоняться перед Человеком — Человеком надо быть. Ду-маю, что в систему убеждений будущего человечества войдут уже

11. Пифагор и обезьяна 157

выработанные понятия, такие, как “демократия” и “аристократия”.Демократия означает уважение и свободу для каждого человека,аристократия — уважение и свободу для высшего человека. Разу-меется, это слово означает здесь не аристократию рождения — яимею в виду аристократию духа.

Но здесь неуместно предаваться мечтаниям, и нам пора вернуть-ся к нашему предмету.

“Преклонение перед наукой”, догмой которой является Киберне-тический миф, есть жалкий суррогат религии. Прежде всего, этотмиф основан на ложных представлениях, точно так же, как все ре-лигии, — но это не делает его лучше. Старые религии недоказуемоложны: их утверждения нельзя подтвердить, но и нельзя опроверг-нуть, так как они в принципе игнорируют человеческий опыт и че-ловеческое мышление. Кибернетический миф доказуемо ложен: всеего основные верования опровергаются опытом и мышлением.

Вещи — не самое важное в жизни человека, и тот, кто думаетиначе, очень глуп и несчастен. Наука вовсе не для того, чтобы де-лать вещи. Учёные не обладают никакой особенной тайной и (какучёные) даже не заслуживают особенного почтения: они занима-ются своим хобби, или компенсируют свои человеческие слабости.Математика делает достоверным только то, к чему её можно при-менять, в других случаях вводит в заблуждение. В ней тоже нетникакой тайны, и каждый желающий может стать её жрецом. Нети не может быть никаких мыслящих машин. Роботы никогда не бу-дут, как люди. И самое главное, человек не может быть машиной.Он не так сконструирован эволюцией, как мы конструируем маши-ны. Эмоции — главный стимул его жизни. Выбросить неприятныеэмоции и оставить приятные — такая же глупость, как сделать маг-нит с одним полюсом. И ты вовсе не хочешь быть машиной — тыхочешь быть человеком, но не умеешь!

Как известно, главным регулирующим принципом современнойжизни является эффективность. Это слово означает высокую про-изводительность в каком угодно занятии и, в частности, устранениевсего, что мешает такой производительности. Эффективность — по-истине идол нашего времени. Государственные деятели, дельцы иучёные стоят перед ним на коленях. Вслед за ними и простые людиуверовали, что важнее всего быть “эффективным”. На простом че-ловеческом языке это значит: “Делай хорошо то, что ты делаешь”.Но человек делает то, что ему приходится делать, а не то, что онхочет. Стало быть, уже с точки зрения субъективных потребностейчеловека лозунг “эффективности” представляет лицемерие. С утра


человек направляется на работу, более или менее навязанную емуусловиями жизни. Сколько людей пошло бы на работу, если бы уних был свободный выбор? Это был бы потрясающий эксперимент.Итак, человек идёт на завод или в контору, куда ему приходитсяидти, и делает там работу, к которой он приставлен.

Но если уж делать эту работу, то не лучше ли делать её хорошо?С точки зрения общества — куда включаются и более глубокие инте-ресы отдельного человека — это очень сомнительно. Производитель-ность людей надо оценивать по тому, чтo и для чего они производят.Если производятся орудия уничтожения людей, лучше было бы ихвовсе не производить. Если печатаются глупые и вредные издания— лучше было бы их не печатать. Но индивид об этом не задумы-вается. Он ищет не общую пользу, и даже не свою долю этой общейпользы, а лишь свою частную, сиюминутную пользу — более высо-кую плату, более высокий престиж. И так на любом месте, вплотьдо знаменитого учёного или министра: для всех. “Эффективность”означает сиюминутную, локальную полезность для действующеголица. Но это значит, что наш мир управляется “близкодействием”.Сейчас я объясню, что я имею в виду.

Представьте себе автомат, перемещающийся на местности со сле-дующей программой: при любых обстоятельствах, когда толькоможно, подниматься вверх, в сторону большего подъёма (или, какговорят математики, по градиенту высоты). Предполагается, чтотаким образом машина взберётся на видимую вдали высокую го-ру. Подъезжая к подножью какого-нибудь холма, эта машина будетс наибольшей эффективностью ползти в сторону наибольшей кру-тизны, а потом ей, естественно, пришлось бы сползать вниз, что непредусмотрено её программой. В конечном счёте она вовсе не взбе-рётся на гору, а скорее всего свалится в какую-нибудь яму и разо-бьётся. Для достижения высоких целей нужно дальнодействие: ихнадо видеть издали, наметить путь к ним и не отказываться, еслинадо, некоторое время спускаться вниз.

Установка современных государственных деятелей, экономистови бизнесменов на то, что они называют “эффективностью”, пред-ставляет собой непостижимую умственную близорукость. Впрочем,у них нет другого выхода, потому что на них давит избиратель, ион же — потребитель. Никто не согласен пожертвовать даже однимпроцентом своего дохода. Когда “потребителю” говорят, что он дол-жен по какой-либо важной причине, немного меньше потреблять, онубеждён, что его надувают, что кто-нибудь другой хочет поживить-ся за чужой счёт. Мы живём в обществе, где никто ничему не верит.


Если бы каким-то чудом появился государственный деятель или ор-ганизатор производства, преследующий не личные, а общественныецели, ему бы никто не поверил. Поведение нынешних людей напоми-нает “тропизмы” насекомых, например, бабочек, летящих на свет исгорающих возле лампы. Но довольно повторять эти общеизвестныевещи.

Идиотическое представление об эффективности опирается на“расчёт”. Мы видели в этой стране, как работала безумная систе-ма “планирования” производства, оценивавшая всё по процентамвыполнения плана и разным количественным показателям. В со-ветских журналах можно прочесть, что мы производим в пять илишесть раз больше тракторов, чем в Соединённых Штатах, лишьдля того, чтобы они ржавели в сугробах или разбирались на дета-ли. Но численные оценки безумия не составляют монополии нашейсистемы. Повсюду задаются некоторые рамки не подлежащей об-суждению деятельности, а затем — в этих рамках — принимаютсясчитать. Здесь мы снова сталкиваемся с вопросом о целях и сред-ствах. Представьте себе не наш “Госплан”, а какую-нибудь менееочевидную глупость: “мозговой трест” Форда или Дженерал Моторз,проектирующий новый автомобиль только для того, чтобы можнобыло продавать такие автомобили, пуская под пресс прекрасно ра-ботающие старые! Вот рамки, в которых им приходится считать.

Люди, занятые бессмысленной деятельностью, никогда не оста-навливаются подумать, что же они, собственно, делают. Они стара-ются “эффективнее” делать то, что им приходится делать, вот и всё.И уж тут они стараются во всю: если надо рассчитать какую-нибудьглупость или несчастье, они поставят для этого новейший компью-тер. Возникнут новые специальности, люди, пожизненно ориентиро-ванные на производство такой-то глупости или такого-то несчастья;эти люди будут каждый день сидеть у дисплеев и считать. . .

Но и каждый рабочий должен считать. Он считает свои движе-ния у станка, минуты, проведённые в столовой, а главное — своиденьги. Раньше он считал деньги и держал их на отдельном счетуот жены, записывая в тетрадку, сколько он должен жене или наобо-рот. Теперь его убедили, что ему нужен “персональный компьютер”,который будет рассчитывать все его доходы и расходы, долги, кур-сы его акций (потому что и он уже акционер), и вообще всё, что длянего важно знать. Я не утверждаю, что при его жизненных установ-ках ему бесполезен такой компьютер. Что полезно и что нет, зависитот целей, а его цели требуют, например, чтобы он выбросил хорошийстарый автомобиль и купил себе новый, потому что это уже сделал


сосед. Всё это — безумие, но в этом безумии есть своя система.Итак, человека убедили купить себе персональный компьютер,

и таким образом, процветает целая промышленность, производя-щая таковые. Но дельцы, выпускающие на рынок эти компьютеры,конкурируют между собой. Они стараются сделать свою продук-цию более привлекательной, придать ей новые функции. Компьютернетрудно запрограммировать так, чтобы с ним можно было играть вразные игры. Это очень подходит к современному человеку, не уме-ющему общаться с людьми и потому ищущему всё новые формыодинокого удовлетворения. Вообще, очень значительная часть дея-тельности бизнеса в том и состоит, чтобы создавать у потребителяновые привычки, а затем их удовлетворять.

Человек обзаводится персональным компьютером, которыйможно ещё подключить к телевизору и таким образом увеличиватьвозможности взаимодействия человека с машиной. Если в наукевзаимодействие человека с машиной, большею частью, рекламнаяболтовня, то в развлечениях одинокого потребителя это уже реаль-ность. Реальность, убивающая у него всякий интерес к общению сженой, детьми и с людьми вообще. Психологи давно установили,что управление автомобилем — не только транспорт, но и особаяпсихологическая потребность, заменяющая общение с человеком. Счеловеком водитель не может справиться, а машина ему повинуется.Все машины могут играть такую же роль, но особенно — персональ-ный компьютер.

Здесь можно увидеть ещё другую сторону, на первый взгляд, по-ложительную. Деятельность около компьютера в какой-то мере ис-пользует и развивает простейшие математические способности чело-века, в особенности так называемые “комбинаторные” способности.Это удовлетворяет потребность в интеллектуальной деятельности,присущую каждому человеку и оставляемую в стороне школьнымобразованием, которое, как правило, ориентировано на бессмыслен-ное запоминание. “Игровая” ситуация занятий с компьютером под-держивает интерес к такому развитию интеллекта.

Но это развитие уродливо. Оно относится к серьёзному разви-тию математических способностей примерно так же, как решениекроссвордов к чтению художественной литературы. Мы уже знаем,что математика вычислительных машин — это второсортная мате-матика. Она выбирает из сложной ткани математического мышле-ния немногие простейшие фрагменты. Эти простейшие куски мате-матики могут комбинироваться в замысловатые ребусы, но от это-го не обогащается содержание возникающих таким образом задач.


Общение с компьютером, навсегда ограниченным его машинными

возможностями, изолирует человека от специфически человеческой,неповторимой деятельности и, в частности, от серьёзной математи-ки. Но не только от математики.

Человек, играющий с машиной — всё равно, с “персональнымкомпьютером” у себя дома, или с большим компьютером на службе— погружается в особую компенсирующую деятельность, заменя-ющую и вытесняющую серьёзную умственную работу. Это самыйопасный суррогат нашей эпохи. Особенно сильно такая патологиямышления заметна у программистов. Программист может быть спо-собным человеком, но его общение с машиной происходит по её пра-вилам игры. Это понятно, поскольку машина не может действовать,как человек, но человек, уродуя себя, может действовать, как ма-шина. Нельзя безнаказанно приспосабливаться к машине!

Как мы уже видели, мышление человека принципиально отлича-ется от работы машины. Наш мозг — не цифровая вычислительнаямашина (и не аналоговая тоже). Мы не знаем, как он работает, нознаем, чтo он может делать. Мозг вовсе не разлагает поступающиев него данные в последовательности двоичных символов, как этоделает машина; напротив, он получает данные в виде таких после-довательностей и обрабатывает их, прежде всего выделяя в них су-

щественное и отбрасывая ненужное. В этом отборе существенного— величайшее достижение эволюции, и вряд ли можно надеяться,что нам удастся когда-нибудь построить машину, способную к тако-му отбору. С известной точки зрения, целью отбора является отбор.

Далее, наш мозг умеет сравнивать характерные черты получен-ной информации с почти беспредельным запасом хранящихся в нем“воспоминаний”. По-видимому, образцы, хранящиеся в памяти, и но-вое восприятие сравниваются совсем не так, как это делает компью-тер, не путём сравнения знаков одного за другим. Мозг это делаетне “аналитически”, а “синтетически”: эти выражения не означаютпонимания, чтo на самом деле делает мозг, а лишь выражают са-мое общее интуитивное представление об этом. Способность к “рас-познаванию образов”, о которой я здесь говорю, весьма загадочна.Человек отличает кошку от собаки, каковы бы ни были их разнооб-разные признаки, понимает речь, произнесённую любым голосом, иделает всё это уже в два года мгновенно и, по-видимому, без вся-кого труда. Попытки составить машинные программы для такихзадач привели к очень неутешительным результатам. Для машиныбольшим достижением является уже способность читать печатный

текст, набранный разным шрифтом.


По сравнению с тем, что делает человеческий мозг, машина ра-ботает чрезвычайно примитивно. Приспособление к возможностяммашины и “общение” с машиной накладывает на программиста неиз-гладимый отпечаток. Цивилизованный человек, навсегда поселив-шийся среди дикарей, должен считаться с неизбежным изменениемсвоей личности, хотя дикарь — человек и, следовательно, общениепроисходит на человеческом уровне. Конечно, уходя с работы и за-нимаясь обычными человеческими делами, программист общаетсяс другими людьми. Но эти люди тоже в той или иной степени по-ражены той же машинной немочью (или, во всяком случае, телеви-зионной), и вообще способность общения с людьми теперь сильноснижена, что и компенсируется “общением” с машиной.

Простейшее проявление “машиной немочи” — это “дискретиза-ция” мышления. Человек, постоянно приспосабливающийся к ма-шине, бессознательно перенимает её способ работы, а машина ра-ботает дискретно, то есть совершает скачкообразные переходы изодного состояния в другое, но неспособна к непрерывным перехо-дам. Эта разница принципиальна: если даже внутренние механиз-мы мозга тоже работают дискретно (чего мы не знаем), то нашесознание вполне определённо воспринимает мир как непрерывную

среду. Лишь в особых случаях, таких, как счёт целых предметовили оформление готовых математических результатов с помощьюлогики, человек действует “дискретно”, и эта деятельность для негомало естественна, даже, может быть вторична, то есть физиологи-чески сводится к “непрерывным” процессам. При счёте предметовэти предметы не являются нашему сознанию вдруг и в целом ви-де: наш глаз выделяет их последовательно из “континуума” (непре-рывной среды) нашего восприятия, и затем уже мозг отсчитываеттакие акты выделения. О том, насколько неестественны для мозгадискретные операции, свидетельствует также крайняя медленностьих выполнения человеком и большaя частота ошибок. Машина, на-против, выполняет дискретные операции очень быстро и реже оши-бается: это её “специальность”.

Вряд ли можно сомневаться, что мозг человека не приспособленк дискретному режиму работы. Человек, приучающий себя к об-служиванию машины, развивает тем самым вспомогательную, вто-ричную функцию своего мозга, и было бы удивительно, если бытакая деятельность не нанесла ущерба его специфически человече-ским функциям, связанным с непрерывным восприятием и синте-тическим сопоставлением. Можно надеяться, что программист спо-собен противодействовать этому процессу, развивая и поддерживая


свои человеческие способности на других видах деятельности. Но внаше время безвыходной специализации человек редко выходит изпрофессиональной среды, имеет очень мало культурных интересови личных привязанностей. Я знал многих программистов и пришёлк выводу, что они мало способны к математическому мышлению, неинтересуются конечным назначением своей работы, а самое главное,склонны к дизъюнктным суждениям (“да” или “нет”), исключающимпротиворечия и оттенки. Было бы интересно (и нетрудно) проверитьэто последнее наблюдение объективным психологическим исследо-ванием. В результатах я не сомневаюсь.

То, что я сказал по поводу программистов, в очень значитель-ной степени относится и ко всему населению так называемых ци-вилизованных стран. Мы видели, что происходит при внедрении вдомашний обиход “персональных компьютеров”, но это лишь при-мер, позволяющий понять более общий процесс. Современный че-ловек превращается в счётную машину. “Математизация” мышле-ния и введение компьютеров очень точно соответствуют социаль-

ным явлениям, которые давно уже описал Эрих Фромм в книге“Бегство от свободы”. Конформизм современного человека означаетто самое, что я назвал выше “близкодействием”: способность реаги-ровать лишь на ближайшие стимулы, исходящие из непосредствен-ного окружения. Зависимость человека от окружения имеет в нашевремя иной характер, чем в прежние времена. В Средние века че-ловек был, по-видимому, более жёстко связан со своей социальнойсредой — сословием, цехом, местом рождения. Но эти всегда су-ществующие “близкодействия” дополнялись общими верованиями иуниверсальной системой понятий, в основе которых лежала христи-анская религия. Этот круг идей, пропитывавших жизнь средневе-кового человека, могущественно влиял на его ближайшие условияжизни, в известной мере применялся к ним, но никоим образом изних не вытекал. Не было никакой необходимой связи между жизньюварварских племён, заселивших Западную Европу после переселе-ния народов, и экзотической для них иудео-христианской религией,найденной ими среди развалин Рима. Действие религии на сред-невекового человека можно уподобить “дальнодействию”: так дей-ствует на расстоянии тяготение Солнца, приводя в движение всетела, попавшие под его влияние. Близкодействие — термин, такжепроисходящий из физики, где он означает равнодействующую сил,приложенных к частице непрерывной среды со стороны ближайшихсоседних частиц. В случае близкодействия частица полностью за-висит от её ближайшего окружения и никак прямо не реагирует на


происходящее “в целом”; взаимодействия распространяются в непре-рывной среде постепенным волнообразным процессом, от соседа ксоседу. Каждый может наблюдать это, бросив камень в неподвиж-ную лужу.

Современная физика отказалась от ньютоновского дальнодей-ствия и объясняет физические явления “полевыми теориями”, осно-ванными на близкодействии. Я не стану проводить здесь аналогиюмежду развитием физики и эволюцией психической жизни челове-ка; конечно, здесь не только аналогия, а весьма закономерная связь,заслуживающая отдельного исследования. Замечу только, что си-стемы, с которыми успешно работает современная физика, совсемне похожи на человека: эти системы состоят из огромного числасовершенно тождественных частиц, связанных между собой всегдаодинаковыми взаимодействиями. Человек же является чрезвычай-но сложной иерархически устроенной системой, в которой частицыне равноправны, а весьма разнородны; работа этой системы суще-ственно нелокальна, и подчиняется “глобальному” управлению, тоесть не только поведение системы определяется движением состав-ляющих его частей, но и обратно, всё происходящее в ней зависитот состояния системы в целом.

Для описания такой системы физика почти ничего не даёт, а по-скольку все наши методы изучения природы основываются на фи-зике, то неудивительно, что научное понимание человека так плохоудаётся. Во всяком случае, человек не создан эволюцией для ра-боты в режиме близкодействия. Уже у шимпанзе можно видеть взародыше те экстатические состояния, из которых у неандертальцевразвились элементы религиозного культа. То, что называют неопре-делённым термином “духовная жизнь”, означает, по-видимому, неот-делимую от человека потребность в интеграции его мышления, чув-ствования и деятельности, соответствующей глобальному устрой-ству его организма. Когда-то эта интеграция зависела преимуще-ственно от религии, потом в ней стали играть всё бoльшую рольфилософские построения и, в Новое время, идеологические систе-мы. Всё это — родственные формы организации человеческой пси-хики, органически связанные между собой и переходящие друг вдруга. И все эти формы духовной жизни организуют человека пу-

тём дальнодействий. Без такой организации человек никогда нежил и, по-видимому, жить не может; слова “организм” и “органиче-ский” не случайно того же корня.

Близкодействие превращает человека в нечто подобное частиценепрерывной среды. Поведение такой частицы проще всего пред-


ставить себе с помощью следующей модели. Разобьём плоскость наквадраты, как страницу школьной тетради, и отметим точку пере-сечения горизонтальной и вертикальной прямой, служащую общейвершиной четырёх квадратов. Пусть интересующая нас частица на-ходится в отмеченной вершине сeти; тогда ближайшие соседние ча-стицы помещаются в четырёх концах отрезков, исходящих из вы-бранной вершины. Предположим, что поведение частицы опреде-ляется одним числом, соответствующим вершине сети, где она на-ходится. Тогда все числа, сопоставленные вершинам, должны бытьсогласованы таким образом, чтобы число в каждой вершине былоравно среднему арифметическому чисел в четырёх ближайших вер-шинах. Мне кажется, это превосходная модель конформизма1.

Понятно, что вычислительная тенденция современного человекатесно связана с его психической установкой. В былые времена че-ловек находился под действием постоянных сил, связывавших его сотдалёнными центрами его духовной жизни, и это давало ему устой-чивость по отношению к “флуктуациям” — толчкам и давлениямокружающей среды. В наше время человек полностью зависит от“близкодействия”, от этих самых толчков и давлений, которые ондолжен непрерывно учитывать, совершая под их действием некоехаотическое движение, наподобие броуновского движения взвешен-ных в жидкости частиц.

Я прошу читателя извинить мне эти сравнения и самый язык, накотором я объясняю здесь современного человека. Я хорошо знаю,что человек может быть описан на таком языке лишь в той мере,в какой он уподобляется машине, и никогда не стал бы применятьэту терминологию к более сложным проявлениям жизни. К сожа-лению, описываемая в этой книге история довольно проста, и какраз подходит к такому языку.

Человек, желающий быть чем-то средним и не умеющий житьиначе, должен всё время подсчитывать средние арифметическиеокружающих его “данных”. Эти данные меняются, даже довольнобыстро в нынешнем мире, но индивид не имеет никакого понятия,почему они меняются. Он их всё время усредняет и ведёт себя в со-ответствии с полученными значениями. Такая жизненная установканеустойчива, не согласуется с органическими потребностями чело-века и, несомненно, ведёт его к гибели. Человеческое общество неможет существовать по законам близкодействия, и мы наблюдаем

1Этот пример не выдуман, а заимствован из “прикладной” математики, гдеимеет важное значение.


уже грозные признаки происходящего распада. Неудержимо рас-тущие преступность и наркомания, растущие повсюду варварскиесекты, выдумывающие себе суррогаты религии, бессмысленные ак-ты вандализма и карикатурные подражания революционным дви-жениям прошлого могли бы насторожить любого наблюдателя, несовсем погруженного в вычисление своих собственных “средних”.

Но всё это достаточно известно. Меня интересует здесь одна спе-циальная сторона происходящего процесса, к которой я сейчас вер-нусь. Человек, всё время сверяющий своё положение с поступающи-ми из окружения данными, — это не новейшая разновидность че-ловека. Так он поступал всегда, как и его животные предки. Чтобыпонять специфическое отличие современного человека от человекавообще, надо принять во внимание цели и средства такого приспо-собительного поведения. У животных и у первобытного человекаглавной целью было выживание, то есть спасение от врага, питаниеи размножение. У более развитого человека всё большее значениеимели “идеальные” цели: избежание греха и обретение благодати,спасение души или подготовка мировой революции. Средства, ка-кие человек применял для этих целей, были естественные способыприспособления человека к окружающей его среде: если можно таквыразиться, человек применял для этого самый совершенный ком-пьютер во вселенной, находящийся у него в голове. Важно заметить,что действие этого компьютера почти не воспринимается сознаниеминдивида: мудрость эволюции изолировала от нас всю эту вычис-лительную технику. Вычисления, необходимые нам, чтобы перейтиулицу без чрезмерного риска попасть под машину, или когда-то на-шим предкам, выходившим с томагавками на тропу войны, несрав-ненно сложнее всего, что способны делать наши математическиемашины. Сложность механизмов мозга, управляющей одной толькокоординацией движений, осознана лишь в самые последние годы.

Современный цивилизованный человек тоже сверяет своё поло-жение с окружающей средой и, поскольку он выживает при пере-ходе улицы и других подобных предприятиях, использует при этомсвой самый персональный компьютер, который ему ничего не сто-ит. Но эта безопасность от внешнего нападения для него не так ужважна, потому что в современном обществе его охраняют другие,кому за это платят. Заботы о питании тоже не находятся в центреего внимания, так как стоимость физиологически достаточного пи-тания составляет очень небольшую часть его заработка, а остальноеуже не питание, а престиж. От размножения он скорее уклоняется,а половой инстинкт удовлетворяет легко и без особых переживаний.


Стало быть, современному человеку не очень важно вычислять своибиологически законные потребности, поскольку они удовлетворяют-ся без труда.

Совсем уже не существенная задача для него “идеальные” цели.Самое большее, что ему приходится делать, это платить небольшиесуммы в церковную кассу по его номинальной церковной принад-лежности или участвовать в какой-нибудь невинной демонстрации,где полиция даёт ему возможность как-нибудь проявить свой тем-перамент. Всё это тоже занимает мало места в его жизни и в еговычислениях.

То, что он всю жизнь вычисляет, относится к его социальномуположению. Статус измеряется деньгами и демонстрируется спосо-бом их тратить: для этого и может быть полезен компьютер. Де-ло не в том, что преуспевающий делец непременно должен пользо-ваться машиной, напротив, скорее всего деловые решения на высо-ком уровне принимаются интуитивно. Но деловая жизнь настолькоусложнилась, что без компьютера нельзя подготовить материал длярешений, и на каждой бирже, в каждой конторе непременно стоиткомпьютерный терминал. Близится время, когда он будет в каждомучреждении и в каждой квартире. Думаю, что это величайшая угро-за культуре с тех пор, как в нашу жизнь вошёл телевизор. Угроза втом, что наш мозг — совершенный механизм, обслуживающий нашисущественные биологические и идеальные потребности — будет всёбольше заменяться примитивным внешним устройством, вычисля-ющим условные пустяки.

Самая опасная сторона этого процесса — введение компьютеровв школу, где они будут препятствовать формированию нормальнойпсихики ребёнка. Исчезнут навыки устного и письменного счета,потому что у каждого малыша будет на парте карманный кальку-лятор. Будет разрушена сложившаяся столетиями система препо-давания математики, а взамен её будет вводиться второсортная ма-тематика под именем информатики, или под каким-нибудь другим.Навыки “дискретного” мышления убьют у школьников интерес кгеометрии, содержащей незаменимый материал для развития мыш-ления вообще. Настоящая алгебра будет заменена упражнениями врасстановке скобок и значков. Но самый большой вред будет нане-сён эмоциональному воспитанию детей. Игры с калькулятором —одинокие игры, отвлекающие ребёнка от участия в настоящих дет-ских играх, и особенно от чтения. Телевизор и компьютер, связан-ные между собой или в отдельности, имеют все шансы заменить че-ловеческое общение и книгу. Первая часть этого предсказания уже


почти исполнилась, и я надеюсь, что это убедит читателя серьёзноотнестись ко второй.

Говорят, что японцы уже отказались от калькуляторов в млад-ших классах школы. Мне трудно в это поверить, потому что де-ловая жизнь Японии содержит в самой концентрированной формевсё, что может нанести вред человеку: японцы практичнее всех вопустошении культуры. Но, может быть, оказалось, что школьникис калькуляторами хуже сдают экзамены или проваливают какие-нибудь тесты? Может быть, не всегда выгодно выращивать глупыхдетей?

Когда в нашу повседневную жизнь входит новое изобретение,это существенно влияет на всю нашу культуру, вплоть до самыхутонченных её явлений. Возможно, человек, пишущий при элек-трическом свете автоматическим пером — как я это делаю сейчас— уже не тот человек, какой излагал свои мысли гусиным перомпри свече. Но большинство изобретений касается лишь физическихусловий жизни и работы человека. Возможно, что устранение физи-ческих усилий с помощью машин вызвало физическое вырождениечеловека, но без всякого сомнения телевизор, создавший машинныйсуррогат человеческого общения, опустошает, как чума, нашу эмо-циональную жизнь. С этим согласятся даже привычные зрители те-левизионных передач, как большинство алкоголиков не сомневаетсяво вреде пьянства.

На наших глазах распространяется компьютер, жалкий суррогатчеловеческого мышления, опустошающий нашу интеллектуальнуюи эмоциональную жизнь. Это поистине то, от чего человек глупе-ет! Между тем, чтобы спастись от угрожающей нам со всех сторонгибели, у нас есть только наш разум. И вот, бесконечное услож-нение техники делает нас такими глупцами, что мы, может быть,сочтём себя вынужденными передать компьютеру решение вопро-са о мире или войне! Здесь нет никакого преувеличения. Если ско-рость реакций, необходимая для успешного отражения ядерной ата-ки, превзойдёт возможную скорость человеческого мышления, тоединственным выходом может оказаться компьютер. Теперь проек-тируются космические средства войны, якобы способные предохра-нить нас от ядерного нападения. Все знают, что никакой реальнойзащиты от них не может быть, потому что всякая защита носитлишь вероятностный характер, а достаточно одной ракете из двухтысяч долететь до Нью-Йорка или Москвы, чтобы весь вопрос о“защите” потерял всякий смысл. Космические системы всё-таки де-лают, для престижа или изнурения финансов противника. Но удар


из космоса может оказаться настолько быстрым, что его отраже-ние будет превосходить возможности человека, и тогда компьютердолжен будет установить, есть ли нападение, и, приняв решение, на-нести ответный удар. Между тем, компьютеры ошибаются, и оченьчасто. Чем сложнее их программа, тем чаще они ошибаются, с этимничего нельзя поделать, потому что сложность и надёжность систе-мы дополнительны в смысле Бора. Было уже много случаев, когдакомпьютеры принимали за нападение безобидные самолёты, или да-же готовы были принять фатальное решение из-за случайного сбояв собственной работе; но, к счастью, для реакции человека покаещё есть время, и контроль принадлежит ему. Представьте себе,что недавно прилетевший в Москву самолёт Руста1 был бы приняткомпьютером за “крылатую ракету”, и что этот компьютер имел бы“полномочия” принять ответные меры! И вот, умные люди проек-тируют системы, заведомо исключающие решающий человеческийконтроль требованием мгновенных реакций. Если компьютер дол-жен находиться на службе таких людей, то нельзя отрицать, что онопасен.

Но есть и другая опасность, кроме угрозы ядерной войны. Этодеградация человеческой культуры вычислительным подходомк жизни.

Я вижу будущего человека, возложившего руки на компьютер ивперившего свой взор в дисплей. Он верит только в язык формул,но уже не умеет их выводить. Он умеет лишь находить формулы всправочнике и превращать их в программы. Его не интересует, за-чем нужна программа, потому что конечный этап работы обслужи-вает другой специалист. Он не различает, что важно и что неважнов его программе, потому что каждая ошибка означает остановкув работе всей программы. Его внимание приковано к мелочам, по-тому что для машины нет мелочей. Взаимодействуя с машиной онперенял у неё дискретный подход: в каждом случае, на любой во-прос, он мыслит себе только два ответа — “да” или “нет”. Во всёмпроисходящем его интересует только “эффективность” — быстрота иисправность, с которой из машины выходит “распечатка”. Для негонет цели, нет смысла, есть только процесс.

Все эти навыки и понятия он переносит в повседневную жизнь.Он мыслит скачками, перепрыгивает от одной мысли к другой.Длинные мысли вызывают у него недоверие, он пытается прове-

1Немецкий пилот Матиас Руст приземлился на самолете на Красной пло-щади в Москве 28 мая 1987 года, избежав перехвата советской ПВО. —Прим. Л.П.Петровой


рить в них каждый отдельный знак. Он ничего не схватывает сра-зу, не позволяет себе общих суждений, он всегда осторожен, трезви деловит. Он убил в себе воображение и не знает, чтo это такое.Об эмоциях он читал когда-то в книжке и полагает, что, если по-надобится, этим займётся врач. Его этические понятия сводятся кшкале наград и наказаний. В общем, его можно рассматривать как“приставку к машине”, и в следующем поколении компьютеров егоможет заменить ещё один компьютер, создающий меньше проблем.

Человек компьютерной эпохи напоминает мне обученную обе-зьяну. Почему же обезьяну? Я вспоминаю пример маловероятногособытия, прочитанный не помню в какой книге: представьте себе,— говорилось в этой книге, — что пятьдесят обезьян, посаженныхза пишущие машинки, наугад печатают на них буквы; какова ве-роятность, что они напечатают за год “Происхождение видов”? Мыпроизошли от обезьян, эти забавные существа способны к подража-нию, похожи на людей, но ничего не понимают, и было бы оченьстранно, если бы мы в конце концов снова превратились в нечтовроде обезьян.

В начале нашей культуры был Пифагор, искавший гармониюнебесных сфер. Мы прошли длинный, мучительный путь, разгада-ли многие тайны Вселенной и достигли могущества в мире вещей.Можем ли мы что-нибудь сделать для самих себя?

Послесловие к книге “Пифагор и обезьяна”

В начальных главах этой книги автор поёт славу математике,открывшей гармонию мира и являющейся “единственной формойтеоретического познания, присущей человеку”, и параллельно рас-сказывает, какой огромный вред причинили культуре философы, незнавшие математики, но преклонявшиеся перед ней, а потом дель-цы, устроившие “теоремную промышленность”. А в конце описанпоследний, едва ли не смертельный удар, полученный культурой откомпьютеров, в которых используется “второсортная математика”.И у читателя может возникнуть вопрос: почему же в подзаголовкекниги написано “Роль математики в упадке культуры”, а не что-нибудь вроде “Как философы, дельцы и второсортные математикиубили культуру”? Может быть, это оговорка, одна из упоминавших-ся в предисловии неточностей?

По моему глубокому убеждению, это не так: подзаголовок абсо-лютно точно выражает то, что имел в виду автор. Математика со-средоточила всё своё внимание на объяснении “окружающего мира”,что было прежде прерогативой религии. Со временем естественно-научное объяснение, опиравшееся на математику, взяло верх надрелигиозным; религия утратила авторитет, и на то место, котороеона раньше занимала, стала претендовать “наука”, покоившаяся напрочном фундаменте математики. Но у религии испокон веков бы-ла и другая, ещё более важная функция: она объясняла человеку,кто такой он сам, каково его место в мире и в чем смысл его жизни.Новая “научная” религия выполнять эту функцию не смогла, и чело-век остался без опоры. Поддержать его в этой трагической ситуациимогла бы культура, но и её авторитет был подорван, потому что всееё корни – в старой, традиционной религии. А математики, увлечён-ные открытием законов, правящих внешним миром, прошли мимосамых важных вопросов, поставленных их деятельностью перед че-ловеком: подчиняется ли подобным законам его внутренний, духов-ный мир? подчиняется ли подобным законам общество, в которомон живёт? Решение этих вопросов было отдано на откуп некомпе-тентным философам и политикам, и только в середине двадцатогостолетия Карл Поппер объяснил людям, что развитие человеческо-го общества в принципе не может подчиняться законам, подобнымзаконам физики. Знаменательно, что Поппер был не математик, а


философ (но, в отличие от апостолов ньютонианства, основательноизучал математику и физику).

Что же касается компьютеров и “второсортной математики”, товсё, что написано об этом в конце книги — истинная правда, так жекак и то, что “первосортные” математики против такой профанацииих науки не протестуют.

Я понимаю, разумеется, что это обвинительное заключение про-тив математики — всего лишь моё толкование хода мыслей автора,и не все читатели с таким толкованием согласятся. Но позволю се-бе посоветовать внимательно перечитать книгу (а она заслуживаеттого, чтобы её перечитывали не один, а много раз) и продуматьмою аргументацию. Математик, отважившийся выдвинуть противгорячо любимой им науки столь серьёзное обвинение, должен бытьочень мужественным и очень незаурядным человеком — но таков ибыл автор этой книги.

А. В. Гладкий



♦

— Том 2-й —

Наука и история1

Я хотел бы исследовать в этой работе роль науки в истории,понимая при этом науку в широком смысле слова, а не только всмысле достоверного, проверенного на опыте научного знания. Этоузкое понимание науки возникло, в сущности, лишь в Новое вре-мя. В более широком смысле наука тождественна с человеческиммышлением; мышление человека, несомненно, входит в его практи-ческое знание мира, намного более важное для выживания нашеговида, чем результаты формальной науки, в так называемые гумани-тарные науки, содержащие отнюдь не только достоверное знание, идаже в религию, которую иногда называют “первобытной наукой”.Бoльшая часть такого “недостоверного” мышления безлична, то естькоренится в общественной традиции, но не связывается с именеммыслителя, предложившего ту или иную мысль. Можно сказать,что такое безличное знание составляет фон всякого личного твор-чества. Так как я хочу изучить влияние науки на историю, этот фонсоставляет скорее часть истории, на которую наука влияет. Чтобывыделить субъективную, сознательно новаторскую часть человече-ского знания, я называю наукой всё знание, какое можно отнести кличному творчеству отдельных людей. Таким образом, религия невключается в понятие науки, так как мы обычно не знаем основа-телей религии, но философия входит в это понятие — как думалив древности и в Средние века. Философию можно рассматриватькак предварительную стадию науки, или как критическое рассмот-рение науки. В этом последнем качестве она может даже претендо-вать на более высокое положение, чем наука, а в первом — должнадовольствоваться более низким, но я не буду заниматься такимиоценками.

Таким образом, на протяжении всей древней истории и средне-вековья философия считается частью науки — как её и рассмат-

1Статьи подобраны так, чтобы наиболее ясно и с разных сторон осветитьпроблемы, поставленные автором в книге “Пифагор и обезьяна”. Бoльшая частьих публикуется посмертно, на основе рукописей, с сохранением особенностейстиля и пунктуации автора.

Статья “Наука и история” написана около 2000 г. В 2006 г. А. И. началвводить ее в компьютер, существенно изменяя, переставляя и дополняя. Такимобразом он переработал примерно половину текста. Вторая половина набранаточно по рукописи уже после его смерти. Фрагменты, перенесенные им в первуюполовину, повторно не воспроизводятся. — Прим. Л.П.Петровой

Наука и история 175

ривали тогда, — и речь идёт о влиянии науки на историю. Можетпоказаться, что в те отдалённые времена такое влияние было незна-чительно, но я надеюсь показать, что это не так. Конечно, историязависит и от более очевидных причин: от инстинктов человека иот материальных условий его культуры, действующих на его под-сознание и сознание с самого рождения и в значительной степениопределяющих интеллектуальный климат эпохи, но эти факторы,как и религия, не входят в мою задачу. Я буду заниматься прямымвлиянием на общество научных и философских теорий. Подчерк-ну, что мой предмет — роль философии в истории, а не философияистории, то есть я не претендую на объяснение истории, а тольковношу некоторый вклад в такое объяснение.

Занимающий меня предмет начинается с древней Греции, где ро-дилась наука — сначала под именем философии. До этого — то естьдо начала индивидуального мышления — общественное мышлениебыло несомненно консервативным. Это значит, что оно определя-лось традицией, а при решении конкретных вопросов руководство-валось частными эмпирическими соображениями. Поскольку этоделалось бессознательно, а не в виде общего принципа, я не называютакую установку “эмпиризмом”: окончание “изм” имеет специальныйоттенок, связывающий его с явно высказанными доктринами.

Такие доктрины впервые предложили греческие философы,явившиеся вначале в Ионии и в Южной Италии. Мы мало знаемо Милетской школе, вероятно, первой научной школе в истории, ноПифагор, живший в Апулии в шестом веке до нашей эры, сыгралуже огромную роль в истории человечества, ещё недостаточно оце-нённую профессиональными историками. Пифагор был, несомнен-но, первый великий учёный в том смысле, который мы придаём внаше время этому выражению. Вероятно, он впервые доказал тео-рему, носящую его имя, даже если формулировка её известна быладо него; это важнейшая теорема всей геометрии. Он доказал такженесоизмеримость стороны и диагонали квадрата: это было первоеограничение возможности познания, может быть, самое удивитель-ное открытие древности.

Но историческое значение Пифагора определяется не этими от-крытиями, а возникшей из них эйфорией математического позна-ния. Способность геометрии решать простейшие вопросы о строе-нии природы “умозрительным” путём породила столь же безудерж-ный гносеологический оптимизм, как в Новое время небесная меха-ника Ньютона. По-видимому, уже сам Пифагор пришёл к мысли,что “миром управляют числовые соотношения”, и пытался постро-

176 Статьи разных лет

ить математическую теорию вселенной. Его космологические по-строения до нас не дошли, так как сам он, скорее всего, ничего неписал; его научные открытия и философские доктрины оставалисьдостоянием круга его учеников, составивших нечто вроде секты идаже захвативших власть в нескольких городах. Но мы знаем, чтоПифагор подчёркивал строгую закономерность мироздания, связы-вая её с открытой им музыкальной гаммой, и предполагал, чтонебесные сферы вращаются, издавая неслышные звуки. Его “гар-мония сфер”, управляемая соотношениями целых чисел, была по-пыткой рационального объяснения мира. По этому пути и пошлагреческая философия; такое направление философии называетсярационализмом1.

Слово ratio по-латыни означает “разум”. Но умозрительный ме-тод, введённый Пифагором, означал очень своеобразное применениеразума — познание путём “чистого размышления”, когда человек на-ходит истину, наблюдая процессы, происходящие в его собственномуме, а не во внешнем мире. Этот метод, успешно применённый кгеометрии, попытались применить ко всем видам познания. Таковопроисхождение “рационализма”.

Возможность “умозрительного” познания, демонстрируемая ма-тематикой, несомненно связана с врождёнными, инстинктивнымиспособностями человека. Но человек не является на свет с готовымизнаниями о природе. Его врождённая программа содержит толькопростейшие движения, отвечающие на внутренние и внешние сти-мулы; все остальное представляют лишь программы обучения. Такобстоит дело даже у высших животных: эволюция не перегружаетгеном информацией, которую животное может приобрести в течениежизни. По-видимому, человек получает при рождении способность

научиться элементам математики и логических заключений. Это иесть то, что Кант принимал за “априорное” знание. Но эта способ-ность, выработанная эволюцией, однозначно определяет лишь про-стейшие понятия, возникающие в процессе воспитания у всех людейв почти одинаковом виде. У всех возникает интуитивное понима-ние начал геометрии, поскольку пространственная ориентация, ипритом весьма точная, нужна была нашим предкам для жизни надеревьях. Но им не нужен был, например, закон сохранения мас-сы, который, вопреки мнению Канта, вовсе не воспринимается какнечто очевидное каждым ребёнком.

1См. H.Reichenbach, The Rise of Scientific Philosophy, Univ. of CaliforniaPress, 1962, где отчётливо объясняется смысл философских систем.


Есть все основания полагать, что представление о всемогуще-стве умозрительного познания особенно сильно выразил Пифагор.Это прямо относится к общему свойству великих исследователей,отмеченному Лоренцем: они склонны к неоправданному расшире-нию области применения своего метода. Не случайно пифагорейцыпытались уже не только объяснять вселённую, но и устраивать по-литическую жизнь людей.

Могущество геометрического “умозрения” особенно сильно по-влияло на популярного писателя четвёртого века Платона, не имев-шего собственных научных открытий, но наделённого литератур-ным даром. Платон настолько был проникнут этим настроением,что, например, советовал астрономам не смотреть на небо, а умо-зрительно постигать возможные движения светил. Если пониматьэто место буквально, то научная квалификация Платона была ниже,чем у любого кормчего греческого корабля. Если же (как несомнен-но скажут почитатели Платона) это лишь шутка, то лишь специа-листы по Платону могут различить, что в его философии говоритсявсерьёз, и каждый решит по-своему.

Буквальное понимание Платона просто выводит из себя его по-клонников. Поппер, знавший греческий язык, но не боявшийся ве-рить своим глазам, буквально перевёл целый ряд мест из “Государ-ства”1, не смягчая их смысла, как это делали “классические фило-логи”. То, что рекомендует платонов Сократ, оказалось очень отчёт-ливой пропагандой тоталитарного строя и, несомненно, так воспри-нималось в Афинах, где проблема гражданских прав стояла ужена повестке дня. Но и после Поппера платоники не унялись. Са-мый усердный из них, американец Алан Блум, сочинил обширныйкомментарий к “Государству”2, доказывающий, что всё это — изящ-ная, хотя и несколько растянутая шутка. Но в конце жизни Пла-тон написал самую длинную из своих книг, “Законы”, где порядкиидеального государства описываются, уже без ссылок на Сократа,с потрясающей ясностью, напоминающей нам не столько Спарту,сколько более развитые образцы двадцатого века. И в течение всейжизни Платон пытался осуществить на практике своё идеальное го-сударство, соблазняя греческих тиранов испытать его советы. По-видимому, древних авторов надо судить по тем же правилам, чтои всех других смертных, без уважения к их сложившейся репута-

1См. К.Поппер “Открытое общество и его враги”, М. , 1992, том. 1 “ЧарыПлатона” — Прим. Л.П.Петровой

2Имеется в виду книга: A.Bloom Plato’s Republic, 1968. — Прим.

Л.П.Петровой


ции. В данном случае это особенно важно, поскольку Платон сыгралисключительную историческую роль, ещё не оценённую професси-ональными историками. Кто же такой был Платон?

Он был философ греческого декаданса, вероятно, самый влия-тельный философ в истории, но лишённый научной интуиции фан-таст; можно сказать, что это был Гегель древней Греции, хотя и на-делённый бoльшей способностью к поэтическому изложению. Вли-яние Платона состояло в том, что он был вдохновитель христиан-ского богословия и, тем самым, сильнейший противник свободногоразума. Это парадоксально, потому что сам Платон лишь пожал быплечами при виде этих средневековых книжников, платонизировав-ших бредни еврейских сектантов. Парадоксально, но верно.

Главное деяние Платона — это его “теория идей”, крайнее раз-витие философии рационализма. “Идеи” Платона — воображаемыеидеальные образцы всех предметов и понятий. “Идея собаки” вопло-щает самым совершенным образом все свойства собаки; все обыкно-венные собаки — лишь несовершенные подражания этой идее, Со-баке с большой буквы. “Идея добра” наилучшим образом воплощаетвсе возможные виды добра, лишь подражающие этой идее. СогласноПлатону, эти “идеи” реально существуют — не в этом земном мире,а в ином, более высоком мире, и находятся между собой в опре-делённых отношениях, разумеется, тоже идеальных. Как полагаетПлатон, логические рассуждения об этих “идеях” есть единственныйнадёжный путь познания воплощённых в них земных предметов иотношений, подобно тому, как логические рассуждения геометра отреугольниках и кругах — единственно надёжный путь к познаниюих земных воплощений, треугольных и круглых вещей. Это сравне-ние объясняет происхождение платоновых “идей”, скопированных сидеальных понятий геометрии. Недаром Платон так высоко ценилэту науку.

Мир “идей” должен был служить орудием всеобщей науки, ко-торая объяснит весь мир конкретных предметов и отношений стольже надёжно, как это делает геометрия в пределах своей области.Выводы этой науки должны были получаться абстрактно, без вся-кого обращения к опыту — логическими рассуждениями об “идеях”.Сделав такие выводы, философ мог применить их к обычным пред-метам и их отношениям: для этого он должен был только подста-вить в свой вывод вместо всех “идей” воплощённые в них предметыи отношения.

Можно было бы подумать, что Платон придумал в самой об-щей форме метод моделей, применяемый в современном естество-


знании, но в невероятно общей форме, где отображаемой действи-тельностью является весь мир, и где каждой собаке соответствуетСобака с большой буквы, каждому лаю соответствует Лай, и так да-лее. В действительности философия Платона была карикатурой напознание, срисованной с геометрии, а его рассуждения, мнимо убе-дительные и подтверждаемые поддакиванием мнимых оппонентов,не дают ни малейшего реального знания, прибавляя лишь к обиход-ным понятиям греческой жизни забавные фантазии и сказки.

Но Платон при этом очень серьёзен: для него “идеи” не просто“реальны”, но только они и реальны, а их земные аналоги представ-ляют лишь призраки, созданные нашим воображением. Он вообра-жает, что философ может узнать всё, что хочет, об этих призрач-ных вещах, рассуждая об их “идеальных” образцах; другой наукине нужно, потому что все обычные попытки познания — поискина ощупь, достойные ремесленников и рабов. Философ никогда непойдёт в лабораторию, не будет работать руками, даже не будетпользоваться своими органами чувств. Его занятие — интроспекция,умозрение с закрытыми глазами, в котором он вызывает “идеи” ирассматривает их сочетания.

Трудно представить себе, как можно было предполагать, чтомир, полный случайных фактов и событий, можно разложить напервичные идеи наподобие геометрии, more geometrico, как выра-зился Спиноза через две тысячи лет — потому что соблазн всеобщейнауки Платона всё ещё продолжал действовать в семнадцатом веке!Если это было предчувствие будущей теоретической науки, то стольже вредное для подлинной науки, как идеальное государство Пла-тона — для подлинного человеческого благополучия. Его идеализмбыл прообразом схоластики, а его утопизм — прообразом фашизма.Если судить о человеке по его влиянию на будущее человечества, тоПлатон и в самом деле был великий человек, потому что его влия-ние было огромно — и вредно. История сложилась таким образом,что человеческое мышление впало в болезненный сон, длившийсядве тысячи лет, и снотворным был философский метод Платона.

Нельзя сказать, чтобы это заблуждение не встретило в древ-ности никакой реакции. Секст Эмпирик, живший во втором векенашей эры, был философ-скептик: он написал “пять книг противматематиков” и “пять книг против физиков”. Он вовсе не был раци-оналист, а, как показывает его прозвище, эмпирист. По профессииСекст был врач, ответственный за здоровье своих пациентов; он по-нимал, что надо сначала наблюдать происходящее, а потом уже онем рассуждать, и вовсе не отказывался от рассуждений. Но он не


доверял рассуждениям “рационалистов”, последователей Платона,полагавших, будто все вещи на свете так же однозначно просты, кактреугольник или круг. Он заходил в своём скепсисе слишком далеко,отвергая не только физику своего времени (вряд ли заслуживавшуюлучшей оценки), но и математику, уже в древности имевшую нема-лые достижения; впрочем, математики он в сущности и не знал.Такое направление мышления на философском языке называетсяэмпиризмом. Секст Эмпирик был предшественник Бэкона, тоже незнавшего математики. Но его незнание было не столь опасно, каквсезнайство Платона.

Отдельные проявления эмпиризма не смогли преодолеть общуютенденцию греческого мышления — его безудержный рационализм.Конечно, когда приходилось действовать, греки могли быть эмпи-риками, но когда они принимались мыслить, они не умели сравнитьсвои рассуждения с действительностью. Мысль, вращавшаяся в за-мкнутом мире “идей”, оставалась бесплодной. После Платона обра-зование свелось к изучению изящной словесности и произнесениюречей по классическим образцам.

Но это не всё. Были ещё пионеры экспериментальной науки, на-пример, Архимед. Римский полководец Марцелл, получивший, каки все знатные римляне, греческое образование, хотел якобы сохра-нить жизнь этому знаменитому мудрецу, но вряд ли понимал, в чёмбыла его мудрость. Иначе он велел бы разыскать учеников Архиме-да и выведать его военные изобретения. У него было платоническоеобразование, столь же бесплодное, как и платоническая любовь. Яне хочу сказать, что Платон был виновен в технологической инерт-ности римлян, столетиями не менявших своё оружие. Но усвоениегреческой культуры означало для римлян только некоторое утон-чение вкуса, а не развитие мышления, потому что греческая нау-ка уже не могла им дать ничего лучшего. С нашей точки зрения,это лишь подтверждает влияние науки на историю: в древности этобыло главным образом отрицательное влияние, препятствовавшееисторическому развитию.

Таким образом, первые же успехи науки вызвали фантастиче-скую философию рационализма, и этой наукой, несомненно, былагреческая геометрия. По-видимому, это впервые ясно осознал Рас-сел, правильно увидевший в Платоне отца христианского богосло-вия. Чуть позже сочинений Платона — и независимо от них — бы-ли созданы “Начала” Евклида, первое систематическое изложение


научной теории. “Начала” сопровождали в средневековом образо-вании богословие и её “служанку”, как тогда именовали схоласти-ческую философию. Но отцы церкви уже не интересовались гео-метрией. Они усвоили только псевдонаучное искажение геометрии,и такая трагикомедия познания была содержанием их мышления.Эти первые богословы, стяжавшие себе непререкаемый авторитетна всех богословских факультетах, получали образование в шко-лах, где учили только грамматике и риторике, то есть искусствурассуждать в стиле Платона. Другого образования в древности и небыло. Они были способные люди — может быть, самые способныелюди своего времени, — но их учили премудрости пятисотлетнейдавности. Чтобы оценить этот факт, представьте себе, что теперьстудентов учили бы по книгам 1500-го года. В шестом веке Боэцийне умел уже вычислить площадь треугольника: он предлагал умно-жить основание на половину боковой стороны. Это было время за-стоя, глубокого упадка культуры, когда наследие греческой наукибыло почти забыто. Общественная жизнь в Римской империи былаподавлена. Она постепенно погружалась в хаос разрушения, как ны-нешний западный мир. Но духовная культура её была ещё беднее:в школах подвизались только риторы и схоласты. Отцы церкви немогли найти в своей культуре ничего лучшего, чем традиция Пла-тона. Они обречены были заниматься своим ассортиментом легенди принимать их всерьёз.

В средние века людей, умеющих читать, было очень мало —несколько тысяч человек во всей Европе, и почти все они быликлирики. Кстати, само слово “легенда” восходит к тем временам:оно первоначально означало “рекомендуемое чтение”, то есть чте-ние, рекомендуемое верующим. У богословов был метод мышления,унаследованный от Платона; поэтому они не оставили свою тради-цию в беспорядочном виде, а принялись строить из неё систему.Так возникла теология. Это была первая теология в истории: всерелигии, предшествовавшие христианству, не имели наукообразно-го построения. Если оценить влияние христианского вероучения наисторию Европы, то роль философии в этой истории проявляетсядостаточно отчётливо. И так как мы относим философию к науке— она только и была в то время наукой — то значение науки в ис-тории Средних веков оказывается очень важным. Чем же была этасредневековая наука?

Основными понятиями теологии были платоновские идеи, свя-занные с религией, такие, как “бог” и “человек”, “грех” и “благодать”,“душа” и “тело”, “спасение” и “осуждение”, “добро” и “зло”, и тому по-


добные. Эти пары противопоставленных понятий очень характерныдля схоластического мышления, выработанного Платоном по образ-цу математических рассуждений, где для каждого высказываниябыло ясно определённое противоположное, получаемое его отрица-нием. В математике это не приводило к разногласиям: там очевидно,чтo является треугольником, и чтo нет. Но в теологии, к несчастью,не всегда ясно, чтo является грехом, и чтo благодатью, какие свой-ства относятся к душе, и какие к телу, и так далее. А некоторые изэтих понятий очень трудно описать таким образом, чтобы не воз-никло разногласий: например, понятие бога всегда вызывало ярост-ные споры, переходившие в расправы с несогласными и религиоз-ные войны. Тем не менее, богословы рассуждали об этих предметахс такой же серьёзностью, как геометры о своих невинных предме-тах. Таковы были их основные понятия, игравшие в их науке такуюже роль, как точки, прямые и плоскости у Евклида.

В геометрии все утверждения выводятся из аксиом, самых про-стых утверждений, принимаемых за истинные. Таковы, например,утверждения: “Через каждые две точки проходит одна и только од-на прямая”, или “Через каждую точку вне прямой проходит одна итолько одна прямая, не пересекающая данную прямую”. Аксиомыпринимаются за истинные утверждения, поскольку они считаютсяочевидными, то есть согласными с опытом. Греческие геометры вы-работали правила рассуждений, или правила вывода, позволяющиевыводить из аксиом другие утверждения — теоремы, или из ужедоказанных теорем другие теоремы. Эти правила у Евклида ещё небыли точно формулированы (а аксиомы уже были, хотя и не вполнеточно), но практика геометрии показала, что её выводы оправдыва-ются на опыте. Например, из аксиом Евклида выводится, что суммауглов треугольника равна двум прямым, и это можно проверить наопыте. Многочисленные проверки такого рода, то есть сопоставле-ния теорем с опытными фактами, устанавливаемыми точными из-мерениями, убедили греков в основательности этой первой теорети-ческой науки. Правила вывода, выработанные в геометрии, состави-ли так называемую логику, систематически изложенную ученикомПлатона Аристотелем.

У богословов основные понятия задавались легендами еврейскихсектантов, переделавших представления религии Моисея и проро-ков, но совершенно чуждых наукообразным построениям. Еванге-лия напоминают вовсе не Евклида, а сборник мифов и моральныхпоучений, апеллирующих к традиции и житейскому опыту. У бого-словов были уже основные понятия, но откуда они взяли свои “ак-


сиомы”, то есть основные утверждения, связывающие эти понятия?В качестве аксиом они приняли утверждения, выбираемые из

“священных текстов”, то есть из Ветхого завета и Евангелия: а впо-следствии к этим источникам религиозной истины прибавились пи-сания “отцов церкви”. Конечно, выбор этих утверждений был про-изволен, и авторитет разных источников был не всегда достаточноубедителен. Наконец, “правила вывода” богословов были построенынаподобие рассуждений Платона, подражавших — или пародировав-ших — доказательства геометров. Платон знал, откуда он заимство-вал свои красноречивые рассуждения, а богословы не знали. Еслиони и проходили в школе Евклида (всегда остававшегося предметомобучения в Средние века), то не связывали его со своей логикой, от-носившейся, по их понятиям, к несравненно более важным предме-там. Философия того времени не умела проследить происхождениеобщепринятого мышления, которым и была теология. Всё, о чём ярассказал, казалось бы, очевидно, но было напрочь забыто!

Платон не только входил в обязательный ассортимент того, чтотогда считалось образованием и составляло умственную пищу от-цов церкви. К нему было особое уважение, потому что у Плато-на было — правда, очень неясное — представление о высшем бо-жестве, в его время уже распространённое у образованных греков.Это божество можно было отождествить с еврейским Иеговой и сбогом-отцом проповедей Христа. Всё это сооружение человеческойфантазии вскоре превратилось в неоспоримую истину.

Логику богословы заимствовали тоже у Платона, и это былафантастическая логика, пародировавшая логику Евклида. То, чемзанимались — и до сих пор занимаются — богословы, представляет,таким образом, причудливую пародию на систему геометрии Евкли-да, с основными понятиями в виде платоновых идей, “аксиомами”в виде авторитетных текстов и правилами вывода, напоминающи-ми геометрические рассуждения. Конечно, здесь могут возразить,что теология так же построена, как и все науки, и что этот фактпопросту объединяет её с геометрией, как и с другими произведе-ниями человеческой учёности. Это верно, что все науки построе-ны — или пытаются построиться — по образцу геометрии, как этонаивно выразил Спиноза в заглавии своей “Этики”. Вопрос в том,насколько это им удаётся. Богословы не вспоминают о своих образ-цах и не членят свои рассуждения на аксиомы, леммы и теоремы.Но они придерживаются некой фантастической логики и проявляютнемало искусства, применяя её к словам. Их логика сильно влиялана их рассуждения. Например, уже указанное “мышление в проти-


воположных понятиях” побуждало их строить для каждой “идеи”её противоположность. Они изобрели таким образом антагонистаи для господа бога, которым стал “христианский дьявол”. Троицу,по-существу, изобрёл неоплатоник Плотин, живший во втором векен. э. Философии Платона был многим обязан блаженный Августин.Формирование богословия заслуживает беспристрастного изучения.

Схоластика была средневековой наукой. Это была игра пустымипонятиями, подражавшая приёмам математических рассуждений.Если сравнить эту игру с настоящими математическими теориями,какие мы имеем теперь, и какие, как свидетельствует Евклид, уме-ли создавать уже греки, то абстрактность основных понятий уже некажется главным пороком этой игры: теория современной матема-тики сплошь и рядом работает с понятиями, далёкими от нагляднойпростоты предметов греческой геометрии. Различие состоит, выра-жаясь современным языком, в формулировке аксиом и правил выво-да. Применение такой терминологии вполне законно, если мы хотимсудить о достоинствах и недостатках некоторой абстрактной теориис позиций современного мышления.

Основные понятия математической теории и связывающие ихаксиомы берутся из опыта, хотя и не обязательно прямым и нагляд-ным образом; при этом опыт понимается не как повседневный чело-веческий опыт, а как опыт уже установившейся науки, в том числесамой математики. Способы применения теории включают опреде-лённые истолкования её основных понятий (и исключают при этомвсякий произвол), а главное, аксиомы данной теории должны бытьустановлены раз навсегда в не допускающей произвола формулиров-ке. Понятия богословских теорий, вроде приведённых выше, тожемогут претендовать на некоторую связь с человеческим опытом; нов богословии роль “аксиом” играют цитаты из принятых богослова-ми непогрешимых источников — “священного писания” и сочинений“отцов церкви”. Эти цитаты сплошь и рядом противоречат друг дру-гу, и допускают различные истолкования. Ясно, что на этой почвемогла вырасти самая разнообразная учёность, за которой церковь,впрочем, тщательно следила, выпалывая ереси. Конечно, такая цен-зура диктовалась интересами или вкусами церковного начальства.Это и был, по словам Галилея, “шум бесполезных наук, не произво-дящих ничего, кроме вечных споров”.

Интереснее всего были правила вывода; это были, по крайнеймере в позднем средневековье, заимствованные у Аристотеля сил-логизмы, составлявшие логику древних греков. В отличие от Пла-тона, вообще не проявившего никакой научной деятельности и при-


менявшего чужие математические результаты лишь в мистическихпостроениях, Аристотель был, по-видимому, не только философ, нои учёный в более конкретном смысле слова. Примечательно, что онне интересовался геометрией и редко на неё ссылался; его главныеинтересы относились к зоологической систематике и к логике. Какзоолог Аристотель был трудолюбив и описал много видов. Мы незнаем, был ли он оригинален в этих исследованиях, поскольку во-обще он известен нам как компилятор самых разнообразных пред-метов, а работы его предшественников до нас не дошли. ПодобноЕвклиду, систематизировавшему греческую геометрию, Аристотельсистематизировал элементарную логику. Но о геометрии древнихмы знаем больше, и никто не приписывал Евклиду создание геомет-рии. В отношении логики Аристотеля допускается, что он был еди-ноличным автором всего, о чём писал. Но рассуждения греческихгеометров, Евклида и Евдокса, создавшего изумительно тонкую тео-рию иррациональных чисел в геометрической форме, несравненнопревосходили силлогизмы Аристотеля и достаточно банальные при-меры их применения, несомненно вызывавшие у серьёзных мысли-телей того времени впечатление претенциозной популяризации. Вдальнейшем, в работах Архимеда и Аполлония из Перги, греческаяматематика подошла к самому порогу того, что мы называем “выс-шей математикой”. Однако в Средние века греческой науки уже непонимали. Когда говорят, что “Начала” Евклида были две тысячилет основой изучения математики, то упускают из виду, что этукнигу, как правило, заучивали, опуская доказательства. Конечно,арабские учёные сохранили дух греческой математики и развили еёдальше, изобрели алгебру. Но средневековые схоласты могли понятьлишь силлогизмы Аристотеля и применяли их с поразительнымупрямством.

Удивительным образом, учёные люди средневековой Европы, незнавшие греческого языка и чуждавшиеся византийских схизмати-ков, познакомились с Аристотелем в арабских переводах, в заво-ёванной арабами Испании. Паломничество учёных монахов в му-сульманскую Испанию началось около тысячного года. Одним изпервых там побывал француз Герберт, ставший впоследствии папойпод именем Сильвестра II. Интерес арабов к Аристотелю нелегкообъяснить: арабы не проявили философского дарования в средне-вековом смысле. Как я уже сказал, они изобрели алгебру, и самоеназвание этой науки арабского происхождения. Можно сказать, чтоарабы опередили этим Европу на несколько столетий, поскольку вЕвропе в то время даже простые арифметические действия вызы-


вали затруднения: по изречению того времени, деление было “труд-ным делом”, а теорема Пифагора, доступная немногим, получилапрозвище “мост ослов”.

Впрочем, у арабов тоже было своё мусульманское богословие ислужившая ему схоластическая философия, возникшая раньше ев-ропейской. Арабские философы особенно ценили Аристотеля, мо-жет быть, потому, что он приобрёл на Востоке особую репутациюкак учитель Александра Македонского — мифического Искандера,до сих пор памятного восточному фольклору. К чему сводиласьдеятельность этих философов, видно из почётного звания самогознаменитого из них, Аверроэса: “Великий комментатор”. Арабскиесхоласты тоже не читали по-гречески и пользовались переводамиАристотеля, сделанными в Персии, лишь отчасти с греческих ори-гиналов, а в других случаях с сирийских переводов. Конечно, ев-ропейские учёные арабского не знали, и для них Аристотеля пере-водили на латынь, единственный письменный язык того времени.Это делали, главным образом, испанские евреи. Можно себе пред-ставить, в каком состоянии доходили эти тексты до жаждавшихистины монахов.

Через сто лет, в двенадцатом веке, силлогизмы Аристотеля пол-ностью подчинили себе первый центр европейской философии — Па-рижский университет. Парижские схоласты назывались “аверроис-тами” и ценили главным образом Аристотелеву логику. По их пред-ставлениям, силлогизмы были совершенным средством познания,дававшим ответы на все вопросы. В действительности они занима-лись построением бессмысленных тавтологий, и продолжалось этодо семнадцатого века.

Надо сделать по этому поводу замечание, вряд ли известное ши-рокой публике. Среди схоластов были способные люди, потому чтоспособные люди рождаются во все времена, и те из них, кто на-делён был спекулятивным складом ума, могли заниматься тогдатолько этим видом учёности — схоластической логикой. Некоторыеиз них сделали прибавления к этой логике, вышедшие за преде-лы наследия Аристотеля. Эти прибавления были замечены лишьв конце девятнадцатого века. Немецкий математик Георг Кантор,получивший в молодости богословское образование1, приобрёл осо-бый вкус к абстрактным логическим построениям; не знаю, нашёлли он их у схоластов, но он применил их к математике. Отсю-

1Утверждение, что Кантор, прежде чем стать математиком, учился бого-словию, не подтверждается его биографиями. — Прим. А.В. Гладкого


да возникла теория множеств, лежащая теперь в основании всейматематической науки. И только после этих работ Кантора выяс-нилось, что в логике схоластов были не только Аристотелевы сил-логизмы, но и нетривиальные открытия!

Логические упражнения этой кучки монахов, применявшиеся кбессмысленной манипуляции над словами, казалось, не могли вли-ять на историю Европы. Их сочинения, написанные на пергаменте,расходились в нескольких экземплярах и касались, по-видимому, за-умных предметов, не имевших отношения к реальной жизни. Меж-ду тем, у людей и в средние века была практическая жизнь, онизаботились о своём пропитании, строили дома, за что-то воевали.Среди этих людей были и грубые эгоисты, мало думавшие о свя-щенных предметах. По дошедшим до нас высказываниям некото-рых знатных людей, королей и даже пап, можно подумать, что онибыли чуть ли не атеисты. Но в Европе того времени не было ате-истов. Даже те, кто кощунствовал и пренебрегал правилами благо-честия, при опасности, и особенно в смертный час, каялись и мо-лились; а те, что обращались к дьяволу, просто пытались перехит-рить своего бога. Принципиальный атеизм, то есть простое отрица-ние понятия бога и практическая независимость от религии, впер-вые являются в восемнадцатом веке. Таким образом, христианскаярелигия безраздельно господствовала в Европе больше полуторатысяч лет.

Нам трудно представить себе ощущения первых атеистов Евро-пы. Им очень трудно было допустить, что вся система религиознойверы не содержит в себе никакой объективной истины, а представ-ляет собой, попросту говоря, чудовищную массу человеческих выду-мок, то есть мифологию. В сочинениях французских просветителейвосемнадцатого века можно заметить общее представление, что че-ловеческий род все эти бесконечные века прозябал в состоянии ди-кости, и “только теперь” начинает из него выходить. Конечно, всёэто представляет собой некоторое упрощение. Ясно, что христиан-ская религия не сводилась к одной мифологии, она содержала так-же некоторые нравственные учения, поскольку она впитала в себяпредставления племенной морали и приспособилась к ним. Вот этотсплав общечеловеческой племенной морали, основанной на инстинк-тах человека, с мифологией был очень прочным. И была опасность,что вместе с мифологией будет выброшена и мораль. Но об этомпойдёт речь отдельно.

Прочность христианской религии обычно объясняют её эмоцио-нальной привлекательностью. В самом деле, она доставляла чело-


веку психологическую опору в виде небесного отца, покровителя,к которому можно обратиться за помощью, магических ритуалов,вносивших порядок и успокоение в повседневную жизнь, и, наконец,надежду на личное бессмертие. Другие религии выполняли те жефункции и держались так же долго, хотя некоторые из них, напри-мер, греческая, не имели разработанных представлений о загробнойжизни. А религии китайцев и японцев, по-видимому, не очень под-чёркивали личную связь человека с богами. Но ни одна религиядо христианской не имела богословия, систематической, наукооб-разно изложенной доктрины, охватывающей всю жизнь человека вобществе и его загробную судьбу. Египтяне имели могущественноежреческое сословие, хранившее своё тайное знание, но это знаниесводилось к молитвам, заклинаниям и церемониям. Жрецы храни-ли также некоторые навыки землемерия, строительства и исчисле-ния времени по небесным явлениям. Но эти навыки не составлялилогической системы, заслуживающей называться наукой. Христи-анское богословие, при всей фантастичности его построений, бы-ло логическим цементом, связывавшим мышление европейцев. Надоотдавать себе отчёт в том, что для людей средневековья это былоочень серьёзное, важное знание. Можно было спорить о его дета-лях, и отсюда возникали “ереси”; но люди, с колыбели слышавшиетолько христианские доктрины, освободиться от них не могли. Ев-ропа увязла в своей первой теоретической системе — богословскомрационализме.

Культура, сложившаяся под действием этой философии, назы-валась христианской культурой. А теперь, когда её религия уже непринимается всерьёз, она именуется европейской, или западной. Всредние века она представляла собой, по крайней мере теоретиче-ски, стройную систему. В Европе была единая католическая религияи единая церковь с установленным законом — каноническим правоми с избираемым по установленным законам главою, папой римским.Это была духовная власть Европы, признанная во всех её странах(кроме Востока, где жили “православные” греки и славяне той жеверы). В Европе была также светская власть, которую возглавлялимператор — германский князь, выбираемый тоже по установлен-ным правилам и претендовавший на преемственность в отношенииЗападной римской империи. Правда, этому государю не повинова-лись короли европейских стран, и вообще вся система была под-вержена потрясениям, но никто не оспаривал её идейную основу, еёмировоззрение. Теоретически это была в самом деле единая Европа,какой она снова пытается стать в наше время. У неё была идеоло-


гия, которую никто не оспаривал в течение полутора тысяч лет. Иэта идеология была построена на общепринятой в Европе филосо-фии, придававшей человеческой жизни определённый порядок. Этобыло первое в истории универсальное мировоззрение, не связанное сопределённым племенем, и в принципе способное распространитьсяна всё человечество.

Интеллектуальные потребности человека обычно недооценива-ют, уделяя внимание только эмоциональным. Между тем, человекне только “общественное животное”, как учил Аристотель, он ещёи разумное животное. Точно так же, как все органы человека, мозгего имеет свои потребности. И, пожалуй, основная из них — этопотребность в мировом порядке, или в “космологии”. Мозг чело-века был выработан эволюцией как орудие выживания, но, как из-вестно, он обладает огромной “избыточностью”: уже неандертальцымогли не опасаться ни зверей, ни климатических условий, ни голо-да. Дальнейшее развитие мозга, строго говоря, не нужно было длясохранения вида, поскольку мозги наших дочеловеческих предковбыли вполне способны усваивать и передавать потомству нужныедля этого знания об окружающей среде. То, что произошло даль-ше с человеческим мозгом, очень трудно объяснить биологически-ми потребностями нашего вида. Вероятно, мозг всё больше нуженбыл человеку для внутривидовой конкуренции, хотя этот вид сорев-нования осуществляет, как выяснили этологи, биологически вред-ный отбор. Но кроме того, развитие мозга, по-видимому, имеет своисобственные закономерности, создающие положительную обратнуюсвязь: чем больше развивается мозг, тем сильнее его потребностьобъяснять окружающий мир и систематически упорядочивать та-кие объяснения. Человек нуждается в понятном мире вокруг него,он не может жить в хаотическом, бессмысленном окружении. Этапотребность в осмыслении мира порождает всё больше вопросов,уже прямо не связанных с выживанием, так что мозг, если можнотак выразиться, сам стимулирует собственное развитие. Это и естьположительная обратная связь, о которой была речь.

Вообще говоря, в природе положительные обратные связи озна-чают всё возрастающее отклонение от равновесия, то есть катастро-фы, вроде горных обвалов, снежных лавин или лесных пожаров.Если исходить из этого опыта, можно подумать, что развитие чело-веческого мозга — катастрофическое явление. И некоторые в самомделе так думают. Но такие рассуждения, очевидно, носят явно раци-оналистический характер, поскольку пытаются подвести под общий,расплывчато формулированный принцип, очень сложный, ещё мало


понятный частный случай. Легко указать, в чём ошибка этого выво-да — он не принимает во внимание, что человеческий мозг способенизобретать средства, ограждающие человека от причинённого емувреда. Только по этой причине мы ещё живы и можем надеятьсяна будущее. Эта отрицательная обратная связь, впрочем, тольконачинает работать.

В недрах системы христианского мышления бесконечно медлен-но, но неуклонно, созревало другое мировоззрение. Сам Платон могубедиться, что практическая политика не поддаётся философскомууправлению, и в своей последней книге “Законы” должен был сде-лать уступки традициям греков, которые он, по крайней мере насловах, уважал. Житейская практика никогда не могла руковод-ствоваться “умозрением”, а неизбежно должна была держаться эм-пирических данных. Аристотель, рационалист в своей метафизике(и даже в совсем неудачной физике!), в своих личных склонностяхбыл эмпирик. Это доказывает не только его зоология, но и особоевнимание к политической жизни греческих государств. Но у него небыло никакой общественной доктрины: его политические сочинения— такая же собирательная фактографическая деятельность, как иего зоология. Таковы же сочинения Плиния и других римлян. Какмы видели, умозрительной науке не доверяли врачи, такие как СексЭмпирик. Наблюдения Гиппократа были удивительно свободны отумозрения. Но, конечно, самой развитой наблюдательной наукойбыла у древних астрономия, применявшая математические методыи в общем чуждая рационалистических построений. Птолемей могдумать, что вертикальное падение тела доказывает неподвижностьЗемли, но и это его рассуждение было не “умозрением”, а научнойошибкой. И меньше всего “философствовал” Архимед. И он, и ГеронАлександрийский уже ставили первые эксперименты. Но рациона-лизм одержал победу, и экспериментальная наука уступила местосхоластике — до времени Галилея.

Это вовсе не означало, что никто не ставил экспериментов. На-против, промышленность в Средние века постепенно развивалась.Были сделаны важные изобретения (галльский плуг, эффективнаяконская упряжь). Другие были заимствованы с Востока (сахар, вод-ка, вероятно порох и книгопечатание — заимствованные у китай-цев). Но вся эта деятельность находилась в руках ремесленников,отчуждённых от теоретического мышления. Учёные уже в древно-сти не марали себе руки экспериментами: это не подобало свободно-


му человеку. А в Средние века учёные искали ответы на все вопросыв священных книгах.

Можно удивиться медленности “технического прогресса” в древ-ности и в Средние века. Но беспримерное в истории ускорение изоб-ретений, происшедшее в Европе в восемнадцатом веке, сопровож-далось и направлялось другим беспримерным процессом — бурнымростом точных наук и естествознания. Наука в нашем смысле сло-ва стала катализатором прогресса. Попытки создать такую науку,изолированные и опередившие своё время, до этого не удавались:достаточно назвать Архимеда и Роджера Бэкона. В восемнадцатомвеке необычное совмещение материальных и духовных условий в За-падной Европе, прежде всего в Англии, вызвало мутацию культуры,которая собственно и означала начало Новой истории.

Можно однозначно указать человека, положившего начало но-вому мировоззрению, и время, когда это произошло. Это был ан-гличанин Исаак Ньютон, а решающей публикацией его открытийбыла книга “Математические начала натуральной философии”, из-данная в 1687 году. Его главными предшественниками были Копер-ник, Кеплер и Галилей. Коперник построил математическую теориюСолнечной системы, использовал лучшие доступные в то время на-блюдения планет — простым глазом — и самую сложную матема-тическую технику, какую знало то время — сферическую тригоно-метрию. Его книга “О вращении небесных тел” вышла в 1543 году.Галилей, работавший в начале 17 века, был первый учёный Ново-го времени, систематически ставивший эксперименты и искавшийих теоретическое объяснение. Галилей справедливо считается от-цом экспериментальной науки, но ему недоставало, как мы теперьпонимаем, математических методов исследования: он всё ещё поль-зовался математикой, дошедшей от древности. С этим аппаратомсоздать новую науку было нельзя. Решающий шаг сделал Ньютон,создавший для этого новую математику — дифференциальное и ин-тегральное исчисление.

Историки не сумели оценить значение этого факта. Для них речьидёт лишь об истории науки; меня же интересует решающая рольновой математики в создании всего мировоззрения Нового време-ни. Влияние Ньютона на историю человечества можно сопоставитьлишь с влиянием Пифагора, положившего начало философии раци-онализма: Ньютон, по-существу, обосновал философию эмпиризма,обеспечив её историческую победу. Обычно эту заслугу приписы-вают Френсису Бэкону, но Бэкон, в сущности, ничего не сделал внауке своего времени, да и не понимал науки того времени — он


был не учёный, а всего лишь философ. К этому времени быть “про-сто философом” было уже недостаточно, и не с Бэкона начинаетсяэта новая эпоха, а с Галилея, современника Бэкона, который его непонимал. Бэкон, в сущности, не принимал и системы Коперника.Репутацию Бэкону создали философы.

Ньютон создал первую научную теорию в современном смыслеслова — небесную механику, объяснившую движение планет. Можетпоказаться странным, почему развитие современной науки началосьс “небесной” темы, а не с более обычных предметов практическойжизни, и почему именно это открытие сыграло столь важную рольв человеческой истории. Я попытаюсь ответить на эти вопросы.

Дело в том, что Ньютон принялся за самую простую задачумеханики, а механика оказалась простейшим разделом физики; ноименно эта задача по исторически сложившимся предрассудкам счи-талась в то время самой трудной и самой важной. С научной точкизрения небесные тела проще поддавались исследованию, чем зем-ные (если исключить изученное Галилеем свободное падение тел наповерхность земли). Поскольку небесные светила действуют другна друга на расстояниях, намного превосходящих их размеры, прирешении задач о движении планет можно считать все планеты иСолнце “материальными точками”, то есть пренебречь их формой ипоместить всю их массу в одну точку. Более того, поскольку тяготе-ние Солнца намного превосходит тяготение планет, по существу до-статочно рассматривать в небесной механике движение одной мате-риальной точки планеты в поле тяготения Солнца. Напротив, обыч-ные земные тела не имеют такого “точечного” характера; при изуче-нии их механики приходится учитывать их форму и размер. Такимобразом, Ньютон решил простейшую задачу механики — “задачудвух тел”. Этим и объясняется блестящий успех Ньютона, точно ре-шившего эту задачу; впрочем, для этого ему пришлось изобрестиматематические средства, далеко вышедшие за пределы первона-чальной задачи.

Однако, общественный резонанс этого открытия объясняется со-всем иными причинами. Как говорил Вольтер, “мало кто читал Нью-тона, но все о нем говорили”. Люди, не понимавшие трудных мате-матических методов, были потрясены их результатами, и вовсе непотому, что эти результаты обещали немедленный успех в обычныхчеловеческих делах. Чтобы понять, в чём состояла “сенсация” этогооткрытия, надо рассмотреть его исторический фон. Ещё с древностилюди знали регулярное движение звёзд по ночному небу, и в 18 векеуже понимали, что оно объясняется вращением Земли вокруг своей


оси. Движение звёзд, регулярное и всегда повторяющееся, не вызы-вало трудностей и служило для ориентации морякам. Но некоторыеиз небесных светил как будто беспорядочно блуждали по отноше-нию к обычным звёздам, описывая странные, запутанные пути; этисветила называли “планетами”, от греческого слова, означающего“блуждающие”. Птолемей не пытался объяснить их движение, носумел довольно точно описать его, что позволило предсказыватьположение планет на небе. Но за две тысячи лет движение планетзаметно разошлось с теорией Птолемея, которая очевидным обра-зом оказалась неточной. Кроме того, она в действительности и необъясняла, почему планеты движутся таким образом.

Между тем, как раз загадочность планетных путей всегда былапредметом псевдообъяснений: так называемые астрологи связыва-ли положение планет с событиями человеческой жизни и, исходя изэтой фантастической гипотезы, предсказывали будущее. С ними со-ветовались короли, полководцы, и даже свободомыслящие деятелиВозрождения. По представлениям астрологов, события в космосе (в“макрокосме”) тесно связаны с “микрокосмом”, с отдельным челове-ком. Поскольку судьба человека причудлива, для её предсказанияне подходили регулярные движения “обычных” звёзд; понятно, по-чему астрологи настаивали на особой роли планет. Они усматривалив движении планет глубочайшую тайну мироздания, и это представ-ление вошло в плоть и кровь средневекового общества.

Можно представить себе, каким образом это общество принялокнигу Ньютона, содержавшую точное объяснение движения планети позволявшую его надёжно предсказывать. Астрологи и до сихпор дурачат наивных людей; но во время Ньютона средневековыепредставления ещё господствовали в мышлении самых образован-ных европейцев. Вспомним, что и сам Ньютон был ещё верующим!“Ньютонианство” завладело учёным миром Европы, а популярноеизложение его учения породило надежду, что вскоре те же точныеметоды приведут к пониманию человека и общества и разрешат веськлубок человеческих проблем. Так родилась “религия прогресса”.

С точки зрения средневекового мировоззрения, быстрые успехиточных наук были отступлением науки от её высоких задач, ра-ди более доступных низменных целей. В самом деле, важнейшимипредметами философии (единственной науки того времени) счита-лись бог и человек, о которых, как предполагали эти учёные люди,можно было получить знание из чтения священного писания и отцов


церкви. Вещи, неодушевлённые предметы, даже небесные светила,были далеко не столь важны, и всё, что нужно было знать о них,уже написал Аристотель. Когда Галилей, впервые направив на неботелескоп, открыл пятна на Солнце, его высмеял настоящий учёный,объявивший, что он не нашёл у Аристотеля ничего об этом пред-мете; конечно, он не захотел смотреть на Солнце своими глазами.Так вот, схоласты полагали, что наука Галилея и Ньютона — этоотступление учёных от серьёзных задач, а успехи этой новой наукиобъясняли тем, что люди взялись за более лёгкие задачи, сулившиебыстрый успех.

Парадоксально, что в таких суждениях была и некоторая прав-да. Дело в том, что задачи, касающиеся человека и общества, их“духовной” жизни и их возможного будущего, намного превосходи-ли возможности зарождавшейся науки. Конечно, “задача двух тел”была несравненно проще. Но именно потому с неё и началась со-временная наука! Только на более простых задачах можно былоразвить методы, позволяющие приблизиться к изучению сложныхсистем. Об этом ещё будет речь дальше.

Теперь уже трудно представить себе, что значило имя Ньютонадля людей 18 века. Но и то, что мы об этом знаем, позволяет пред-ставить себе историческую роль Пифагора в формировании фило-софии рационализма, а тем самым — через красноречивого Пла-тона — в построении христианского вероучения. В ту пору междунаукой и религией не было ещё непроходимой пропасти, как сей-час. Учение Пифагора, например, содержало и доктрину о пере-селении душ, вероятно, заимствованную из Индии. Для науки, ко-торую воплощал Ньютон, такой симбиоз был невозможен. Многиевыдающиеся учёные, даже в 19 веке, ухитрялись совмещать своюнауку с религиозной верой, не заботясь о логической связности сво-его мышления. Но и эти учёные не пытались связать с религиейконкретное содержание своей науки. Ньютон мог ещё ввести в свои“Принципы” аксиому, по которой “вездесущие божие не оказываетсопротивления движению” тел, чтобы исключить силы трения избожественного присутствия на пути движения небесных тел. По-добная формула, высказанная учёным 19 века (и тем более 20, ужесовсем безбожного), вызвала бы смех у его коллег, даже считающихсебя верующими. Религия перестала приниматься во внимание впрактике учёных. Самое допущение сверхъестественного существа,произвольно управляющего миром, противоречит всей логике на-учного познания. Человеческое достоинство учёного не допускаетвмешательства сверхъестественного в его объяснение явлений. Как


уже говорилось, человек — также и разумное животное, а разумимеет свои законы; точнее, наш мозг так же не всеяден, как нашжелудок.

Друг Ньютона, философ Локк (сам не занимавшийся актив-но наукой) написал трактат по эмпирической философии, отвечав-шей интеллектуальному климату ньютонианства. Его главный труд,“Опыт о человеческом разумении”, вышел в 1690 году и имел боль-шое влияние во всей Европе. Локк, в отличие от Платона, не вы-двигает никакой новой доктрины; он пытается свести в логическуюсистему весь наличный опыт естествознания и практической жиз-ни, придерживаясь в отношении природы опытных фактов, а в от-ношении человека и общества — осторожного либерализма, допус-кающего реформы, но не построение общества по рациональнымпринципам. Бог и религия остаются, по существу, ненужными, носохраняются по традиции в стороне от дела. По существу, Локк де-ист, что вряд ли можно сказать о Ньютоне. Его философия, удобнаяв общежитии и не очень чувствительная к логическим трудностям,стала переходным мостом от мировоззрения Средних веков к ещёнеясному мировоззрению будущего. Короче говоря, это всё ещё эк-лектизм, и эклектизм сохраняется ещё долго.

Строго эмпирическую философию построил Юм, в своём трак-тате “О человеческой природе” (1739) и в основной работе по гно-сеологии “Опыт о человеческом познании” (1748). Если не считатьочевидных предосторожностей, Юм был уже законченный атеист,и его книги, в сущности, свободны от пережитков рационализма.Дальнейшее развитие философии эмпиризма, в котором главнуюроль сыграли Джон Стюарт Милль и Рассел, нас не будет здесьзанимать, поскольку, начиная с 18 века, эмпирическое пониманиемира стало преобладающим среди образованных людей, а на ми-ровоззрение широких кругов общества решающим образом влиялиобстановка повседневной жизни, менявшаяся под действием техни-ческих изобретений, и научные представления, лежавшие в основеэтих изобретений. Конечно, публика узнавала об этих представлени-ях из популярной литературы, но они внушали доверие, посколькуподтверждались повседневным опытом. Утвердилось даже — в 19веке — забавное выражение “чудеса науки”; в самом деле, учёныеоткрыли принципы, породившие механические двигатели, электри-ческое освещение, воздухоплавание и, наконец, устрашающую, нополезную в мирном применении атомную энергию. По известномуафоризму Маркса, “общественное бытие определяет общественноесознание”: представление человечества о вселенной глубоко измени-


лось, по крайней мере в странах, подвергшихся действию европей-ской культуры.

Любопытно, как Маркс не додумался до “диалектически про-тивоположного” представления, что “мышление определяет бытие”.Возможно, дело было в том, что мышление, определяющее обще-

ственное бытие, вначале является в виде индивидуального мыш-ления наиболее независимых людей, а потом уже становится об-щественным мышлением. К концу 18 века философия Локка и егофранцузских последователей, в особенности Монтескьё, стала уже взначительной мере мировоззрением сформировавшегося американ-ского народа.

Религия, в течение 19 и 20 веков, постепенно выветрилась, нофилософия рационализма пережила религию и стала её ересью. По-следней ересью христианства был марксизм. Это была законспири-рованная под науку рационалистическая доктрина, которую пыта-лись осуществить на практике русские большевики. Реакцией намарксизм отчаявшегося мещанства был так называемый фашизм;он тоже носил характер рационалистической доктрины: используяпережитки племенной ограниченности, он сконструировал псевдо-научную расовую теорию. Заметим, что и коммунизм, и фашизмвыросли на почве так называемой “немецкой классической фило-софии”, составляющей продолжение средневековой философии ра-ционализма. С точки зрения будущего мировоззрения человечестваоба эти явления, омрачившие весь 20 век, были всего лишь переход-ными, и не случайно они одержали временную победу в странах,слишком долго сохранявших пережитки средневековья.

В 20 веке старые объяснения мира, предложенные религией исхоластической философией, уже не принимаются всерьёз подавля-ющим большинством людей Западной культуры; а поскольку её гос-подство в нынешнем мире не вызывает сомнений, то вряд ли такиедоктрины вызывают доверие у людей других культур, кроме самыхотсталых групп населения. Если спросить, чему же верят люди внаше время, то, независимо от официальной религиозной принад-лежности (до сих пор имеющей место в статистике), люди веряттолько утверждениям науки. Это относится и к тем несчастным,кто читает астрологические предсказания и советуется с “экстрасен-сами”: все они скажут вам, что эта премудрость — тоже наука, ностарая и забытая, или новая и ещё непризнанная, а представителиэтих наук непременно причислят себя к учёным. Весь жаргон со-временного шарлатанства, в том числе политического, старательноподделывается под научную терминологию; реклама рекомендует


товары со ссылками на научную экспертизу, и даже религиозныесекты, возникшие в последнее столетие, именуют себя “христиан-ской наукой”; утверждают, что Иисус Христос был учёный, и такдалее. Старые религии стараются не ссориться с учёным истеблиш-ментом и делают всё возможное, чтобы верующие и неверующиезабыли о варфоломеевских ночах и кострах инквизиции.

Но может ли наука заменить религию и схоластику, поглощав-шие всю душевную жизнь человека? Чаще всего, когда задают этотвопрос, на него дают неутешительный ответ. Старая космология,как уже было сказано, удовлетворяла не только интеллектуальные,но и психологические потребности. Учёные откровенно признают,что не могут взять на себя эти функции. Надо отдавать себе отчётв том, какие психологические потери несёт человек, лишённый рели-гии, и как мало он получает надёжных знаний взамен религиознойкартины мира.

Различие между верующим и неверующим человеком самым ра-зительным образом проявляется в концепции бессмертия души.Христианские богословы, пытаясь обосновать эту догму, часто изоб-ражали её — вместе с верой в существование бога — как врождённоеи естественное свойство человека. Но многие народы не знали илипочти не знали доктрины о “вечной жизни”. У древних греков мынаходим лишь грустные поэтические домыслы о призрачной загроб-ной жизни, по-видимому, не вызывавшие у живых особого интереса;из Ветхого Завета трудно заключить, чтобы евреи, во всяком случаев период формирования их религии, имели сколько-нибудь опреде-лённое представление о личном бессмертии: их бог обещал им, в на-граду за послушание, лишь преходящие блага мира сего. Напротив,египтяне и этруски придавали загробной жизни огромное значениеи, несомненно, передали другим народам свои мистические риту-алы, обращённые к вечной жизни. Складывается впечатление, чтовера в “бессмертие души” в поразительной степени зависела от куль-туры. Более того, эта вера, по-видимому, была весьма различной именялась со временем. У индийцев не было личного бессмертия, такчто душа после смерти теряла воспоминание о прошедшей жизни;переселяясь в другое живое существо, она продолжает жить в неко-тором довольно абстрактном смысле. У китайцев же когда-то былсвой пантеон богожителей и свои представления о загробном возда-янии, но к нашему времени все эти верования выдохлись и сталичем-то вроде юмористических сказок; задолго до Христа Конфу-ций отказался говорить о божественных предметах, ограничившисьэтическими поучениями. Складывается впечатление, что религиоз-


ная потребность человека может удовлетворяться очень различны-ми способами, вплоть до таких, которые не похожи на наши тради-ционные верования.

Поэтому люди, некогда принявшие христианскую картину ми-ра, уже заменили её другой, правда, сложившейся лишь в самыхобщих чертах. На это понадобилось поразительно короткое время— какие-нибудь триста лет. Культурные устремления людей, в от-личие от инстинктивных мотивов, не более долговечны, чем самикультуры. Но это не значит, что они менее интенсивны. Конфлик-ты, составившие содержание всех трагедий, были столкновениямиравносильных побуждений, инстинктивных и культурных. Люди со-здают себе идолов, а потом их забывают.

Вера в загробную жизнь и в посмертное воздаяние составлялаважнейшую часть христианской доктрины. В течение почти двухтысяч лет забота о “спасении души” была для людей столь же ре-альна, как для нас самые жгучие потребности повседневной жизни.Нам трудно представить себе страх перед адом, преследовавшийнаших предков: пожалуй, они больше боялись дьявола, чем караю-щего бога, дьявола, который “ходит вокруг, высматривая, кого быпожрать”. Наши современники удивляются, как мог Микеланджело,человек высочайшей культуры и редкого благородства, изобразитьбезжалостного Христа, посылающего грешников на вечные муки,и демонов, исполняющих его приговоры. Но художник не простовыполнял папское задание, он и сам во всё это верил. Мысль о веч-

ном мучении грешников не отталкивала Данте, не расходилась с егопредставлением о милосердии, даже о достоинстве божества. Какимдолжен быть бог, готовый вечно мучить жалкого червя — согре-шившего по его же попустительству человека! Нам этого не понять.Тогда жил другой вид человека: я назвал бы его, по главному от-личительному признаку его культуры, человеком бессмертным.

И этот человек снова стал смертным. Это произошло потому, чтобессмертие, наряду с множеством других чудес, не выдержало ис-пытания критического разума. Этот разум, заслуживающий такогоимени, был достоянием очень небольшого числа людей, притом от-нюдь не самых известных людей своего времени, не проповедникови не пророков, а скромных тружеников, писавших свои труды длянемногих собратьев, недоступным специальным языком, а главное— без всякого намерения сокрушить общепринятые взгляды. “Рели-гия прогресса” явилась совсем не так, как все религии прошлого. Вчём же причина этой перемены? Почему изменился “климат обще-ственного мнения”?


Причина этого — коренное изменение, происшедшее во всей че-ловеческой культуре, гораздо более резкое, чем все предшествую-щие ему местные процессы образования, преобразования и разру-шения культур. Во всех этих процессах мировоззрение людей былонеразрывно связано с религией; при этом я называю религией систе-му понятий, признающую существование сверхъестественных сил,то есть явлений, не подчиняющихся законам природы. При всём раз-нообразии верований, люди повсюду жили в страхе перед какими-нибудь божествами, строили им храмы, и до вполне историческихвремён приносили им человеческие жертвы.

Разрыв с религией был труден, не только из-за внешних опасно-стей, но и по внутренним эмоциональным мотивам. Юм до концажизни не решился признать себя атеистом, хотя был им смолоду.Его французские друзья и поклонники имели все основания подо-зревать его в лицемерии; и в самом деле, великий философ покупалэтой ценой респектабельность и общественную репутацию. Дидро,самый глубокий из мыслителей французского просвещения, разу-мом отвергал веру в бога, но не мог избавиться от беспокойства поповоду нравственности: будучи добрым и чувствительным челове-ком, он с детства связывал эти эмоции с верой и страдал от воз-никавшего в нём ощущения разлада. От этого не страдал Гольбах,переносивший свой атеизм спокойно. В 1770 году, когда он опуб-ликовал (в Голландии, под псевдонимом) свою знаменитую книгу“Система природы”, где впервые было прямо и без обиняков сказа-но, что бога просто нет, вся читающая публика была шокированатакой прямотой: об этом скандальном факте все слыхали, но егонеловко было публично признать. Герцен, с отвращением отвергав-ший церковную религию, всё ещё оставался верующим в аморфногобога деистов, пока не прочёл книгу Фейербаха “Сущность христи-анства”, где представление о боге разоблачалось как отвлечённаясущность человека. “Былое и думы” сохранили потрясающее свиде-тельство об этом акте внутреннего освобождения.

Освобождение от религии было мутацией культуры — сначалаевропейской культуры, где это впервые случилось, а затем и куль-туры всего человечества. Открытия и изобретения, постепенно спус-каясь с вершин изощрённого мышления, проникают в народные мас-сы — медленно, но верно, и обратного пути нет. Это и есть то, чтообозначается словом “прогресс”. Время от времени разные группылюдей, иногда наивные, но чаще корыстные, пытаются воспользо-ваться для своих целей пережитками прошлого, но в окружающемнас обществе нет религиозного энтузиазма: нам не грозит новое от-


кровение. Люди принимают всерьёз только факты и, следовательно,доверяют только объективному знанию. Можно было бы подумать,что это доверие должно вызвать встречные чувства — живой инте-рес учёных к постыдно запущенным общественным делам. Но ни-чего подобного нет.

Наука доставляет людям вещи и развлечения, но не даёт ответана важные для них вопросы. Люди с этим смирились, они пересталиспрашивать.

Отказ от религии — то есть от веры в сверхъестественные яв-ления — означает наступление новой эры в истории человечества.Ещё долго люди будут возвращаться к суевериям и возлагать на-дежды на магические церемонии при серьёзных бедствиях, но по су-ществу вся жизнь современного общества проходит уже независимоот религии. Жрецы утратили власть над умами людей и, вслед-ствие этого, также над всей их психической жизнью, потому чторазумным животным нельзя руководить, не владея его умом. Ес-ли есть ещё кто-нибудь, кто владеет умом современного человека,то это учёные. Тем самым, любое мировоззрение будущего долж-но быть согласно с наукой. Но у нашего времени нет мировоззре-

ния. И учёные, в отличие от жрецов прошлого, вовсе не берутсяего построить.

Как мы уже видели, самое возникновение объективной науки— науки в нашем смысле слова — означало отказ от важнейшихдля человека видов знания. Знание о человеке и обществе, как егораньше понимали, происходило вовсе не из наблюдений и экспери-ментов, а из отвергнутых учений религии и схоластической фило-софии. Учёные, принявшиеся открывать законы природы, вовсе непретендовали на эти знания, а довольствовались знанием о вещах.Эта скромность учёных объяснялась их пониманием, насколько да-леки известные им методы исследования от психических потребно-стей обычного человека. Кроме того — и это немаловажное отли-чие учёных от жрецов и святых — они были, как правило, робкие,необщительные люди, зависимые от властей или от знатных покро-вителей и остерегавшиеся вмешиваться в общественные дела илиоспаривать принятые верования. Таков был Коперник, католиче-ский священник, боявшийся опубликовать свою книгу, и Галилей,едва не ставший жертвой инквизиции; таков был Декарт, всю жизньспасавшийся от преследования, и Ньютон, скрывавший свои ерети-ческие убеждения. Учёные не склонны были к конфликтам и вся-


чески избегали мученичества. Они очевидным образом не годилисьв основатели религии.

Впрочем, они и не могли предложить чего-нибудь сравнимогос дарами религии. Учёные не творили чудес, более того, отрицалисамую возможность чудес. Они не могли обещать людям загробноеблаженство, и вообще не имели никаких данных о личном бессмер-тии. Они не предлагали даже никаких правил поведения на этомсвете, никакого предпочтительного общественного строя. Короче го-воря, учёные были, казалось, равнодушны ко всем потребностям че-ловека, кроме потребности познания, и даже в этом отношении дер-жались своей узкой специальности, не рискуя что-нибудь сказать очём-то другом.

Но люди всегда нуждались в мировом порядке, в осмысленноммире вокруг себя, и эта потребность всегда недооценивалась. Междутем, все религии доставляли, каждая по-своему, некоторые картинымира и способы правильной жизни. Самое разнообразие религий до-казывает, насколько пластична культура человека, в отличие от егосистемы инстинктов. Среди человеческих культур можно найти еги-петскую культуру, маниакально нацеленную на загробную жизнь,еврейскую, сосредоточенную на отеческой фигуре вездесущего бо-га, китайскую, где этические правила давно уже вытеснили спири-туализм, и даже японскую, где благочестие едва ли не свелось к эс-тетическим предписаниям. Если не ограничиваться Европой, то са-мое понятие религиозности становится очень неопределённым; раз-нообразие религиозных систем можно сравнить с диапазоном дру-гих культурных систем, например, брака или воспитания потомства.Эти системы у человека совсем не таковы, как у всех других видовживотных, где они раз навсегда установлены наследственностью.Поэтому можно удивиться упорной уверенности философов в неиз-менности “человеческой природы”, которой не избежал даже скепти-чески настроенный Юм. Может быть, эти мыслители понимали подприродой человека лишь его инстинктивные установки, и в такомслучае их можно понять. Но даже инстинктивное поведение чело-века регулируется его культурой. Нет сомнения, что очень многие,казалось бы, извечные черты человека поддаются воздействию вос-питания и примера: не следует забывать, что человек — “культурноесущество”.

Если говорить о религии, то единственная общая черта всех из-вестных религий — это признание сверхъестественных явлений. Иможно видеть, как эта область человеческой жизни, начиная с позд-него средневековья, последовательно сужается и, наконец, в наше


время сводится к реликтовым, почти бессознательным суевериям.Но потребность в мировом порядке должна быть удовлетворена,и её нельзя уже удовлетворить чудесами и таинствами. Наступа-ет новый этап мировой истории — восемнадцатый век. На родинеНьютона образованная публика была скована английскими поняти-ями о приличии, дозволявшими уже лишать бога всех его харак-теристик, кроме заслуги сотворения мира — что называлось деиз-мом, или признавать его непознаваемым — что называлось агности-цизмом, но не допускавшими полного и безоговорочного безбожия.Но во Франции, где не было реформации, или, вернее, где рефор-мация не удалась, промежуточные этапы между католицизмом иневерием были попросту запрещены, и не было смысла их держать-ся: французы прошли их быстрее. Старое мировоззрение высмеи-вали в салонах, и даже остроумные аббаты присоединялись к этимнасмешкам. Французам легче было окончательно освободитьсяот бога.

Они назвали свой 18 век эпохой Просвещения. Мировоззрение18 века было выработано усилиями деятелей Просвещения, именакоторых хорошо известны: это были англичане Локк, Юм и Гиббон,французы Вольтер, Монтескьё, Дидро, Даламбер, и многие их со-трудники и последователи. Эти люди называли себя “философами”,и некоторые из них в самом деле занимались эмпирической филосо-фией; кажется, из всех “просветителей” только Даламбер был про-фессиональным учёным. Просветители большей частью были деи-сты, которым этот пережиток религии не помешал исполнить своюисторическую роль. Мировоззрение, которое они создали и в кото-ром мы до сих пор живём, иногда называли “религией прогресса”,иногда “верой в человека”; я предпочёл бы для него название гума-

нистическая философия.Таким образом, доктрина, провозгласившая новый мировой по-

рядок, была делом рук группы талантливых писателей, усвоившихидеи новой науки и выстроивших из них некоторую рациональнуюсистему. Конечно, в таком построении неизбежны были наивные до-мыслы и преувеличения, но в целом эта система выдержала испыта-ние временем и оказалась достаточно гибкой, чтобы выдержать всенаучные новшества и общественные потрясения Нового Времени.

Сущность философии гуманизма, сложившейся в этом виде кконцу 18 века, состоит в следующем. Вселенная — система матери-альных тел, движущихся по законам механики Ньютона, без всякогообщего плана и цели. В простейших случаях эти движения могутбыть регулярны, что и позволяет открыть законы природы. В бо-


лее сложных случаях взаимодействия тел кажутся хаотичными, нопри подробном анализе поддаются объяснению, по тем же неизмен-ным законам. Живые организмы, в том числе и человек, составляютчасть природы и ни в чём не нарушают этих законов. Чудес и дру-гих сверхъестественных явлений не бывает.

Человеческое общество развивается. Все племена людей прошлистадию варварства и постепенно поднимались к цивилизации. По-нятия людей были долго омрачены фантастическими вымысламирелигии. Только недавно этот мрак рассеялся, и возникла возмож-ность сознательного совершенствования человеческого рода, под ру-ководством науки. Вслед за разумным пониманием природы придётразумная организация общества, и будут устранены все бедствия,доставшиеся нам от варварского прошлого.

Французская революция прибавила к этому своду убежденийтри социальных принципа: “свобода”, “равенство” и “братство”. “Сво-бода” означала то, что теперь называется “правами человека”, —устранение произвольных преследований, право беспрепятственно-го передвижения и трудовой деятельности, право создавать объеди-нения с мирными целями, выражать и распространять свои взгля-ды. “Равенство” означало юридическое равноправие, по крайней ме-ре, для граждан одного государства: отмену сословных привилегий,суд по одним и тем же законам, равное для всех граждан избира-тельное право. Наконец, “братство” — не поддающийся формально-му описанию принцип отношений между людьми — предполагает,что люди будут признавать человеческое достоинство всех своихсобратьев по виду, относиться к ним с доброжелательством и ока-зывать им всевозможную помощь.

Конечно, эта картина вселенной и человечества выглядит проза-ической и скучной; она не сравнима с поэтической историей творе-ния и предсказанием Страшного Суда, как они изображены в Сикс-тинской капелле. Но она не противоречит данным науки, и в нейчеловеку отводится активная роль творца собственной истории, независящей более от капризов божества. В этом смысле новая кос-мология — это манифест человеческой свободы, но в то же времястрогий экзамен для человечества, предоставленного собственнымсилам. Прибавления к этой доктрине, сделанные французской ре-волюцией, объясняют, в чём должно состоять “совершенствованиечеловеческого рода”, в соответствии с представлениями просвети-телей. Может быть, не все они (например, Локк или Вольтер) со-гласились бы с равенством граждан перед законом; и уж конечноникто из них, кроме разве что безбожного аббата Мелье, не согла-


сился бы с неизбежным, но непонятным в то время равенством вэкономической жизни. Но Революция сказала своё слово, и из пес-ни слово не выкинешь! Наконец, “братство” очень уж напоминалостарую “любовь к ближнему”, которую никто не принимал всерьёз,кроме немногих святых. Можно было подумать, что герои Револю-ции хотели всех нас сделать святыми! Этот принцип можно былоотложить до будущих времён, но, опять-таки, и это слово не выки-нешь, хотя и не известно, когда наступят такие времена. В общем,новая космология, формулированная на рубеже 19 века на фран-цузском языке, оказалась живучей и плодотворной, хотя не все еёплоды вызвали бы одобрение её отцов.

Новая доктрина свободного человечества, созданная у всех наглазах, всем известными людьми, не притязала на откровение свы-ше: она была, наконец, земной и человечной. Она нашла своих по-этов и своих мучеников.

Таким образом, гуманистическое мировоззрение или мировоз-зрение Нового Времени оказалось согласно с наукой и готово при-нять её новые открытия. Оно открывает человеку творческую сво-боду — свободу формировать своё будущее. Оно предостерегает отнарушения инстинктивных потребностей человека — заповедью сво-боды, равенства и братства. Но гуманистическая философия не су-лит человеку личного бессмертия и воздаяния в другом мире: онаобъясняет ему границы возможного, потому что в природе не всёвозможно.

Попытки достигнуть невозможного провалились. Двадцатый векбыл свидетелем безумных экспериментов, пренебрегавших приро-дой человека, его инстинктивными нуждами и, следовательно, егоправами. Философия гуманизма отнюдь не опровергается этими из-вращениями, точно так же, как гуманная проповедь Христа не опро-вергалась извращениями так называемых христиан. Эта философиясосредоточена на человеке. Человек занимает в ней место “бога”, раз-облачённого ещё Фейербахом как фантастическое отвлечение сущ-ности человека. Другой философии у нас нет, и все разговоры, буд-то гуманизм устарел и должен быть отброшен, означают попростуотступления к более ранним, уже принципиально невозможным ста-диям истории.

Философию гуманизма сформулировали в 18 веке старые фило-софы, и можно было бы надеяться, что на смену им пришли другие


философы, продолжившие их работу и руководившие историческимпроцессом, получившим уже иронически воспринимаемое название“прогресс”. Как известно, это не произошло, и уже в начале 20-го ве-ка Альберт Швейцер горестно жаловался на “вину философии” пе-ред человечеством. Чтобы понять, в чём тут дело, надо разобраться,что означало в истории, и что означает теперь слово “философия”.

В древней Греции, где возникло это слово, оно означало “мно-гознающего” или “мудрого” человека, без особой специальности; вбуквальном переводе “философия” — это “любовь к мудрости”. Ина-че говоря, философы были просто учёные люди, в чём бы ни со-стояла их учёность. И в самом деле, все греческие философы, доэллинистической эпохи, были “полигисторы”, многознающие люди,писавшие обо всём, привлекавшем внимание в их время. Таков былДемокрит, сочинения которого дошли до нас только в отрывках;таковы были Платон и Аристотель. Если Платон имел “гуманитар-ные” и математические интересы, то Аристотель, по существу сво-ему эмпирик и собиратель фактов, писал и длинные сочинения ополитике и “метафизике”. Уже в позднее время у греков явилисьучёные-специалисты: Архимед был математик и физик, Птолемейбыл астроном; но ещё раньше Геродот и Фукидид были только исто-рики. К этим историкам иногда применялось название “философ”,но к Архимеду и Птолемею, кажется, не применялось. В Средниевека “учёных” в нашем смысле слова уже не было, а были только“многознающие люди”, именуемые философами. Их интересоваливопросы, касающиеся бога, человека и отношений между человекоми богом; в некоторой степени они занимались и человеческим обще-ством. Все эти вещи обсуждались, конечно, в духе христианскогобогословия и в согласии с его источниками, библией и писаниямиотцов церкви.

В Новое Время из философии начали выделяться специальныенауки, как это было уже во время Архимеда. Но всё ещё осталисьлюди, именуемые “философами”. Те из них, кто по-прежнему ви-дел в философии “служанку богословия”, не представляли интере-са. Но другие, не занимавшиеся специальными науками, поставилисебе целью освоить эти науки и извлечь из них знание, необходи-мое для построения мировоззрения. Конечно, сами по себе научныезнания были для этого недостаточны, потому что наука не была всостоянии доставить сколько-нибудь надёжное знание об обществе,и потому что наука вообще говорит о том, что есть, но не о том,что должно быть. Иначе говоря, наука имеет познавательные, ноне нормативные функции.


Смешение этих функций было всегда камнем преткновения ста-рой философии. В этой философии законы природы, которые невоз-можно нарушить, смешивались с законами нравственности, наруша-емыми на каждом шагу. И всё же, философы упорно возвращалиськ человеческим темам, разрабатывая человеческие идеалы — или,как стали говорить сто лет назад, человеческие ценности. Они пы-тались построить систему взглядов, объясняющую место человека вокружающем его мире, принципы его поведения в отношении своихсобратьев по виду, цели будущего человеческого общества. В общем,это были попытки создать для людей новый мировой порядок, вме-сто старого, разрушенного вместе с мифами религии.

Конечно, эти идеи не могли быть выведены из науки; они долж-ны были опираться на выводы науки, но заходили гораздо даль-ше, чем это следовало из научно доказанных фактов. Философияжизни, нужная человеку, должна была включать в себя важней-шие элементы культурной традиции, выработанные опытом чело-вечества и выдержавшие проверку временем; в основе их лежалаплеменная мораль, прямо развившаяся из системы наследственныхинстинктов. Культурное развитие людей было, конечно, эмпириче-ским приспособлением к природным и общественным условиям: оновключало институт семьи, системы воспитания молодёжи, техникужизнеобеспечения и технику взаимодействия человеческих групп.Весь этот опыт, необходимый для самого существования людей, ещёне зависел от научного знания, но, как отмечает Конрад Лоренц, внем заложено было гораздо большее и более важное для челове-чества знание, в подлинном смысле этого слова. Лишь небольшаячасть этого знания охватывается, даже в наши дни, формальнымирезультатами учёных. Как мы уже говорили, человеку очень важ-но было, чтобы во всем этом человеческом — и внечеловеческом —мире был понятный ему порядок. Эту функцию выполняли рели-гия и философия. Они дополняли человеческое знание мифами идогадками, и это было очень важно — пока во всё это можно быловерить.

Разрушение религии означало, что всю эту систему мирового по-рядка надо было перестроить, сохранив полезное культурное знаниелюдей и прибавив к нему, вместо религиозных мифов, новые науч-ные идеи. Я описал уже выше, какое мировоззрение возникло изэтой перестройки, и назвал его философией гуманизма. Старое сло-во “философия” сохранило, таким образом, свой основной смысл:философы собирают из материала унаследованной культуры и на-учных данных приемлемую для них — и для других людей — карти-


ну мирового порядка, склеивая элементы этой конструкции своимидогадками и пожеланиями.

Таким образом, философы и есть “творцы новых ценностей”, окоторых говорил заблудившийся мечтатель Ницше. Их главная де-ятельность сродни поэзии, но близко соприкасается с наукой и ис-торией. Если так понимать их задачу, то не был ли великим фи-лософом Платон? Все части предыдущего описания у него были визбытке. И он создал мировоззрение, соблазнившее — через христи-анскую религию — всю Европу на две тысячи лет. Если угодно, онбыл великим философом, в смысле значительности своего воздей-ствия. Как оценить это воздействие — другой вопрос. Но уж точноон отвечал данному выше определению философа. Не в этом лисмысле Поппер его восхваляет, после всех обличений?

Между тем, сам Платон вовсе не хотел создать христианскоебогословие: оно внушило бы ему презрение. Он хотел создать иде-альное государство. Поразительно, что в 20 веке, наконец, нашлисьжелающие устроить государство по Платону, и его тоталитарнаясистема, подробно описанная в “Законах”, позорно провалилась.

В Средние века философы мало занимались общественными де-лами, поскольку мировой порядок в то время определяла церковь.Но в Новое время, в 18 веке, впервые после Платона явились ор-ганизаторы общественного сознания, под тем же именем “филосо-фов”: это были “просветители”. Английские вдохновители этой шко-лы, Локк и Юм, больше подходили к старому термину “философ”,поскольку занимались логикой, гносеологией и другими традици-онными предметами философии, но не чуждались и общественныхдел: Локк написал книгу “О государственном правлении” и рабо-ту о веротерпимости, а Юм — свои знаменитые “Опыты” (Essays).Они ограничивались, однако, критическим описанием историческисложившегося строя английских учреждений, осторожно избегаякаких-либо не проверенных опытом умственных конструкций. В от-личие от англичан, французы, не имевшие опыта самоуправленияи ещё не пережившие революции, склонны были решать политиче-ские и социальные вопросы “рациональным” путём, игнорируя ис-торическое наследие и придумывая никогда не испытанные планыгосударственного строя1. Радикальнее всех был Руссо, сочинивший“Общественный договор”, но были и менее известные, но влиявшиена публику прожектёры. “Просветители” не были похожи на фило-

1Эти свойства французского ума, обусловленные историей Франции, иногдаобозначают выражением “esprit latin” (“латинский дух”)


софов в старом смысле слова (и на нынешних профессоров фило-софии); поэтому англоязычные историки часто называют их фран-цузским словом philosophes. Я назвал бы это явление общественной

философией.Таким образом, концепция гражданского общества, создавшаяся

в Новое Время, имеет своими источниками английскую традициюконституционного строя и французскую философию 18 века. Древ-нее и средневековое общество тоже имело сложную и случайнуюисторию. Отцы церкви и схоласты не были умнее и проницательнеепросветителей, и вообще человеческие понятия и учреждения про-исходят не от богов и героев, а от случайных исторических деятелейи событий.

Швейцер справедливо полагал, что в 18 веке такие организаторыобщественного мышления, именуемые “философами”, были, а в нашевремя их нет. И он, в отличие от так называемых “историков фило-софии”, сознавал заслуги просветителей, которым “немецкая клас-сическая философия” сделала репутацию “плоских рационалистов”.Немецкие философы этого рода были государственные чиновники,боявшиеся и почитавшие своих феодальных господ; их мнимое пре-восходство приняло на веру европейское мещанство. Вопрос состоитв том, кто возьмёт на себя функцию просветителей в наши дни.

При этом, естественно, возникает вопрос о познаваемости явле-ний общественной жизни. Французские просветители не отдавалисебе отчёт в том, как мало они понимали функции человеческо-го общества, и строили проекты, исходящие из общих абстрактныхпринципов. Французская революция в значительной мере не уда-лась вследствие этого, то есть привела не к тем результатам, ко-торых ожидали её инициаторы и энтузиасты; то же относится и кпоследующим революциям во Франции и в других местах. Фило-софы не советовали делать ошибки, совершенные революционнымивождями, но их принципы не давали революционерам конкретныхуказаний.

Возникло представление, что общество устроено бесконечносложно, что оно практически “непознаваемо”, а потому не поддаётсяникакому планированию. Юм, последовательный скептик, полагал,тем не менее, что знает об обществе самое главное — абсолютнуюнеизменность “природы человека”. В сущности, столь же консер-вативна была позиция Поппера. В молодости он был марксистом,но, поселившись в Англии, проникся духом “реформизма”, в сущ-ности, не ставившего себе целью активное воздействие на развитиеобщества. Его доктрина “кусочной починки” (piecemeal engineering)


представляет, в сущности, капитуляцию философии 20 века перед“зрелым” капитализмом. Однажды в жизни Поппер энергично вме-шался в общественную жизнь, во время второй мировой войны,опубликовав своё “Открытое общество”, но затем снова вернулсяк своей излюбленной гносеологии. В сущности, гносеология и ста-ла единственным содержанием философской мысли 20 века. Этотфакт, конечно, прямо связан с революционными событиями в фи-зике, но нельзя не заметить, как мало внимания философы уделя-ли человеческому обществу. Могло бы показаться, что исключениесоставляет Рассел, много писавший на общественные темы. Но, вотличие от его глубоких работ по логике и гносеологии, его книгио человеческих делах поверхностны. При видимом рационализме иготовности к разрыву с принятыми взглядами, Рассел в этих своихкнигах больше поучает, чем изучает.

Я могу припомнить только двух философов 20 века, в самомделе продолживших традицию общественной философии: это былиЭкзюпери и Швейцер. Экзюпери считается беллетристом, но его фи-лософский дневник, и особенно “Крепость” (La Citadelle) содержатинтересные философские мысли. “Дневник” представляет, главнымобразом, справедливую критику глупостей социалистов и коммуни-стов. Но в “Крепости” Экзюпери попытался написать нечто вродеевангелия для двадцатого века, изложив его торжественным, проро-ческим языком. Он не мог окончить эту книгу, не был удовлетворёнтем, что у него получалось, и погиб, оставив её в виде черновых на-бросков. “Крепость” представляет попытку вернуть человечество кпростоте и спокойствию древней традиции. Накинув на себя бурнусберберского князя, автор обещает: “Я построю крепость в сердцечеловека”. В решающем месте он объявляет, что бог не должен дви-гаться со своего места. Но такой бог просто не нужен. И если чудесне бывает — если молитвы ни к чему не ведут — из этого нельзявывести никакой веры.

Более интересна книга Швейцера “Культура и этика”. В подлин-нике это две работы: “Verfall und Wiederaufbau der Kultur ” (“Упадоки восстановление культуры”) и “Kultur und Ethik ”(“Культура и эти-ка”). Швейцер был, вероятно, первым автором, изобразившим непросто “декаданс” литературы и искусства, но общий упадок евро-пейской культуры. Критическая часть его работы сильна и до сихпор представляет интерес. Но позитивная программа Швейцера, всущности, основана на христианской мистике. Он расширяет “лю-бовь к ближнему”, включая в неё все живые существа, и сводит еёк формуле “благоговение перед жизнью”. Призывая к “мышлению”


(Denken), Швейцер имеет в виду лишь этическое мышление, междутем как нужное в наше время мышление должно быть, прежде все-го, направлено на изучение человеческого общества. В самом деле,люди нашего времени, с их материально приниженным сознанием,лишь в том случае примут всерьёз предлагаемые им аргументы,если подлинное положение современного общества будет им доказа-но не только с этических позиций, но также с помощью объектив-ных фактов. Людей, погрязших в своих повседневных заботах, надоубедить, что это общество гибнет. Ещё более важно исследовать,какими средствами можно спасти нашу культуру. Проповедь этиче-ских правил для этого явно недостаточна, тем более при отсутствиирелигиозных убеждений. Спокойная уверенность самого Швейцераосновывается на его глубокой христианской вере. Без религиознойосновы его этика повисает в воздухе. Но Швейцер, видя неизлечимоеневерие европейцев, не решается призвать их вернуться к Христу.Он пытается извлечь из христианства этические правила, прием-лемые и для верующих, и для неверующих. Но верующим вряд линужно “благоговение перед жизнью”, а неверующим оно не поможет,потому что важнее всего не жизнь вообще, а жизнь Человека.

Гуманистическая философия должна вновь взять на себя делоЧеловека, провозглашённое философами Просвещения. Удивитель-но, что Альберт Швейцер, немецкий христианский мистик, понялзначение их работы, столь пренебрегаемой историками философии.Он увидел в неверующих энтузиастах людей пламенной веры, осо-знал своё внутреннее родство с ними и, может быть, думал привитьк дереву Просвещения этическое наследие христианства. Филосо-фия должна выполнить свой долг перед человечеством. Следуя глу-бокой мысли Фейербаха, понявшего в боге мистификацию Человека,философия должна создать мировоззрение взрослого человечества,дать Человеку картину мира, приемлемую для его разума, и этиче-ские принципы, достойные его культуры.

Чтобы спасти нашу культуру, надо понять, что с ней происхо-дит. Самая мысль, что человеческое общество может быть предме-том изучения, в том же смысле, как и другие живые системы, тоесть методами естественной науки, очень медленно пробивает себепуть. Примечательно, что в древности встречались весьма рацио-нальные попытки понять, как устроена общественная жизнь: исто-рия Фукидида превосходит в этом смысле всё написанное в течениеследующих двух тысяч лет. Средневековые историки и философынеизменно держались религиозных мифов, вполне определённымобразом описывавших всё мироздание, не требовавшее дальнейшего


изучения. Философы Просвещения, отбросив эти мифы, не особен-но занимались наличным состоянием общества. Они видели в нём,главным образом, сложившуюся с незапамятных времён массу суе-верий и злоупотреблений; для будущего они предвидели парламент-ское правление наподобие английского, с постепенными реформамив рамках существующего строя. При этом подразумевалось, что су-ществующий строй будет достаточно свободным для деятельностипросветителей.

Философы 18 века — не только англичане, но и французы —не предлагали устраивать революции, хотя у них был уже опытанглийской революции 17 века. Вероятно, они отдавали себе отчётв том, во что обходятся стране революции и гражданские войны.Швейцер, хорошо знавший опыт Французской революции, не могне видеть её объективных достижений, но не сочувствовал её крова-вым методам и не одобрял “рационалистических” государственныхконструкций, взятых из головы и не считавшихся с историческимнаследием. Можно с уверенностью сказать, что из всех философовПросвещения такие меры одобрил бы (да и то, не наверное!) одинРуссо, “Общественный договор” которого сыграл фатальную рольв воспитании деятелей Революции. Часто объясняют “умеренность”французских просветителей их буржуазным происхождением, илипривычкой к мягкому режиму монархии в 18 веке. Я думаю, чтоим не чужда была политическая мудрость: все они (кроме, опять-таки, во всех отношениях изолированного среди них Руссо) изучалии принимали во внимание английский опыт.

Знание о человеческом обществе, которое было в распоряжениипросветителей (и отцов американской революции), отнюдь нельзяназвать пренебрежимым. Верно, конечно, что из французских фи-лософов серьёзно изучал общественные системы один Монтескьё,но автор “Духа законов” (1748 г.) уже знал Локка и Юма. “Опыты”Юма представляют — правда, не в виде систематического тракта-та, а в форме отдельных очерков — весьма проницательный, вполненаучный по духу анализ английской общественной жизни во вре-мя их издания (1743 год). Принято считать Юма “консерватором”,поскольку он не был радикалом и не следовал крайним течениямполитической мысли своего времени. В действительности он былумеренным либералом (вигом), предпочитавшим реформы насиль-ственным переменам и видевший неизбежную эволюцию английско-го государственного строя. Идеи Локка, Юма и Монтескьё легли в


основу очень серьёзной политической работы американских мыс-лителей, выработавших конституцию Соединённых Штатов и учре-дивших заново, без исторического опыта — но на основе традицииместного самоуправления — своё великое государство. Можно нелюбить позднейшие явления американской жизни, но великая аме-риканская республика долго была примером свободного государствадля скованной феодализмом континентальной Европы. Классиче-ским исследованием Соединённых Штатов была книга Токвиля “Обамериканской демократии”, изданная в 1835–40 годах.

Таким образом, общественная жизнь была, до середины 19 ве-ка, предметом глубокой эмпирической философии. Примечательно,что это направление мышления увядает в середине 19 века, в пере-ломный момент Западной цивилизации, клонившейся в это времяк упадку. Важнейшим проявлением этого упадка было появлениеобщественных доктрин, религиозных по своей основной тенденции,но прикрывавшихся уже неизбежной фикцией научности. Мы ужемного говорили о так называемых социалистах-утопистах и о марк-сизме. Учения утопистов, при всей их фантастичности, содержалисущественные элементы критики по отношению к будущему строю,чуждые либеральной эмпирической философии, или недостаточноразработанные ею; просветители не имели прямого общения с ра-ботниками физического труда.

Особое значение имела философия истории Маркса. Как мы ужевидели, она не выдерживает критики как экономическая теория:основное её построение, относящееся к “прибавочной стоимости” ипретендующее на научную объективность, не имеет отчётливого на-учного смысла. Но “исторический материализм” Маркса, его систе-матическое внимание к экономическому аспекту истории, сыграловажную роль в развитии европейского мышления. Конечно, такойподход не давал научного объяснения всего хода исторических явле-ний, как думал Маркс; но экономическая сторона истории привлек-ла с этих пор особый интерес, и в этом была значительная заслугаМаркса.

Социальный анализ Маркса оказался глубоко ошибочным.Маркс переоценил, как мы видели, революционность рабочего клас-са и не заметил его “мелкобуржуазные” тенденции. ФилософияМаркса имела разные последствия в Западной Европе и на Востоке:идеи, способствовавшие организации рабочих и улучшению их поло-жения на Западе, привели к катастрофическим бедствиям, когда ихпереняли фанатически настроенные сектанты в России и в Китае.Другим проявлением наукообразной идеологии стал “позитивизм”,


основатель которого, Огюст Конт, был сначала учеником и секрета-рём Сен-Симона. Конт изобрёл название новой науки, “социологии”,которую он пытался развить в своих сочинениях. Следует отметить,что Конт внёс в изучение общества термины, заимствованные из фи-зики (“социальная статика”, “социальная динамика”), и подобно сво-ему учителю Сен-Симону воображал, что переносит в “социологию”методы точных наук. Сам он был учёным-неудачником, препода-вал математику в Политехнической школе, но не имел собственныхнаучных достижений. В поздний период жизни он предлагал фан-тастические планы общественного строя, далеко отступив от науко-образных построений своей молодости.

Другим представителем позитивизма был английский писательГерберт Спенсер, испытавший влияние Конта. В отличие от Кон-та, черпавшего свои идеи из французской математической физики,Спенсер находился под влиянием эволюционной теории Дарвина (онначал развивать идеи эволюции, на материале общественной жиз-ни, даже раньше появления “Происхождения видов”). В частности,ему принадлежит неудачный термин “борьба за существование”, ксожалению, перенятый у него Дарвином и ставший девизом “социал-дарвинистов”. Обширные квазирациональные построения Спенсера,весьма популярные в своё время, были примером дешёвой “биоло-гизации”, не опиравшейся на серьёзное знание биологии.

“Социология”, возникшая таким образом из подражания мето-дам естествознания, превратилась в весьма распространённую лже-науку, создавшую свои учебные заведения, факультеты и обшир-ную литературу. Бесплодие её общих построений побудило социоло-гов заняться специальными вопросами, такими, как анализ спросаи предложения, или весьма поверхностное изучение общественногомнения, в стиле известных предвыборных опросов. В этих случаяхможно было применить методы математической статистики, спра-ведливо стяжавшей себе дурную славу, после ряда злоупотреблений,совершенных невежественными в естествознании и математике пи-сателями. Естественно, орудием этой профессии стал компьютер,главное средство псевдонаучного шарлатанства в наши дни. В на-ши дни это лишь один из примеров особого вида надувательства,именуемого “математизацией”.

Для серьёзного подхода к общественным вопросам эта деятель-ность не представляет интереса. Подобно экономистам, социоло-ги по существу обслуживают те или иные запросы политическихгрупп, выдавая нужные им “анализы” для обоснования заранее за-данных коммерческих или избирательных целей.


Интерес представляли попытки создания “социальной психоло-гии”, основанные на психоанализе и других направлениях индивиду-альной психологии. Главным результатом этих попыток была весь-ма влиятельная в своё время книга Эриха Фромма “Бегство от сво-боды” (1941), содержавшая критический анализ “массового созна-ния” в двух важнейших для двадцатого века системах — в тотали-тарных обществах вроде нацистской Германии и советской Россиии в “обществах массового потребления” вроде Соединённых Шта-тов. К сожалению, эта работа Фромма не была продолжена, и мыдальше выясним, почему.

Другим важным исследованием социальной психологии была ра-бота Макса Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”, гденачало современного капитализма связывается с кальвинистскимучением о предопределении. Вообще, попытки связать обществен-ную жизнь с индивидуальной психологией не приводили к бесспор-ным результатам, потому что психология ещё очень далека от наукии трактуется в стиле старой философии.

Наконец, следует упомянуть ещё книгу Поппера “Открытое об-щество и его враги”, написанную им в годы Второй мировой вой-ны. Это исследование происхождения тоталитаризма, особенно за-мечательное прямой и безжалостной трактовкой систем Платона иГегеля.

Я перейду теперь к основному вопросу о возможности научногоизучения общества. Здесь надо прежде всего устранить старое недо-разумение, касающееся “законов природы”. Законы природы в НовоеВремя обычно уподоблялись законам механики Ньютона, позволя-ющим предсказать точное движение тела (или системы тел), еслиизвестно их начальное состояние. На языке математики это значитрешить для дифференциальных уравнений динамики задачу Ко-ши. Поппер доказал, в одной из первых своих работ, что процессыобщественной жизни не подчиняются законам этого рода и, сле-довательно, никогда не смогут предсказываться с точностью, при-нятой в математической физике. Значение этой работы состоит втом, что она положила конец иллюзиям социологов, надеявшим-ся сделать свой предмет наукой именно в этом смысле. Но еслибы Поппер обсудил свой предмет с серьёзными биологами, он убе-дился бы, что у них нет ни малейших претензий такого рода: онипрекрасно понимают, что никакие начальные данные не позволяют,например, предсказать поведение животного. Вовсе не в этом со-


стоит цель биологии, которая, тем не менее, может быть строгойнаукой. Бор рассмотрел вопрос о “биологической задаче Коши” са-мым общим образом. Он представил себе, что мы хотим применитьк животному уравнение Шрёдингера, предсказывающее временнoеповедение любой системы частиц. Начальные данные для этой за-дачи должны описывать состояние всех атомов тела животного вопределённый момент. Но измерение этих данных возможно лишьпутём взаимодействия с этими атомами пробных частиц, скажем,электронов. Чем точнее требуются данные, тем выше должна быть,по законам квантовой механики, энергия электронов. Подсчёт пока-зал, что для предсказания поведения животного хотя бы в течениенескольких минут надо облучить его столь жёстким пучком элек-тронов, что животное погибнет. Таким образом, задачу Коши, дажев вероятностном смысле квантовой механики, для животного ре-шить нельзя.

Ясно, что человеческое общество — гораздо более сложная си-стема, чем кошка или собака, и после подсчёта Бора Поппер мог быне писать свою книгу об “историцизме”, если бы не претензии “исто-рицистов” — философской школы, пытавшейся причинно объяснитьисторические события. Поскольку эти философы не владели мето-дами точных наук, которым пытались подражать, их представленияо научном объяснении сложных систем, вероятно, мало отличалисьот того, что называется “задачей Коши”.

Конечно, в действительности эти философы думали об “усред-нённом” описании исторического процесса, не претендующем напредсказание всех его подробностей. Это, конечно, имел в видуМаркс, со своим “историческим материализмом”, но его предска-зания опирались на сомнительные приёмы гегелевской диалекти-ки. Значит ли это, что человеческое общество слишком сложно длянаучного познания? Доводы Поппера действительны лишь в отно-шении познания очень специального вида. Всё, что мы знаем обокружающем мире без всякой научной подготовки, и что даёт намвозможность выжить, и даже преуспевать в этом мире, — это оче-видным образом не знание в смысле Поппера. Надо разобраться втом, что и каким образом мы узнаем о сложных системах. Для это-го полезно начать с биологии животных сообществ, доставляющихмодели для некоторых функций человеческих обществ.

Как уже было сказано, серьёзным подходом к изучению обще-ства был эмпирический метод, опиравшийся на примеры и опытпрошлого. Но эмпиристы, такие как Локк, Юм или Монтескьё, необещали предсказаний на длительные сроки, и очень остерегались


резких перемен, последствия которых нельзя было предвидеть. Это-му научился Поппер, находясь в Англии, и такую робкую филосо-фию он предлагал под именем “кусочной техники” (piecemeal engi-neering). В сущности, для этого не надо было быть философом: этои без того знали английские политики. Во всяком случае, такой под-ход не годился для более серьёзных случаев, например, для опас-ных и неожиданных ситуаций, или для действий, следствия которыхмогли проявиться через длительный срок. Для человечества важнопонять тенденции общественных процессов, чтобы управлять эти-ми процессами в интересах людей.

Более общие принципы для понимания общества предлагали фи-лософы-рационалисты, верившие в неограниченные возможностиотвлечённого мышления. Две разновидности этой, в сущности, сред-невековой системы мышления, развились в 18 веке на континентеЕвропы. Так называемая немецкая классическая философия (кан-тианцы, больше, чем сам Кант; Фихте, Шеллинг, Гегель и дру-гие) занимались построением универсальных “систем”, объяснявшихиз головы всё мироздание. Это был рационализм откровенно кон-сервативного стиля, с религиозными поползновениями. Во Фран-ции же верх одержал рационализм безбожного типа, пытавший-ся опереться на “ньютонианскую” науку, но, в сущности, рассуж-давший абстрактным образом, наподобие средневековых схоластов.Эти черты схоластики весьма отчётливы у Вольтера, Руссо, Гель-веция, и даже у трезвого атеиста Гольбаха; исключение составля-ет лишь Дидро, подлинно глубокий философ, не строивший “си-стем” и провидевший многие проблемы будущего. Рационалистынемецкого типа сочиняли человеческую историю, как приключе-ния абсолютного духа, то есть слегка загримированного бога, при-чём объектами манипуляций этого духа были племена и нации. От-дельный человек занимал в этих построениях подчинённую роль:его “свобода” состояла в повиновении неисповедимым решениямдуха, движущего племенем или государством; это и была “осознан-ная необходимость”, как понимал свободу Гегель. Очень легкобыло вывести отсюда повиновение предержащим властям, которыеи оплачивали такую философию.

Иначе понимали человека французские рационалисты, вовсе несклонные уважать установления своего королевства, или любогодругого. Они понимали человеческую свободу в прямом смысле это-го слова, как “свободу воли”, то есть продолженную в безбожнуюфилософию свободу человека определять свою жизнь и нести за этоответственность. Французские просветители рассматривали челове-


ка как разумное существо, обдумывающее свои дела, принимающеерешения в собственных интересах и следующее этим решениям. Ко-нечно, это было весьма возвышенное представление о человеке, ноникоим образом не подтверждаемое опытом практической жизни.Человек, как хорошо знали Локк и Юм, и как знал Монтескьё, — нетолько рационально рассуждающий дух, но и общественное живот-ное, управляемое усвоенной в детстве традицией и примером окру-жающей среды. Эта традиционная, в частности, просто животнаясторона жизни исчезала в громких фразах деклараций и конститу-ций, особенно французских.

Естественно, латинский плоский рационализм вызвал реакцию втакой глубоко философской стране, как Германия. Случилось так,что в середине века из Англии пришёл дарвинизм, вместе с неосто-рожными формулами Гексли и совсем уж безудержными обобщени-ями псевдоэмпирика Спенсера. Эти доктрины упали на подготов-ленную почву. Германия, построив в голове своё духовное преоб-ладание, готовилась навязать Европе своё физическое господство.Для этого вполне подходил девиз “борьбы за существование”, в ко-торой выживают сильнейшие, а слабые не вправе жаловаться насвою судьбу, уготованную им самой природой. Социал-дарвинизмозначал, что право — не что иное как сила, что давно уже возве-стил Гегель в своей философии, правда, не в такой прямой форме.После победы над Францией уже незачем было скрывать свою под-линную философию, которая вскоре получила уже более откровен-ную формулировку. Для этой философии человек был только жи-

вотным, движимым “инстинктом власти” или, на нашем современ-ном языке, инстинктом внутривидовой агрессии. Ответственностьза эту доктрину в значительной мере ложится не только на немец-ких философов-схоластов, но и на немецких биологов: одним ихглашатаев социал-дарвинизма был выдающийся немецкий биолог-эволюционист Эрнст Геккель.

Человек, однако, и не рациональное существо, и не животное —даже не “общественное животное”, если только не вложить в этуформулу Аристотеля новое содержание. Человеческое общество —сложная система, и для его понимания надо выделить в ней наи-более важные подсистемы. Такими подсистемами в современном об-ществе являются не давно смешавшиеся племена, и не эфемерные,случайно сформировавшиеся государства (зачастую состоящие изразных по языку и обычаям племён!), а прежде всего культуры.

Хотя слово “культура” (в единственном числе) употреблялось сдревности, в значении, до сих пор сохранившемся в повседневной


жизни, изучение племенных, национальных и религиозных куль-тур, вообще культур, складывающихся в человеческих сообществах— относительно ново. Оно началось лишь в 19 веке, усилиями эт-нографов, исследовавших сохранившиеся “примитивные” племена,по возможности не затронутые современной цивилизацией. С по-явлением кибернетики, в середине 20 века, каждую такую культу-ру стали рассматривать как отдельную систему, пытаясь выяснитьспособы её действия. Наконец, несколько позже усилиями Конра-да Лоренца и его сотрудников была создана общая наука о пове-дении живых систем — этология. До двадцатого века сообщества

животных были мало изучены: главное внимание биологов отво-дилось индивиду. Оказалось, что изучение стадного поведения об-щественных животных (каково большинство высших позвоночных)обнаруживает действие инстинктивных механизмов, общих у че-ловека и высших млекопитающих. Именно эти механизмы ответ-ственны за многие черты человеческого поведения, ускользающиеот анализа его рациональных мотивов. С другой стороны, культур-

ная традиция — вторая система наследственности, присущая толькочеловеку — может быть понята лишь из механизмов усвоенной имкультуры; а культура становится понятной при сравнении с её эле-ментарной моделью — зоологическим видом. Таким образом, толь-ко возникновение этологии открыло путь к изучению человеческихкультур.

По-видимому, именно отсутствие промежуточного механизмамежду индивидуальным человеком и всем человеческим обществом,каким является культура, было причиной неудачи программы со-циальной психологии, намеченной Фроммом. Сам он пытался вос-полнить этот пробел, изучая культуру индейцев пуэбло. Тем болеедосадно, что он не оценил этологию, заняв в последние годы жизнивраждебную позицию по отношению к Лоренцу, с его инстинктомвнутривидовой агрессии. Две школы мышления, исходившие из раз-ных эмпирических оснований — психологии человека и поведенияживотных — не смогли найти общий язык.

Сложные системы в действительности встречаются на каждомшагу, тогда как простые системы — достаточно простые, чтобы кним можно было применить точные количественные методы описа-ния — довольно редки. Не случайно точная наука началась с небес-ной механики: звёзды и галактики очень далеки друг от друга, такчто мы гораздо больше знаем об отдалённых окраинах вселенной,чем о внутреннем строении нашей Земли. Когда мы встречаемсясо сложной системой, у нас нет иллюзии, будто мы можем познать


её “до конца”, до полной предсказуемости, или до изготовления еёточной копии. Наши требования к знанию в таких случаях гораздоскромнее. Кроме человеческого общества, можно вспомнить другуюсложную систему, о работе которой мы почти ничего не знаем, — че-ловеческий мозг. Мне кажется, что в этом случае задача ещё слож-нее: конечно, человеческое общество состоит из множества мозгов,но связи в обществе гораздо легче наблюдать, и его изучение меньшеосложняется проблемой “самозамкнутости”, когда объект изученияв то же время выступает как изучающий объект.

Я думаю, что разумные вопросы о человеческом обществе допус-кают объективный ответ, в частности, вопросы, связанные с опасны-ми социальными болезнями. Вероятно, социальные проблемы, важ-ные для спасения культуры, можно изолировать и изучить на ха-рактерных примерах. Пожалуй, положение здесь напоминает изуче-ние биоценозов, где крайняя сложность естественных явлений пре-пятствует полному описанию любого леса или болота, но экологи-чески важные для человека ситуации обычно зависят от неболь-шого числа параметров и поддаются анализу. На первых этапахэтой работы вряд ли можно будет применить математическое опи-сание, обычно завершающее анализ на его высокой ступени. Кри-терием серьёзности исследования может послужить строгость егометодов, а вовсе не сложность его аппарата. Можно попытатьсявыделить ключевые элементы ситуации, угрожающие катастрофой;вполне возможно, что главным препятствием в их изучении будутне объективные трудности анализа, а привычки и предрассудки ис-следователей и стоящих над ними учреждений. Вероятно, уже наранней стадии изучение некоторых важнейших вопросов будет по-просту запрещено; ещё более вероятно, что некоторые из этих во-просов, приходящие на ум исследователям, они сами не решатсяпоставить. Я думаю, что успех в изучении человеческого общества,по крайней мере в начальной стадии этого процесса, будет зави-сеть от готовности общества познать себя. Аналогичная способ-ность индивида уже в древности считалась труднейшей проблемойпознания.

Нет ничего легче, чем выдумывать имена не существующих на-ук. Многие уверены в том, что существует наука “социология”, и явстречал уже людей, с доверием принимающих слово “культуроло-гия”. Честное обсуждение любого вопроса тем труднее, чем большеоно затрагивает человеческие интересы. В этом главная трудностьизучения общества: трудно признать, вместе с Сократом, что мыничего не знаем.


В заключение я хотел бы процитировать слова великого опти-миста Конрада Лоренца: “Конечно, положение человека теперь бо-лее опасно, чем когда-либо в прошлом. Но потенциальное мышле-ние, обретённое нашей культурой благодаря её естествознанию, даётей возможность избежать гибели, постигшей все великие культурыпрошлого. Это происходит впервые в мировой истории”.

Мудрецы древности1

Когда мне было семь лет, мне попалась гравюра, изображавшаяафинский Акрополь. Это странное сооружение было непохоже нина что мне известное и произвело на меня незабываемое впечатле-ние. Такую же картинку увидел в детстве Шлиман. Впоследствиион выучил греческий язык и раскопал Трою. Моя биография сло-жилась иначе: я так и не выучил греческого языка. Кому-нибудьможет показаться, что это не так уж важно, но я думаю иначе. Гре-ческие буквы вызывают у меня чувство, близкое к благоговению. Язнаю, что до сих пор существуют люди, пишущие этим алфавитом,но какие же они греки? У нас в Одессе их было полно. Они былилучшие кондитеры и повара. Мой сосед по парте, Леня Фокас, былсын шеф-повара Лондонской гостиницы, но греческого языка он незнал. Наш учитель физики, как это ни странно, знал его. Во всякомслучае, он однажды написал на доске слово греческими буквами ипредложил Лёне прочесть его. Бедняга прочёл: “Александрос”, ноучитель укоризненно посмотрел на него и поправил: “Александрос”.Я мало что помню о школьных годах, но это запомнил. А потомжизнь моя сложилась так, что мне всё время пришлось пользовать-ся греческими буквами, и как раз для вполне греческой цели. Мнепришлось сделать выбор, и я его сознательно сделал. Выбор междуАфродитой и Афиной.

В юности я воображал, что поэзия относится к Афродите, ноуж точно знал, что геометрии покровительствует Афина. Выбороблегчила мне советская власть. С тех пор я служу суровой богине,не прощающей логических ошибок. Той, чья статуя на Акрополевидна была с моря: говорили, что прежде всего виден был блеск еёкопья. Как все смертные, я отдал должное золотой Афродите, но сдетства не ел уже вкусных пирожных: потомки эллинов покинулиевксинские берега.

Интерес к прошлому может быть прямым и историческим. Пря-мой интерес к прошлому означает непосредственное использованиетого, что оставили нам наши предшественники. Это прежде всегоискусство и литература. Произведения искусства действуют на нас,может быть, не так, как они действовали на людей прошлого, ноэто уже исторический вопрос. Если речь идёт о прямом действии

1Статья написана в 2003 году. — Прим. Л.П.Петровой


искусства, то можно знать об истории очень мало; но конечно, к пря-мому интересу неизбежно примешивается исторический. Тем болееэто верно в отношении литературы. Например, поэзия, в сущности,доступна лишь в подлиннике, и если я каким-то образом воспри-нимаю перевод Гомера, у меня нет иллюзий относительно качествамоих переживаний. Я слишком хорошо знаю, что представляют со-бой переводы стихов с известных мне языков. И я не стану споритьо греческой поэзии, потому что не знаю греческого языка.

Рассел тоже не знал греческого, но написал историю западнойфилософии, первая половина которой была посвящена грекам. От-сюда видно, что он не считал философию поэзией, или, во всякомслучае, не искал в ней поэзию: он искал в ней не чувства, а мыс-ли, хотя в философии трудно отделить одно от другого. Но самоеназвание его книги свидетельствует, что его интерес к древней фи-лософии был не прямой, а исторический, или — скажем осторожнее— не столько прямой, сколько исторический. Можно различать вфилософии чувствование мира и мышление о мире; первое тяготе-ет к искусству, второе — к науке. Конечно, Рассела интересовалавторая сторона философии, и меня тоже.

Прямое использование знания древних очень редко. Знания, по-строенные на нем впоследствии, или приобретённые независимо отнего, сделали его почти ненужным. Эмпирические знания грековмогут пригодиться астрономам, изучающим движение звёзд, илипалеонтологам, изучающим вымершие виды. Но в общем, древниенаблюдения природы не представляют для нас прямого интереса.Теоретическая наука древности сводится к геометрии, и можно за-метить, что греческая геометрия уже в наше время снова оказалавлияние на нашу геометрию, возродив в ней интерес к изучениюгеометрических объектов “в целом” и доставив для этого простые,но эффективные синтетические методы. Другой греческой науки,собственно, не было.

Но тут приходит на ум то, что греки называли “философией”. Отнеё осталось очень немного. По случайным причинам, о которых ядальше скажу, только два древних философа, Платон и Аристотель,известны нам своими “собраниями сочинений”, дошедшими до наспочти в полном виде. Вся остальная философская литература уце-лела лишь в виде жалких фрагментов, главным образом сохранив-шихся в сочинениях бездарного компилятора Диогена Лаэрция. Этобыл поздний автор, плохо понимавший свои источники и несомнен-но их искажавший. Некоторые из этих фрагментов свидетельствуюто глубоких мыслителях, опередивших свою эпоху удивительными

Мудрецы древности 223

догадками: достаточно напомнить об “атомах” Демокрита или обАристархе Самосском, предварившим гелиоцентрическую системуКоперника. Впрочем, можно сказать, что это была не философия,а наука.

О древней науке, впрочем, мы знаем гораздо больше. Первым ве-ликим учёным был, несомненно, Пифагор. Пифагор и пифагорейцыстояли в начале греческой науки — примерно так же, как в нача-ле новой науки стояли Декарт и картезианцы. Между Пифагороми Евклидом прошло двести лет, которые и были временем расцветагреческой науки: примерно с 550 до 350 года до н. э. За это время всядуховная жизнь греческого общества радикально изменилась. Еслимы возьмём для сравнения период с 1630 до 1830 года, от эпохиДекарта до эпохи французской математической физики, то станетясно, что Платон был в его время уже анахронизмом вроде Геге-ля. Это вовсе не означает, что он не имел общественного влияния.Гегель был схоласт и шарлатан в глазах настоящих учёных своеговремени, но это не помешало ему задать тон влиятельнейшей фи-лософской школе, породившей марксизм и нацизм. Всё дело в том,что общество неравномерно, и пережитки, архаические в глазах пе-редовых людей, могут быть модными в глазах остальных.

Сопоставление Гегеля с Лапласом и Фурье (математиком Фу-рье!) может быть полезно, если мы хотим выяснить, чем была“Афинская школа”, то есть какую роль в умственной жизни Гре-ции играла “философия” в смысле Платона и Аристотеля. Начнёмс научного фона 300-го года до н. э. Прежде всего можно заметить,что к этому времени наука отчётливо выделилась из философии, иучёные стали специалистами, каждый в своей науке. Уровень этойнауки можно установить по дошедшим до нас образцам. “Начала”Евклида были в течение двух тысяч лет единственным учебникомматематики, хотя их заучивали, как правило, без доказательств, исамая обычная геометрия до сих пор называется евклидовой. Гиппо-крат справедливо считается отцом медицины; он был строгий учё-ный, державшийся наблюдаемых фактов, что плохо даётся даженынешним врачам. Фукидид был историк в лучшем смысле слова,какой мы можем придать ему в наши дни — свободный от предрас-судков и иллюзий, точный в изложении фактов и настолько объ-ективный, что можно лишь догадываться о его собственных поли-тических взглядах. И если мы посмотрим на дальнейшее развитиегреческой науки, то в третьем веке находим Эратосфена, определив-шего размеры Земли, и Аристарха Самосского, построившего (ве-роятно, следуя пифагорейцам) гелиоцентрическую систему. Затем,


около 200-го года до н. э. были Аполлоний из Перги, открывший ко-нические сечения и оставивший их применения Кеплеру и Ньютону,и Архимед, уже стоявший на пороге интегрального исчисления. А впервом веке после н. э. Герон Александрийский изобрёл уже нечтовроде паровой турбины и много других машин, не нашедших себеприменения в застойном обществе того времени.

Таким образом, греческая наука продолжала развиваться и по-сле эпохи Платона и Аристотеля, которая нас интересует. Так жеобстояло дело и с нашей наукой после Гегеля. Гегель внушал учёнымего времени только презрение, а его общественный идеал был жал-ким — это было прославление Прусского королевства. Влияние жеего на историю было связано с отрывом общественной жизни от се-рьёзного мышления. Достаточно вспомнить социалистов-утопистови гегельянца Маркса. Общественная жизнь девятнадцатого века,хорошо нам знакомая, была в идейном смысле анахронизмом, и этоявление, очень обычное в истории переходных эпох, вряд ли заме-чено историками. Ведь историки этой эпохи и сами находились варьергарде умственного развития своего времени, подражая мето-дам “точных наук”.

Продолжим эту аналогию. В начале девятнадцатого века влия-ние естествознания на философию и общественное мышление оче-видным образом снизилось. “Романтическая” реакция на Француз-скую революцию вызвала в образованном обществе явление, кото-рое в индивидуальной психологии называется “регрессией” — в неко-тором смысле возвращение к детству. Популярнейший поэт Гюгоискренне недоумевал, как можно с помощью “алгебры” описыватьдвижение небесных светил: алгебру он связывал с учебником Безу,которого он, очевидно, не смог одолеть. Гёте тоже не понимал, чтотакое экспериментальная наука, и воображал, что может опроверг-нуть оптику Ньютона поэтическими образами. Гегель чувствовал,что в науке есть нечто, над чем нельзя смеяться, но никогда не раз-бирался ни в каких научных предметах; смело рассчитывая на ещёменее осведомлённых читателей, он вёл себя с ними как простойшарлатан, изображая глубокое знание физики.

Точно так же вёл себя Платон, изображавший интерес к геомет-рии. Несомненно, геометрия и была наукой древности — даже един-ственной теоретической наукой, но число людей, осведомлённых обэтой науке, было ещё гораздо меньше, чем число людей с научнымобразованием во время Гегеля. И конечно, граница, отделявшая на-уку от шарлатанства, была в то время гораздо более расплывчатой:вспомним пифагорейцев, премудрость которых была всё ещё в ходу.


Но многое уже изменилось. Предшественники Евклида, несомнен-но, знали уже разницу между научным и псевдонаучным знанием и,конечно, знал её и сам Платон. В разговорах с Теететом он мог пре-тендовать на понимание геометрии, но не более: ведь его собеседникв самом деле завершил перечень правильных многогранников, бес-стыдно названных кем-то “Платоновыми телами”. И сохранившаясяв Неаполе мозаика, изображающая “Платона, дающего урок геомет-рии”, столь же фальшива (или, если угодно, столь же символична),как “Афинская школа” Рафаэля. Впрочем, сам Платон не претен-довал на открытия в “чистой” математике, довольствуясь “приклад-ной”, вроде пресловутого “платонова числа” для наилучшего устрой-ства браков. Сам он был лишь архаическим пифагорейцем; шар-латана из него сделали платоники. Гегель, напротив, оставил намсвои шарлатанские претензии в собственных сочинениях и письмах;впрочем, о Платоне мы меньше знаем. Но можно допустить, чтоэтот человек, не очень популярный в Афинах и не всеми любимый,был откровенен и честен. Во всяком случае, он лишь рекомендовалфальсификации своим правителям-философам, но не имел властиих сам практиковать. Я оставляю в стороне использование имениСократа для изложения собственных идей. Платон, не нашедший всебе мужества прийти попрощаться с учителем, поспешил удалитьсяиз Афин, чтобы избежать возможных неприятностей. Вероятно, обэтом было немало толков в философских кругах; и о сократическихдиалогах тоже. Но школа Платона безраздельно господствовала впоздней античности. До нас не дошёл “Кодекс Демокрита” — и, мо-жет быть, не случайно возник анекдот, будто Платон скупал сочи-нения этого писателя и их уничтожал. Достаточно было, впрочем,их не переписывать. Умолчание — самая опасная критика.

Во всяком случае, все произведения Платона, по-видимому, со-хранились, и в них нет никаких научных открытий. Несомненно, унего их не было. Общий уровень его логики делает смехотворнымдопущение, будто он мог научить искусству математического рас-суждения людей, доставивших доказательства Евклиду. С таким жеуспехом наши выродившиеся потомки станут, может быть, утвер-ждать, будто Гегель научил рассуждать Давида Гильберта. Платонвовсе не был учёным. Он был философ, и нам предстоит выяснить,что это значит.

Само собой разумеется, это значит выяснить, что такое филосо-фия. Благодаря Расселу и другим исследователям двадцатого века,это уже не трудно; но я сделаю из их анализа все неизбежные вы-воды. Эти выводы, относящиеся к истории, собственно, и побудили


меня всё это написать.Как я уже сказал, логика Платона ничему не могла научить лю-

дей, в самом деле имевших надобность в правильных рассуждени-ях. К этому вопросу я ещё вернусь, в связи с логикой Аристотеля.Впрочем, в философии логика всегда была чем-то вроде вспомога-тельной дисциплины. Точно так же, психология и гносеология все-гда считались предпосылками философского мышления, а теперьтакже выделись в отдельные науки. Главным содержанием фило-софии всегда считалась онтология, “учение о смысле бытия”. Ноу древних отчётливого деления на эти области ещё не было; да ивпоследствии философы всегда занимались всеми “логиями” вме-сте, вплоть до двадцатого века. Можно лишь заметить, что Платонбыл заинтересован, главным образом, в гносеологии (не считая егополитики, явно выходившей за рамки того, что мы называем фило-софией), а Аристотель считается основателем “формальной логики”,если не логики вообще.

Гносеология Платона была его главным вкладом в “мировуюкультуру”, и этот вклад можно расценить как резко отрицательный,более того, фатальный. Слово “вклад”, уже по своему происхожде-нию, понимается как приращение знания или понимания, аналогич-ное приращению богатства. Но даже в банковском деле бывают нетолько прибыли, но и убытки; точно так же можно говорить оботрицательных вкладах, хотя греки и не знали этого выражения.Так вот, были мыслители, внёсшие не только положительные, нои отрицательные вклады в человеческую культуру. Я отдаю себеотчёт в том, как трудна и спорна такая знаковая оценка вкладов,но она не менее серьёзна, чем оценка банковских вкладов, для тех,кто считает свои богатства. С точки зрения человеческой культурыотрицательный вклад Платона не имеет себе равных!

Я имею в виду прежде всего Платонову “теорию идей”, лежа-щую в основе так называемой “идеалистической философии” и еёпродуктов — схоластики и богословия. Несомненно, вся философияпосле Платона исходит из его идей и из его “идей”, в более специ-альном смысле слова. Поэтому Поппер мог с полным основанием,после своей уничтожающей критики платоновой политики, назватьПлатона “всё же величайшим из философов”. В том же смысле мож-но говорить о “величайших злодеях”, хотя в этом случае я не знаю,кому отдать пальму первенства.

Платон заразил человечество словесным безумием. Исцелениеот этой болезни всё ещё далеко и, конечно, виновен в ней был не онодин. Весь человеческий род склонен к этому безумию, уже пото-


му, что все мы, создавая слова, снова и снова попадаем в рабство ксловам. Китайцы не знали Платона, но Лао-Цзы, живший за пол-тораста лет до него, создал уже идеалистическое учение “Дао”. Какначали философствовать на Востоке, я не знаю; но западная фило-софия имеет вполне понятное происхождение. Она была паразити-ческим наростом на теле западной науки.

Успехи первой теоретической науки — геометрии — породили угреческих учёных представление, будто знание о мире можно полу-чить чисто умозрительным путём, без экспериментов. Этот методтеперь называют “интроспекцией”, то есть “внутривидением”. По-видимому, способность понимания пространственных соотношенийявляется у человека наследственной, но лишь при условии индиви-дуального опыта, сочетаемого в раннем детстве с врождёнными за-датками. Этим объясняется лёгкость, с которой дети усваивают эле-менты геометрии. Далее, врождённой является также способностьусвоения логических выводов, опять-таки нуждающаяся в индиви-дуальном опыте для своего развития. Если обе эти способности раз-виваются нормально, то человек может не только понимать геомет-рию, но и совершать самостоятельные открытия в геометрии, необращаясь более к чувственному опыту.

Это очень частный случай познания, доступного человеку и вхо-дящего в его культурную традицию. Такое познание требует со-четания врождённых механизмов с личным опытом и встречает-ся уже у высших животных. Программы их инстинктов, содержа-щиеся в геноме вида, допускают индивидуальное обучение, как этохорошо известно из наблюдений поведения животных. Используякибернетический язык, можно сказать, что их инстинктивные про-граммы предполагают использование данных, помещаемых в преду-смотренные для этого массивы памяти; эти массивы памяти на-ходятся, по весьма вероятному предположению Конрада Лоренца,в головном мозгу. Там, в этой “оперативной памяти” животного,записываются программы поведения, вырабатываемые животным“методом проб и ошибок” в течение его индивидуальной жизни.Эти подпрограммы биолог Э. Майр (не пользовавшийся таким язы-ком, но, очевидно, понимавший существо дела) назвал “открытымипрограммами поведения”. Они вводятся в инстинктивные програм-мы поведения животных по мере накопления его “личного опыта”.Этот опыт, необходимый для выработки нового поведения, вполнеаналогичен исследовательскому поведению людей. Такое поведениепредусмотрено врождённым инстинктом, который биологи называ-ют “ориентировочным”.


Но у животных приобретённый таким образом “личный опыт”не передаётся по наследству, как и все другие “приобретённые при-знаки”: изменения в мозгу, как и телесные изменения, не наследу-ются. У человека же открытые программы поведения передаютсякультурной традицией и составляют накапливаемое “знание вида”.Такое знание есть уже у самых примитивных человеческих племён.Его можно назвать “прикладным знанием”: люди учатся из опыта,но не только из своего личного опыта, а из опыта своей культуры.Человек получает из своей культурной традиции огромное, необхо-димое для его выживания знание; но это ещё не научное знание.

Научное знание возникает лишь при соединении личного опыта ссистематическим размышлением; размышляя над данными опыта,человек может задавать себе вопросы, а затем искать на них от-веты путём намеренного наблюдения, или путём намеренного экс-перимента. Способность к этим операциям, как и все способностичеловека, задаётся в его геноме, но развивается лишь при усло-вии соответствующей деятельности, наблюдательной или экспери-ментальной. Ряд вопросов и ответов, возникающих таким образом,называется наукой.

У древних греков были уже начатки наблюдательной науки вастрономии (Эратосфен, Аристарх, Птолемей, Гиппарх), и экспери-ментальной науки в физике (Архимед, Герон). Но это были болеепоздние явления, не получившие полного развития. Единственнойнаукой, развившейся у греков очень рано и достигшей у них высоко-го совершенства, была геометрия. Особое положение геометрии со-стояло в том, что личный опыт, требуемый для создания этой науки,почти совпадал с опытом пространственной ориентации, неизбеж-ным в детстве каждого человека. Необходимые для первых шаговэтого познания наблюдения и эксперименты каждый ребёнок проде-лывает, когда учится ходить и ориентироваться в своём окружении;поэтому может показаться, будто геометрия даётся человеку вовсебез наблюдений и экспериментов. В действительности геометры все-гда делали чертежи, то есть ставили некоторые намеренные экспе-рименты, и наблюдали формы различных тел, в том числе искус-ственно изготовленных человеком. Но эти виды деятельности мож-но было легко себе представить, не выполняя их в действительно-сти; поэтому геометрия казалась “умозрительным” занятием. Пер-вым геометрам, Фалесу Милетскому и Пифагору, могло казаться,что они делают открытия с “закрытыми глазами”. Но в действи-тельности они вспоминали свой личный опыт, как это делают всеучёные. Без опыта нет науки.


Таким образом первые геометры стали строить свои выводы,просто размышляя над свойствами легко поддающихся изображе-нию фигур. Полученные таким образом выводы можно было за-помнить и применять в дальнейших рассуждениях, уже не вдава-ясь в детали предыдущих. Так возникла цепь опирающихся другна друга теорем. Отдельные теоремы знали уже египтяне, вавило-няне и другие народы, но они знали их как “опытные факты”; грекиначали их доказывать, то есть выводить из более простых теоремболее сложные, уже не прибегая к опыту, а заменяя опыт рассуж-дением, то есть “мысленным опытом”. Так началась геометрия —первая теоретическая наука. По преданиям греков, первым, ктоначал доказывать теоремы, был Фалес из Милета. Как утвержда-ет не очень достоверная традиция, Пифагор, который был моложеФалеса, знал Фалеса и мог у него учиться. О Пифагоре мы знаемнемногим больше. Этот загадочный человек, поселившийся в юж-ной Италии, основал там научную школу — первую в истории исыгравшую важнейшую историческую роль. Пифагор жил в 6 веке,примерно с 580 до 500 года до н. э.

Теорема Пифагора о прямоугольных треугольниках была в част-ных случаях известна ещё вавилонянам, которые, однако, не дошли(за полторы тысячи лет!) до её общей формулировки и не имели по-нятия, что такую теорему можно доказать. Поэтому утверждениеВан дер Вардена (в его книге “Пробуждающаяся наука”), будто этатеорема была известна задолго до Пифагора, не выдерживает срав-нения с его же примерами вавилонских задач. Конечно, главным до-стижением греков была общая формулировка и доказательство этойтеоремы — поистине, главной теоремы геометрии, лежащей в основевсего количественного описания природы. Несомненно, эту теоремууже знали и оценили пифагорейцы, ученики Пифагора. Вполне воз-можно, что ему принадлежит её первое доказательство, которое мынаходим у Евклида.

Другая теорема, связанная с именем Пифагора, беспримерна вгреческой науке, и вообще выглядит как “анахронизм”: это теоремао несоизмеримости стороны и диагонали квадрата. Здесь перед на-ми первое “доказательство невозможности” — свидетельство безгра-ничной любознательности греков, чуть ли не с самого начала своейнауки поставивших под вопрос свою познавательную способность.Историки математики и в этом случае говорят, что сам Пифагорне был автором этой теоремы, потому что она впервые упоминаетсялишь в конце пятого века до н. э. Предполагают даже, что пифаго-рейцы приписывали своему учителю все свои результаты. Но вспом-


ним, что их школа была “секретной”, и если какая-нибудь теоремабыла долго охраняемой тайной, то именно эта. Вероятно, историо-графия в этом случае ещё раз переживает фазу гиперкритицизма,и со временем вернётся к древней традиции. Теорема о несоизмери-мости имела для Платона особое значение, в связи с его поискаминаилучшего способа устройства браков. Этот проект можно, конеч-но, объяснить научным уровнем эпохи, но хотелось бы знать, чтодумал о нем Евклид.

Во всяком случае, личность Пифагора вызывает у Ван дер Вар-дена удивительное замечание: он недоумевает, был ли Пифагор“пророком, математиком или шарлатаном”. В отношении челове-ка, умершего около минус пятисотого года, это сомнение кажетсяпросто необдуманным. Я думаю даже, что и Платон, живший наполтораста лет позже, в этом смысле не был шарлатаном. И на-уку своего времени он знал лучше Гегеля, хотя тоже не стеснялсяпридавать себе важность ссылками на геометрию. Во всяком слу-чае, Ван дер Варден, назвавший целую главу “Школа Платона”, могбы подумать о том, что ни сам Платон, ни кто другой не приписалПлатону ни одного математического результата. Только философы

его школы могли придумать нелепое выражение “Платоновы тела”— по поводу правильных многогранников, которые он использовалтолько для философских спекуляций (причём неполный переченьих, что обесценивает эти спекуляции). Впрочем, почтение к Плато-ну не удивительно у этого автора, который не любил ссориться савторитетами, даже не столь солидными, как Платон.

Некоторые историки говорят ещё, будто Платон научил мате-матиков отличать необходимые условия от достаточных, что былобы очень странно. Ведь Платон был современником людей, рабо-ты которых несколько позже изложил Евклид. Он, конечно, былзнаком с Теететом, но вряд ли учил его логике. Вообще, сравнениелогики Платона с трудами таких его современников, как Евклид,Фукидид или Гиппократ, опять наводит на мысль о карьере Гегеляв девятнадцатом веке. Думаю, что сравнение с Гегелем — вовсе немоё изобретение; очень уж оно естественно. Более того, я думаю,что и логика Аристотеля была анахронизмом (уже без кавычек), тоесть не была нужна тем, кто нуждался в то время в рассуждениях.Но об этом дальше.

Несомненно, интерес к математике и всё, что Платон знал о мате-матике (и геометрии, и арифметике), он приобрёл у пифагорейцев.Рассел в своей “Мудрости Запада” полагает, что ранние диалогиПлатона в самом деле выражают мысли Сократа, его учителя, и


что мысли самого Платона выразились в его поздних работах. Со-крат был равнодушен к математике и редко к ней обращался (еслипренебречь выдумками Аристофана, явно путавшего его с натурфи-лософами). Его интересы относились, как мы бы сказали, к этике исоциологии. Но это всё не значит, что он избежал влияния матема-тики. Ведь это была самая первая наука, название которой попростуозначает “знание”. Аристотель тоже не любил математики и не за-нимался ею, но очевидным образом от неё зависел. После Пифагораи не могло быть иначе. Влияние математики на греческую филосо-фию мог понять только математик, всерьёз занявшийся философи-ей — Рассел. К сожалению, в своей поздней книге Рассел смягчаетсвой безжалостный анализ платонизма. Можно подумать, что он нечитал Поппера и не понимает, что за человек был Платон. Конечно,можно восхищаться его талантом компилятора и фантаста, но причтении “Законов” (ещё больше, чем “Государства”) трудно избежатьпочти буквальных параллелей. Если Платон и был в чем-то перво-открывателем, то он открыл фашизм. Не надо бояться сравнений!Если не сравнивать разные эпохи, то в истории ничего нельзя по-нять. Сравнивать надо осторожно. Но корни нацизма мы находимв немецком идеализме, и я любовался в своё время платонизмомпередовых статей “Правды”. Линия Платон — Гегель — Маркс чёт-ко проходит через историю философии. И если Гегель политическиотождествил себя с Пруссией, то вслед за ним, очень близко к немумы находим Фихте — этот ещё благородный источник немецкогонационализма, — а из Маркса, с неумолимой логикой русского пе-ревода, вытекает Ленин. Пусть это не совсем силлогизмы, но ведья занимаюсь теперь философией.

Я уже назвал философию “словесным безумием”. Вначале онабыла похожа на мифологию и было чем-то вроде мифотворчества,всегда причудливого, иногда гениального в своих фантазиях. Но по-сле Пифагора философия пошла по более наукообразному пути: онастала пифагорейским безумием. Это особый вид порабощения чело-века человеческим словом, в сущности открытый Расселом. Другимвидом всегда была религия, и как раз у Платона оба вида рабскойзависимости от слова слились в одно целое. Но сначала я опишу пи-фагорейскую болезнь. Чтo делает со словами религия, достаточноизвестно. Слова веры до сих пор сохранили свою притягательнуюсилу; они связаны с миром мифа и сказки, с древнейшими страхамии надеждами человека. Что же делает со словами философия?

В отличие от религии, философия всегда занимала очень немно-гих людей, хотя влияние её было очень значительно. Этот факт


нуждается в объяснении, и я пытаюсь его объяснить. Можно по-нять, почему философия привлекает немногих: она утомительна искучна. Но она берётся решать “вечные вопросы”, важные для чело-века и недоступные для науки: о сущности мира, о назначении че-ловека, о смысле жизни. В древности религия оказалась уже недо-статочной, чтобы ответить на эти вопросы. В Средние века рели-гия стала сложнее, а человек проще, так что религии хватало длявсех вопросов, и философия стала служанкой богословия. Но в Но-вое время религия потеряла репутацию, и философия снова занялаважное место. Люди верили, что в философских трактатах содер-жатся ответы на все вопросы. Читать эти книги было трудно, и тутявилась идеология, популярно объяснявшая, к чему пришли мудре-цы. Но это уже другое дело. Нас интересует теперь, как устроенафилософия.

В философском сочинении, как и в любом научном, можно заме-тить ключевые слова, по-видимому, обозначающие основные поня-тия. В математике это такие слова, как “точка”, “прямая”, “число”,“функция”; в физике “скорость”, “масса”, “заряд”, “поле”; в химии— “вещество”, “элемент”, “реакция”. В философии ключевые слова— “бытие”, “сущность”, “дух”, “материя” и совсем уже трудные при-лагательные: “трансцендентный”, “имманентный”, “дискурсивный”.Другие слова как будто напоминают обычные, но означают нечтоиное: “аналитический” совсем не в том смысле, как в аналитическойгеометрии, “синтетический” — не в том смысле, как в химии, а “ре-альность” имеет мало общего с повседневной жизнью. Философскиеприлагательные возникли не так давно, но существительные мы на-ходим уже у древних греков. У Платона предметами обсужденияявляются “эйдосы” — они же “идеи”, или “виды”. Слово “идея” тогоже происхождения, но у Платона “идеи” — это не мысли человека,субъективные и зависящие от случая, а предметы, существующие внекотором смысле вне нас, неизменные и не тождественные ника-ким конкретным предметам, воспринимаемым нашими чувствами.Иначе говоря, это воображаемые предметы, каждый из которых со-ответствует некоторой совокупности вещей, имеющих общее свой-ство. Например, все существующие собаки рассматриваются какнесовершенные приближения к некоторому идеалу собаки — Со-баке с большой буквы. Платон полагал, что эта идеальная Собаканекоторым образом “существует”, в то время как все бегающиевокруг нас собаки иллюзорны. Очевидно, здесь обращены все свя-зи между понятиями: “реальность” приписывается лишь созданнымлюдьми абстракциям, в то время как реально существующее счита-


ется собранием ошибок — правда, не наших, человеческих ошибок,потому что не мы создали собак и все объекты внешнего мира, аошибок какого-то творца, имеющего перед собой совершенные идеивсех вещей, но изготовляющего зачем-то бесчисленное множествоих ущербных копий. Этот взгляд на мир в Средние века называл-ся “реализмом”. Он господствовал в схоластической философии до12-го века и хорошо подходил к христианской теологии, учившей,что этот мир, в котором мы живём, опорочен “первородным гре-хом” и является извращением божественного замысла; в индийскойрелигии наш мир прямо объявляется иллюзией и, возможно, из Ин-дии и пришли к Пифагору такие представления, заимствованные упифагорейцев Платоном.

Ещё в древности было другое мировоззрение, прямо вытекающееиз научного изучения мира. Учёные наблюдают множество явленийэтого мира и приходят к обобщениям: они видят, например, раз-личные объекты с общими свойствами и называют их “собаками”,а затем создают идею собаки, собирающую эти общие свойства иотвлекающуюся от случайных особенностей отдельных собак. Этотпроцесс называется научным обобщением, и поскольку обобщени-ям даются имена, подход учёных назвали “номинализмом”. Конеч-но, все учёные древности были номиналисты; даже Аристотель, каквидно из его зоологии, на практике был номиналист и во многомрасходился со своим учителем. Впрочем, философия Аристотеляпредставляла эклектическую смесь заимствованных им мыслей: ис-точники этих мыслей не сохранились, но противоречия между на-учными взглядами Аристотеля и его умозрительной философиейобличают эту смесь.

Первым значительным номиналистом средневековья был Абеляр(1079–1142), оказавший огромное влияние на развитие человеческо-го мышления. Конечно, он занимался лишь теологией, потому чтотогда не было другой науки, но он пытался логически связывать по-нятия, а не просто принимать на веру традиционные тексты. И онбыл номиналист, потому что понимал уже процесс научного обоб-щения и видел, каким образом люди дают имена продуктам своегомышления.

До Абеляра в мышлении людей господствовали концепции Пла-тона, в их христианском преломлении. Эти концепции, усвоенныеещё в античное время “отцами церкви”, и составляли построеннуюсхоластами словесную систему, именуемую теологией. При этом под-линные сочинения Платона исчезли из учёного обращения, кроме,разве, диалога “Тимей”: Платон формировал мышление через теоло-


гию, усвоившую скорее поздний, александрийский платонизм, чемсамого Платона.

После Абеляра человеческое мышление обращается к Аристоте-лю, впав, таким образом, в другую разновидность словесного безу-мия. Слава Аристотеля пришла, скорее всего, из завоёванной ара-бами Испании. Может показаться странным, что европейцы не по-лучили книги Аристотеля прямо из Византии, где в то время хра-нились все сокровища древней литературы. Причина этого, как мнекажется, не только в забвении греческого языка и в церковном рас-коле, враждебно отделившем латинское христианство от греческого.Может быть, дело было в том, что византийцы сами мало интересо-вались своими предками-язычниками, занимаясь только богослов-скими спорами. В Испании же расцвела особая арабская культу-ра, в то время вполне терпимая к иноверцам и жадно усваивавшаякак раз философию Аристотеля. Можно предполагать, что в основеэтого интереса была репутация Аристотеля как “учителя великогоИскандера”: Александр Македонский всегда был, и до сих пор оста-ётся мифическим героем мусульманского Востока. Так или иначе,арабы проявили особую склонность к Аристотелю (а не к Плато-ну). Они читали его в арабских переводах, сделанных в Персии, ипритом лишь отчасти с греческих оригиналов, а большей частьюс сирийских переводов. Конечно, эти арабские тексты были весьманенадёжны, и деятельность арабских философов состояла в их ком-ментировании. Предполагалось, что в книгах Аристотеля есть ужевсё возможное знание, и надо только извлечь его из этого кладезяпремудрости.

Этот исторический комплекс неполноценности поразил не толь-ко арабов. Все средневековые европейцы были уверены, что живутв развалинах блистательного древнего мира, мудрецы которого ужевсё знали: надо только читать их книги. Лишь в эпоху Возрож-дения, в 16-ом веке, в Европе начали думать и говорить самосто-ятельно. Причиной этого анабиоза мышления была, скорее всего,христианская доктрина, искавшая ответа на все вопросы в священ-ном писании и в сочинениях отцов церкви. Удивительным образомк этому запасу унаследованной мудрости был присоединён языч-ник Аристотель. Скорее всего, это произошло оттого, что впавшаяв неграмотность Европа видела в Испании материальное и духовноебогатство — хотя и под покровом Корана.

Христианские учёные стали ездить за светом знания в мусуль-манскую Испанию, а знание означало там философию Аристотеля.Сами арабы не проявили философского дарования (вместо этого


они изобрели алгебру!); но у них можно было найти драгоценныекниги, которые надо было, впрочем, читать по-арабски, или перево-дить на латынь. Никакого другого языка у европейцев тогда не бы-ло: зачатки их национальных языков ещё не имели письменности.Были, однако, посредники, переводившие Аристотеля с арабскогона латынь: это были жившие в Испании евреи, к которым мусуль-манские владыки относились вполне терпимо. Среди христианскихпилигримов были французский монах Герберт, ставший потом, подименем Сильвестра II, римским папой. Стало быть, ученичество уарабов не рассматривалось как ересь — даже если учились языче-ской философии! Но это было ещё до изобретения инквизиции.

Арабы сами ничего не придумали в философии, но усердно изу-чали и комментировали Аристотеля. Самый знаменитый арабскийучёный Аверроэс (1126–1198) получил прозвище “Великий Коммен-татор”. Учёные монахи усваивали, таким образом, не столько са-мого Аристотеля, сколько его арабские толкования. Это привелок возникновению в Парижском университете целого направления“аверроистов”. Конечно, бoльшая часть сочинений Аристотеля бы-ла им недоступна. Главное, что они ценили в этом философе, былаего логика — учение о силлогизмах. Аверроисты были убеждены,что применением силлогизмов к тому или иному набору терминовможно получить любое возможное знание. К таким манипуляци-ям и сводилась их “наука”, а материалом логических рассужденийслужили богословские или этические высказывания, которые счи-тались безусловно истинными — из священного писания, писанийотцов церкви, и из того же Аристотеля, некоторым образом при-численного к христианским святым. Фома Аквинский (1228–1272),величайший авторитет католического богословия до наших дней,постоянно цитирует Аристотеля как непререкаемый авторитет, на-зывая его просто “Философ”, с большой буквы. Остаётся лишь удив-ляться доверию к такому мыслителю, лишённому христианской ве-ры!

Господство в Парижском университете псевдологической словес-ности закрыло там дорогу любому научному исследованию приро-ды. Поскольку Франция рано стала централизованной монархией,интеллектуальный климат в этой стране определялся тем, как ду-мали и преподавали в столице. В Италии, вступившей на путь Воз-рождения примерно в то же время, было большее разнообразие на-учных школ и интересов, оставлявшее место запросам повседневнойжизни. Многие историки видят в этом причину, по которой Возрож-дение развилось не во Франции, а в Италии.


Под средневековой схоластикой понимают обычно как раз это за-силье Аристотеля в человеческом мышлении. Когда стали доступ-ны подлинники его работ, вывезенные из Константинополя грече-скими эмигрантами после падения империи (1453), наследие этогомудреца оставалось главным препятствием для любой деятельностиума. Аристотель господствовал в университетах до Декарта, и да-же после. Собственно, Декарт и был реакцией на это философскоебезумие! Можно думать, что Аристотелев тупик растянулся на пятьили шесть столетий. Когда Галилей увидел в свой телескоп пятна насолнце, его высмеял учёный-схоласт, объявивший, что прочёл всегоАристотеля и не нашёл у него никаких пятен. Так книга замениладействительность.

Я знаю наперёд, что скажут мне на все мои доводы. Скажут, чтоя применяю к мыслителям прошлого наши современные критерии.Что их следует судить по законам их времени. Что для своего вре-мени они были полезны и даже необходимы. Более того, мне скажут,что без них не был бы возможен никакой прогресс. И в самом деле, унас нет примера другого общества, развившегося без философскогобезумия. Другие общества попросту не развились! Точно так же, ес-ли кто-то переболел тяжкой болезнью и выжил, можно сказать, чтобез этой болезни он не мог быть так силён и здоров (как мы сейчас).Но в других культурах философские школы достигли своей конеч-ной цели — погубили породившую их жизнь. Кто докажет нам, чтоИндия не могла бы развиться дальше нас, если бы не приняла фи-лософию фатализма и смирения? Кто объяснит нам, почему Китайувяз в самодовольстве и покорности, не вспомнив мудреца по имениКонфуций?

Те, кто ищут в истории необходимость и предустановленную гар-монию, не хотят видеть разнообразия человеческих культур. Нетничего случайнее истории — до тех пор, пока люди не научатся нанеё влиять. Древние мудрецы доказали, что влиять на историю воз-можно — задержав цивилизацию Запада на полторы тысячи лет.

Я вовсе не хочу возложить на этих мудрецов всю вину за этузадержку. Точно так же, я не виню во всем германцев, разрушившихРимскую империю. В конце концов, Платон до этого господствовалв философии пятьсот лет! Но не надо слишком уважать историю.Надо пытаться её понять. И не надо представлять себе историючеловеческого разума вроде “Афинской школы”, как её изобразилРафаэль.

Законы истории1

1.Представление о том, что история есть закономерный процесс,

подобный другим явлениям природы, могло возникнуть лишь в во-семнадцатом веке. Мировоззрение средних веков было статично, емучужда была идея развития; кроме того, история человечества пред-ставлялась средневековому мышлению принципиально не сравни-мой со всем, что происходит без участия человека, поскольку счи-талось, что течение человеческих дел направляется божественнымпромыслом. Мышление нового времени стало рассматривать чело-века как часть природы, а историю — как естественную последо-вательность событий, аналогичную другим временным последова-тельностям в природе. Простейшими из таких последовательностейявляются перемещения тел в пространстве. Поэтому первым образ-цом научного исследования эволюционных процессов стала динами-ка Ньютона.

Ньютон сумел объяснить движение небесных светил с помощьюпростых и универсальных законов природы. Открытые им законымеханики были применимы ко всем материальным телам, а законтяготения стал рассматриваться как причина всех движений во все-ленной. Неудивительно, что механика Ньютона породила целую фи-лософскую систему, названную “ньютонианством”. В современныхтерминах можно описать эту философию как крайний его детер-

минизм: в ней предполагалось, что состояние мира в данный мо-мент полностью определяет его будущее. Её можно описать такжекак безудержный его редукционизм: ньютонианцы не сомневались,что всё происходящее в мире, вплоть до самых сложных явлениймышления и общественной жизни, в конечном счёте сводится к ужеизвестным законам механики и закону тяготения. Эта философиябыла, сверх того, безудержно оптимистична: считалось, что оконча-тельное сведение всех вопросов к этим основным принципам требуетлишь времени и усердия исследователей.

Учёные, занятые конкретными предметами, были осторожнеефилософов. Лаплас, разработавший небесную механику, следуя

1Статья “Законы истории” написана в 80-е годы. Под псевдонимом А.Б.На-зываев опубликована в журнале “Современные проблемы” №1, Москва, 1990 —Прим. Л.П.Петровой


Ньютону, был убеждённым редукционистом, хотя и понимал, чтоуравнения механики в сложных случаях неразрешимы. Тюрго, за-нимавшийся экономическими и социальными вопросами, не был ре-дукционистом, но надеялся, что удастся применить к общественнымявлениям причинный подход Ньютона, обнаружив специфическиедля этих явлений движущие силы и законы движения. Гносеологи-ческий оптимизм мыслителей восемнадцатого века, вызывающий унас удивление, был обусловлен, по-видимому, историческими при-чинами. Эти мыслители были ещё близки к средневековью и воспи-тывались в школе схоластики. В средние века полагали, что человек— это некий “микрокосм”, отражающий в себе происходящее в “мак-рокосме” или, как мы выражаемся, в космическом пространстве. Наэтом основывалась астрология, в которую, может быть, уже и не ве-рил Кеплер, — но откуда нам знать, что творилось в его средневе-ковой голове? Во всяком случаев, идея о “макрокосме”, связанном с“микрокосмом”, прочно сидела в мышлении людей, а представлениео чрезвычайной важности и загадочности небесных явлений былосвязано с этой идеей. История науки поддерживала представлениеоб их загадочности: до Ньютона запутанное движение планет пы-тались лишь описать, но никто не думал его объяснить. Поэтомунайденное Ньютоном объяснение этой космической тайны казалосьрешением главной задачи познания. Можно было верить, что зна-ние законов “макрокосма” должно внести ясность и в понимание“микрокосма” человеческих дел, что совершенство, установленноеНьютоном на небе, послужит образцом совершенного порядка наземле. В этом смысле прямыми последователями Ньютона считалисебя Сен-Симон и Фурье.

Оба они полагали, что предсказанный ими общественный поря-док должен наступить с той же неизбежностью, с какой наступаютпредсказанные астрономами небесные явления, то есть по законамприроды и независимо от человеческой воли. Я не буду касатьсяздесь содержания их предсказаний, а констатирую лишь, что этобыл крайний исторический детерминизм. Термин “детерминизм” яприменяю к такой философии, которая утверждает, что будущиесобытия можно предсказывать научными методами. Сюда не отно-сятся, таким образом, всевозможные пророки, предсказывавшие бу-дущее другими способами, но кто полагает, что это можно делать спомощью науки, — тот детерминист. Я отдаю себе отчёт в том, чтомногие детерминисты в этом смысле слова мало чем отличаютсяот пророков, но мне не хотелось бы различать в самом определе-нии этого понятия подлинную научность от мнимой. Итак, Фурье

Законы истории 239

и Сен-Симон были детерминисты, а с ними и Мэри Бейкер-Эдди,основательница Christian Science. Имеется в виду не убедительностьфилософии, а характер её притязаний.

Ясно, что до Ньютона не могло быть философского детерми-низма. Войдя в философию с “ньютонианством”, этот детерминизмоказал сильное влияние на мышление людей также и в девятна-дцатом веке и отчасти утратил это влияние в двадцатом. Лапласизложил credo своей философии в знаменитой метафоре:

“Ум, которому были бы известны для какого-либо данного мо-мента все силы, одушевляющие природу, и относительное положе-ние всех её составных частей, если бы вдобавок он оказался доста-точно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял быв одной формуле движения величайших тел вселенной наравне сдвижениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что былобы для него недостоверным, и будущее, так же как и прошедшее,предстало бы перед его взором”.

2.Итак, закономерности временных последовательностей, послу-

жившие образцом философам прошлого века, заимствованы из ма-тематической физики. Их экстраполяция в область истории связанас серьёзными трудностями, которые и составляют главное содержа-ние этой работы. Влияние математической физики на мышлениефилософов и историков было очень сильным, но не прямым. Уже вдевятнадцатом веке специализация учёных дошла до такой степени,что людям с гуманитарным образованием трудно было понять про-исходящее в точных науках. Поэтому достижения, определившие“дух вымени”, были известны гуманитарным учёным не из первыхрук, а по сочинениям разных популяризаторов. Я хотел бы напом-нить, каковы предпосылки детерминизма в физике, а потом срав-нить их с ситуацией, возникающей при изучении истории. Ясноепонимание этих предпосылок позволяет осознать, в каких условияхможно говорить о научном детерминизме.

Предвижу, что сравнение “исторического детерминизма” с мате-матической физикой может вызвать возражения. Меня могутупрекнуть в вульгаризации идей “исторических детерминистов”; мнемогут указать, что недопустимо сравнивать самые сложные пред-меты научного познания с самыми простыми. Но притязания этихавторов нельзя сравнить ни с чем другим, поскольку никакие дру-гие науки, кроме физики и тесно связанной с ней астрономии, вовсене претендуют на подобную предсказательную силу. Долговремен-


ные предсказания в истории должны относиться к периодам про-должительностью не менее столетия. Соответствующие периоды вразвитии биологических видов измеряются десятками миллионовлет, поскольку за меньшее время вид не успевает заметно изменить-ся, а для геологических формаций речь идёт о сотнях миллионовлет; но биологи и геологи никогда не делают столь долгосрочныхпредсказаний. Если бы не было примера математической физики,то притязания “исторических детерминистов” на достоверное зна-ние будущего не воспринимались бы как научное предвидение — ихсчитали бы пророчествами. Самая возможность предвидеть буду-щее научными методами вошла в человеческое сознание вследствиеоткрытий математической физики, прежде всего небесной механикиНьютона. Поэтому приводимые дальше сравнения не только закон-ны, но единственно возможны и соответствуют духу времени, когдавозникли интересующие нас доктрины.

Альтернатива состояла бы в том, чтобы не сравнивать эти док-трины ни с чем другим, а оценивать их по их собственным резуль-татам. Но тогда мы лишились бы возможности понять их генети-чески, в контексте современной им культуры. Мы лишились бытакже главного средства, позволявшего понять явления природыи человеческого духа, — моделирования их более простыми явле-ниями. Наконец, мы допустили бы, может быть, несправедливостьпо отношению к “историческим детерминистам”; хотя их предска-зания до сих пор не особенно подтвердились в ходе историческихсобытий, не исключена возможность, что их методы поддаются усо-вершенствованию и в принципе заслуживают внимания. Как выра-зился современный философ Жорес Медведев, “марксизм, как каж-дая научная теория, имел право на эксперимент”. Нас интересуетздесь не результат этого эксперимента, уже достаточно известный;мы хотим выяснить, надо ли продолжать подобные эксперименты.

Задачи математической физики, о которых идёт речь, заключа-ются в предсказании будущего поведения системы по её состоянию вначальный момент и, как правило, по некоторым дополнительнымданным, именуемым “краевыми условиями”. Под “системой” пони-мается тело из какого-нибудь вещества, которое может находитьсяв некоторой области пространства, и условия, в которых будут нахо-диться все частицы этого тела, оказавшись в любой точке указаннойобласти и в любой момент времени.

“Состояние системы” в некоторый момент времени задаётся по-ложением или какой-либо другой характеристикой тела в этот мо-мент. Проиллюстрируем описанные понятия двумя примерами.


Пусть тело — это объект, размерами которого можно пренебречь,поскольку они малы по сравнению с расстояниями от других тел(так называемая “материальная точка”). Область, где может нахо-диться тело, есть всё пространство; так как эта область не имеетграницы, то краевые условия отсутствуют. Условия, входящие в по-нятие системы, заключаются в том, что в каждой точке простран-ства и в каждый момент времени задаётся сила, действующая натело, если оно оказывается в этой точке в этот момент. В таком слу-чае говорят, что задано “силовое поле”; например, Солнце создаётво всех точках пространства поле тяготения, определяемое закономНьютона.

Состояние системы в данный момент времени задаётся поло-жением и скоростью тела в этот момент, причём скорость должнабыть указана по величине и направлению. Фиксируется состояниев произвольный момент, называемое начальным состоянием. По за-данному начальному состоянию можно предсказать состояние те-ла в любой момент. (Заметим, что задание одного только положе-

ния тела в начальный момент ещё не определяет его дальнейшеедвижение).

Рассмотрим теперь случай, когда система занимает часть про-странства и, вследствие этого, необходимы краевые условия. Пустьимеется твёрдое тело, закреплённое в некотором положении. Усло-вия, входящие в понятие системы, заключаются в том, что в каждойточке тела и в каждый момент времени задаётся тепловой поток,втекающий в тело в этой точке в этот момент. Например, к телуможет быть подведена нагревательная аппаратура, работающая вопределённом режиме. Краевые условия могут состоять в том, чтов каждой точке границы тела и в каждый момент задаётся темпе-ратура, или задаётся втекающий в тело тепловой поток.

Состояние системы в данный момент времени задаётся темпе-ратурой во всех точках тела в этот момент. Начальное состояниеозначает распределение температуры в теле в начальный момент.По заданному начальному состоянию можно предсказать состояниетела в любой момент, т. е. температуру во всех точках тела в этотмомент.

Способы решения задач о теплопроводности, к которым отно-сится только что описанная задача, разработал в начале прошлоговека французский физик Фурье1.

1Его не следует смешивать с утопистом. Виктор Гюго писал о своей эпохе:“Это было время, когда великий Фурье погибал от голода на своём чердаке,тогда как другой Фурье, совершенно ничтожный, заседал в Академии Наук”.


Постановка задач математической физики предполагает, конеч-но, некоторую идеализацию существующих в природе условий. Ис-кусство физика в значительной степени состоит в том, чтобы сохра-нить при формулировке задачи существенные условия и отброситьто, чем можно пренебречь. Так, в описанной выше задаче о тепло-проводности пренебрегают молекулярным строением вещества, пе-редачей тепла путём излучения и т. д., хотя в других задачах та-кие факты могут играть основную роль. Таким образом, исследова-тель, желающий предсказать будущее интересующей его системы,должен достаточно полным образом схематизировать эту систему сеё краевыми и начальными условиями, чтобы получить результаты,согласные с опытом в течение некоторого промежутка времени. Этои есть обычная формулировка научного детерминизма.

Правильно поставленная задача математической физики долж-на обладать некоторыми формальными свойствами, выражающи-ми её естественно-научную адекватность. Эти свойства допускаютточную математическую формулировку и совершенно необходимыв том смысле, что если хотя бы одно из них не соблюдается, топредлагаемая постановка задачи несостоятельна. От задачи требу-ют, чтобы у неё существовало решение, чтобы это решение былоединственно и чтобы задача была корректна. Математики прове-ряют эти условия с удивляющей физиков скрупулёзностью: физикобычно уверен в правильности постановки задачи просто потому,что имеет в ряде случаев её решения, согласные с экспериментом.Но если мы принимаемся за новый круг вопросов, где нет ещё ниразумных постановок задач, ни, тем более, решений, то к выработан-ным математиками критериям надо отнестись более внимательно,поскольку это условия sine qua non: без них никакая схема предска-зания будущего непригодна. Естественно, эти условия лишь необхо-димы, но не достаточны для правильного предсказания: если, на-пример, задача о теплопроводности решается без учёта интенсивно-го облучения тела, то решение её может быть не согласно с опытом,хотя сама задача с формальной стороны безупречна.

Требование существования решения означает, что при задан-ных условиях некоторое решение задачи вообще существует, то естьусловия непротиворечивы. Если бы, например, в краевые условиязадачи о теплопроводности мы включили и температуру, и тепловойпоток на границе тела (а не только одно из этих данных), то задача

Современную науку нельзя представить себе без открытий этого другого Фурье,вполне заслуженно заседавшего в своей академии.


оказалась бы “переопределённой” и не имела бы решения.Требование единственности решения означает, что при задан-

ных условиях не может быть различных решений задачи, удовле-творяющих этим условиям, то есть условия достаточны. Если в за-даче о теплопроводности задать температуру только на части гра-ницы тела, то, произвольно меняя распределение температуры наостальной части границы, будем каждый раз получать новые реше-ния исходной задачи, которая оказывается, таким образом,“недоопределённой”.

Допустим теперь, что требования существования и единственно-сти выполнены. Требование корректности означает, что при маломизменении условий задачи решение также мало меняется. Необходи-мость этого требования можно понять, приняв во внимание, что лю-бые измерения неизбежно содержат погрешности: если сколь угодномалая погрешность в краевых или начальных данных приводит кзначительному изменению решения, то задача не имеет смысла.

3.Разумеется, исторический детерминизм не предполагает сведе-

ния исторического процесса к физическим элементам этого процес-са, то есть к задаче математической физики в буквальном смыс-ле слова. Но всякий детерминизм ставит себе целью приближённоепредсказание будущего хода событий в смысле предыдущего опи-сания, даже если автор не отдаёт себе отчёта в источнике своегоубеждения. Пока не было научного естествознания, не могло бытьи притязаний на научное предсказание чего бы то ни было, и даже внечеловеческой природе люди усматривали нечто вроде непостижи-мой привычки вещей соблюдать правила игры, время от временипрерываемой чудесами. Но если речь идёт о научном предсказа-нии, а не о пророчестве, интуиции и т. п., то надо исходить из то-го, как делаются научные предсказания в случаях, когда они име-ют успех. А это опять возвращает нас к задачам математическойфизики, потому что философский детерминизм порождён этим об-разцом и не имеет другого. Неважно, понимали ли это сторонни-ки исторического детерминизма, такие, как Маркс или Маннгейм:сознательно или нет, они верили тому, чему верила вся образован-ная публика прошлого века, и верит даже по сей день.

Возникает вопрос, насколько правомерно применять к истори-ческому процессу представления, выработанные в математическойфизике. В наше время надо считаться с тем фактом, что и сама фи-зика изменилась после появления квантовой механики и в её нынеш-


нем виде не может уже служить столь безусловной опорой философ-ского детерминизма. Но мы пока отложим этот вопрос, поскольку вистории речь идёт, как можно думать, о макроскопических явлени-ях, а квантовая механика, с присущим ей индетерминизмом, зани-мается объектами атомных и субатомных размеров. В дальнейшеммы увидим, что квантовая механика и её философские имплика-ции отнюдь не безразличны для нашего предмета, но вначале будемисходить из классического детерминизма.

Посмотрим, какой вид принимают в интересующем нас случаетри формальных требования математической физики. Естественно,мы будем предполагать, что решение должно удовлетворять этимтребованиям на достаточно длинном промежутке времени, напри-мер, не менее столетия. В противном случае вряд ли можно гово-рить об исторических предсказаниях, а краткосрочные прогнозы,составляющие заботу практических политиков, мы пока оставим встороне.

Начнём с существования решения. Любое предсказание истори-ческих событий предполагает, в соответствии с этим требованием,указание непротиворечивых условий существования человечества,которые должны с достаточной точностью соблюдаться в течениезаданного промежутка времени. В число этих условий войдут та-кие, постоянство которых можно принять без особенных опасений,поскольку причины их не находятся в нашей власти, и посколь-ку эти условия не помешали выживанию нашего вида в течениевсей его истории: к ним относятся, например, размеры нашей пла-неты, сила тяжести на ней и солнечная радиация (если только мыне погубим озонный слой). В настоящее время число этих надёж-ных условий сократилось едва ли не до астрономических данных,а всё остальное вызывает сомнения. Если, например, исходить изтого, что мы будем обращаться с земной атмосферой так, как этоделается сейчас, то решение исторической задачи заведомо не суще-ствует, то есть в обозримом будущем человеческий род перестанетсуществовать. Конечно, в прошлом веке и даже в начале нашеговека влияние техники на среду обитания человека вряд ли можнобыло предвидеть, но это обстоятельство не говорит в пользу истори-ческого детерминизма. Если же пытаться предвидеть последствиябудущих изобретений, полезные или вредные, то мы сталкиваем-ся с частным случаем более общей трудности — непредсказуемостинаучных открытий.

Эту сторону дела положил в основу своего анализа Карл Поппер,и мы ещё займёмся вопросом, почему научные открытия непред-


сказуемы. Пока же отметим, что рассматриваемая “система” — че-ловеческое общество — в некотором смысле сама производит усло-вия своего существования, в отличие от детерминированных систем,изучаемых в физике. Поскольку условия жизни всего человечествамогут радикально изменяться вследствие открытий и изобретений,научное предсказание будущего должно было бы включить собы-тия, происходящие в психике отдельных людей. А это ставит подсомнение слишком “усреднённые” описания условий человеческо-го существования, например, попытки оперировать при объясненииистории целыми классами. В сущности, классовый подход Марксабыл попыткой построить приближенную модель истории, игнориру-ющую индивида: Маркс хотел отделаться от индивида с помощьюдопущения, что “общественное бытие людей определяет их обще-ственное сознание”. Часто эту формулировку сокращают, опускаяповторяющееся прилагательное “общественное”; тогда получаетсясентенция “бытие определяет сознание”, применяемая затем и к от-дельной личности и, что ещё хуже, к личности как представителюсвоего класса.

Но если восстановить изречение Маркса в его первоначальномвиде, то прилагательное “общественное” несомненно означает “сред-нее”, “усреднённое по коллективу близких человеческих особей”. Та-ким коллективом был для Маркса общественный класс. Правиль-ность этого толкования подтверждается всеми контекстами, гдеМаркс применяет свою формулу. Этот метод усреднения вовсе неабсурден с логической стороны и прекрасно действует в более про-стых ситуациях; он напоминает применяемый в математической фи-зике “оператор усреднения”, который я сейчас попробую объяснить.Представьте себе, что речь идёт о теплопроводности и рассматрива-емая величина есть температура. Тогда для любой точки нагретоготела можно построить шар с центром в этой точке и заменить тем-пературу в выбранной точке средней температурой по шару. Еслирадиус шара мал, то можно предполагать, что такое усреднённоезначение будет мало отличаться от значения температуры в самойточке. Со средними этого рода часто удобнее работать, чем с “ин-дивидуальными” значениями величины, поскольку усреднение сгла-живает случайные вариации при переходе от точки к точке, упро-щая картину явления. Точно так же “классовый подход” Марксаигнорирует слишком индивидуальные различия, а близость, кото-рая задавалась в предыдущем примере радиусом шара, означает унего принадлежность к одному классу. Это позволяет Марксу опе-рировать небольшим числом классов вместо необозримого множе-


ства индивидов с их особенными свойствами.Предвижу, что это сравнение вызовет у читателя протест, как

недопустимая вульгаризация: может показаться, что я перебрасы-ваю здесь мост между очень далёкими предметами. Но в действи-тельности это сделал сам Маркс. Главный аппарат математическойфизики составляют дифференциальные уравнения, и оказывается,что Маркс не только придерживался детерминизма в философии,но в своём основном научном открытии применил, по существу, тотже аппарат. Его модель капиталистического производства, именуе-мая в наше время моделью Маркса–фон Неймана, делает его однимиз предшественников математической экономики. Он изложил еёв “Капитале” неуклюжим гегельянским языком, но математик фонНейман, записавший её на языке дифференциальных уравнений, со-кратил её до двух страниц. В этой модели и заключается так назы-ваемое “экономическое учение Маркса”, из которого он вывел своипредсказания о будущем ходе истории. Таким образом, мы судимздесь учение Маркса по законам, избранным им самим.

Маркс экстраполировал свою модель далеко за пределы её при-менимости и вывел из неё фантастические следствия — “закон аб-солютного обнищания рабочего класса при капитализме”, неизбеж-ную гибель капитализма и возникновение коммунистического об-щества. На математическом языке это значит, что он произвольнопродолжил решение своей задачи, будучи убеждён в единственно-сти такого продолжения; вопросом о единственности решения “ис-торической задачи” мы ещё дальше займёмся. Маркс был не первыйи не последний учёный, сделавший из своего открытия незаконноеобобщение. Как заметил Конрад Лоренц1, учёные часто проявля-ют склонность к широким обобщениям, далеко выходя за преде-лы применимости своих теорий и перенося их результаты в дру-гие области, где они лишаются доказательной силы. Лоренц при-водит три знаменитых примера, иллюстрирующих это фатальноезаблуждение учёных: теорию “тропизмов” Жака Лёба, открывшегоавтоматические движения насекомых, подобные реакции бабочекна свет, и пытавшегося объяснить тропизмами всё поведение жи-вотных; бихевиоризм Павлова и Вундта, пытавшихся объяснить всёповедение животных “условными рефлексами”; и, наконец, психо-анализ Фрейда, далеко вышедшего за пределы своего открытия иобъяснявшего с позиций своей теории широкий круг явлений исто-рии и культуры. Исторические предсказания Маркса относятся к

1В книге “Восемь смертных грехов цивилизованного человечества”.


этой же категории обобщений.Маркс был не только автором модели, описывающей некоторый

фрагмент капиталистической экономики. Он был также одним изпервых философов, оценивших значение материальных условий вобщественной жизни; эту заслугу признает за ним даже Рассел, уде-ливший Марксу мало внимания1. Он был выдающийся учёный, и вэтом смысле его заблуждение вполне сопоставимо с заблуждени-ями классиков науки, указанными выше, хотя и привело к болеетяжким последствиям. В течение всей жизни Маркс подчёркивал,что его учение представляет собой научный социализм, претендуятем самым на авторитет науки, уже подорвавший в то время пре-стиж спекулятивной философии. Прилагательное “научный” имелодля него важное психологическое значение: философия Гегеля, вкоторой он был воспитан, в Париже и Лондоне казалась столь жестаромодной и ненужной, как готический шрифт. Маркс никогда немог отделаться от гегелевской философии, но, оказавшись в болееразвитой среде, молодой гегельянец должен был утвердить себя вкачестве учёного. “Бытие определяет сознание”; хотя этот принципнужно очень осторожно применять к индивиду, надо признать, чтоэмиграция — суровое испытание, вгоняющее в комплексы и самуювыдающуюся личность.

Вернёмся теперь к этому фатальному принципу. На языке мате-матической физики то, на чём терпит крушение “классовый подход”Маркса — это “особые точки”. Если индивид очень сильно выпадаетиз своего класса по личным особенностям, то усреднение по классудаёт результат, мало говорящий об этом человеке. Черты немецкогобуржуа плохо объясняют Маркса, хотя он был буржуа по проис-хождению и образу жизни, и Энгельса, который оставался, сверхтого, владельцем предприятия и, следовательно, собственным клас-совым врагом. Я мог бы продолжить аналогию с особыми точками,в которых усреднение приводит к грубым ошибкам, и указать нарешающую роль особых точек в поведении решения. Но, кажется, яуже исчерпал терпение читателя, не готового последовать за мнойна кухню всяческого детерминизма.

4.Вопрос о единственности решения, в применении к историче-

скому процессу, тоже наталкивается на серьёзные трудности. С точ-

1Конечно, для Рассела критерием оценки любого философа является гносео-логия. Глава в “Истории западной философии”, посвящённая Марксу, в русскомпереводе мошеннически опущена (с изменением нумерации глав!).


ки зрения Лапласа знание состояния системы в данный момент пол-ностью определяет её будущее (и прошлое!). Оставляя пока в сто-роне вопрос, как задать это начальное состояние с требуемой точ-ностью, можно усомниться, действительно ли всё будущее челове-чества уже предопределено в тот момент, когда я это пишу. Сомне-ние возникает из-за “случайных возмущений”. Уже Вольтер, одиниз первых историков в современном смысле этого слова и убеж-дённый ньютонианец, обыгрывал в своей беллетристике роль слу-чайности в истории. Маркс, воспитанный в гегелевской школе, немог изгнать “случайность” из своего мышления, так как “законо-мерность” и “случайность” составляют неразрывную пару диалек-тических противоположностей; но сам он не склонен был допуститьслучай в свою философию истории. Для него история была од-нозначно определённым, причинно обусловленным процессом, онвидел прошлое в свете её неумолимых законов и предвидел неиз-бежное будущее с убеждённостью библейского пророка. Незачемнапоминать, какие последствия имела эта вера (и её наукообраз-ное обоснование), но самого Маркса трудно в этом упрекнуть. Учё-ные — дети своей эпохи: Кеплер полагал, что планеты движутсяпо своим орбитам, потому что их толкают ангелы, а Ньютон пи-сал толкование на Апокалипсис. Вообще, не следует доверять учё-ным вне их специальности, и в особенности надо остерегаться ихобобщений.

Вернёмся к “случайности”. Простейший случай, когда мы с неюсталкиваемся, это явления бифуркации. Представьте себе шарик,находящийся в верхней точке вертикально поставленного колеса.Он может скатиться влево или вправо, и если уже известно, в ка-кую сторону он скатится, то в дальнейшем он будет двигаться вточности по законам механики; но куда он в конечном счёте ска-тится, зависит от очень малого отклонения в начальный момент,которое нельзя предсказать. В истории такие “точки бифуркации”встречаются чаше, чем принято думать. Если бы Виктор Черновне отклонил предложение броневого дивизиона, потерявшего дове-рие к большевикам и готового охранять Учредительное Собрание,история России могла бы пойти по иному пути. Бывают ситуации,когда выбор исторического пути зависит от очень небольших проис-шествий, вплоть до мысли, явившейся в голове одного человека. Де-терминизм должен либо предвидеть каждую такую мысль, либо от-вергнуть всякое значение исторических бифуркаций. По-видимому,после длительного господства исторического детерминизма надо ре-абилитировать и случайность, как её понимал Вольтер, потому что


все мелочи предвидеть нельзя. В нормальных — не экстремальных— ситуациях случайности как будто не происходят и действуют “за-коны средних величин”. Но решающее значение имеют в истории“особые точки”.

Поппер рассматривает в качестве таких “особенностей”, меняю-щих направление истории, научные открытия. С его точки зрениядостаточно было привести одно неопровержимое рассуждение про-тив исторического детерминизма, чтобы этот замысел рухнул, и онполагал, что привёл такое рассуждение. Поппер — логик по пре-имуществу, и он действовал по образцу математиков, желающихопровергнуть какое-нибудь утверждение: им достаточен один про-тиворечащий случай. В сущности Поппер в самом деле доказал, чтоисторический детерминизм в самой общей форме — которую он на-зывает “историцизмом” — не выдерживает логической критики. Ноболее обыкновенные люди не так легко усваивают скупой язык ло-гики: чтобы они что-нибудь поняли, их надо завалить аргументами.Первую работу Поппера на эту тему отклонил английский фило-софский журнал, куда он её направил в 1942 году. Ему удалосьопубликовать её через два года, а затем он написал об этом книгупод названием “Нищета историцизма”.

Аргумент Поппера состоит в том, что научное открытие непред-сказуемо, но может изменить ход истории. Очень скоро, в 1945 году,атомная бомба наглядно подтвердила ого рассуждение. Вся мироваяполитика свернула на новый путь и, возможно, трагедия Хиросимыпредотвратила третью мировую войну, показав преимущество однойиз сторон.

Почему же научное открытие нельзя предсказать? Я не будуследовать в точности рассуждениям Поппера, но приведу доводы,поддерживающие это утверждение. На первый взгляд может пока-заться, что научные открытия возникают закономерно. Можно ска-зать, что развитие науки есть часть исторического процесса; можносослаться на тот факт, что “в надлежащий момент” одни и те жеоткрытия независимо возникают в разных местах. Но чтобы пред-видеть этот момент, надо уже знать будущий ход истории, а мы хо-тим предсказать будущие открытия как раз затем, чтобы выяснитьих влияние на историю. Далее, предсказание научного открытия,настолько отчётливое, чтобы можно было предвидеть его социаль-ные последствия, по существу равносильно самому открытию. Сле-довательно, теория исторического процесса, способная предвидетьбудущее человечества, должна включать в себя предварительноезнание всех открытий, какие могут быть сделаны за время, охва-


тываемое предсказанием. (Это уже напоминает одну плохую пьесуДюрренматта). Если в нашем распоряжении имеется такое знание,то, стало быть, эти открытия уже сделаны кем-то раньше, и надобыло предвидеть их дальнейшее развитие. Остаётся гипотеза, чтовсе эти открытия “историк” может совершить сам. Но тогда, чтобыпредотвратить их воздействие на будущее, он не должен их нико-му сообщать, а в таком случае его предсказание невозможно будетпроверить.

Впрочем, непредсказуемость научных открытий и вся связаннаяс этим ситуация представляют лишь частный случай непредсказу-емости бифуркаций, когда продолжение “прямолинейного” разви-тия конкурирует с внезапным поворотом. Несомненно, Поппер со-средоточил внимание на непредсказуемых событиях в области на-уки под действием “духа времени”, хотя и не знал, что уже начатбыл в Лос-Аламосе роковой атомный проект. Но история знает идругие непредсказуемые события, радикально изменяющие образжизни и понятия народов. Эти события также связаны с деятель-ностью отдельных личностей — основателей религий, завоевателейи партийных лидеров, таких, как Иисус Христос, Чингис-хан илиМаркс. В таких случаях, точно так же, как в случае научных от-крытий, метод классового усреднения не приводит к сколько-нибудьинтересным результатам, а бифуркации исключают однозначноепредсказание.

Вопрос о единственности предсказания истории хорошо иллю-стрируется следующим гораздо более простым примером. Лет два-дцать назад был популярен проект долгосрочного предсказания по-годы с помощью вычислительных машин. Предполагалось собратьдостаточно точные данные о состоянии атмосферы в начальный мо-мент и решить задачу так называемой “динамической метеороло-гии”, с учётом формы земной поверхности и всех других факторовобразования погоды. Но оказалось, что если даже можно будет со-брать сколь угодно точные данные для этой задачи, предсказыватьпогоду на длительный срок всё равно не удастся. Этому препят-ствуют явления турбулентности в атмосфере: они не укладываютсяв задачу математической физики, которую предполагалось решать,и вносят в решение непредсказуемые искажения, поскольку турбу-лентность зависит от молекулярных флуктуаций. Со временем этислучайные искажения накапливаются, и вместо однозначного реше-ния получается лишь распределение вероятностей. Как показыва-ют оценки, погоду никогда нельзя будет предсказывать больше чемна полтора-два месяца вперёд (эти оценки несомненно в несколь-


ко раз завышены). В случае метеорологии невозможность предска-зания будущего связана с квантовыми явлениями — хаотическимдвижением молекул.

Можно возразить, что в человеческом обществе нет таких эф-фектов, поскольку оно состоит из людей, а люди — макроскопиче-ские объекты. Но при более внимательном анализе индивидуально-го человеческого поведения оказывается, что оно содержит неустра-нимую случайную компоненту. Отдельная человеческая жизньнепредсказуема по тем же причинам, что и жизнь человеческогообщества, и точно так же содержит моменты неустойчивого пове-дения, которые мы назвали “бифуркациями”. В эти моменты при-нимаются решения, определяющие дальнейшую судьбу индивида;решения эти зависят от ещё не известного психического механизма,работающего, по-видимому, не в строго детерминированном режи-ме. Есть предположение, что принятие решений (также и в повсе-дневных ситуациях) является функцией своеобразного “диспетчера”работы мозга — органа, состоящего из небольшого числа нейронов.Если это верно, то случайная компонента в нашем поведении можетобъясняться квантовыми флуктуациями в одном из нейронов этогомеханизма. Если эта гипотеза неверна, то неустойчивость поведе-ния, часто наблюдаемую в сомнительных ситуациях, можно объ-яснить лишь небольшими случайными импульсами, каково бы нибыло их происхождение; а это и есть явление, называемое бифурка-цией. В равновесных ситуациях, когда нет решительных причин длявыбора того или иного поведения, природа “бросает жребий”; как из-вестно, ни один буриданов осел ещё не умер с голоду между двумястогами сена. Случайная флуктуация в поведении одного человекаможет определить дальнейшее поведение связанной с ним группылюдей, от чего происходит непредсказуемое “искажение” историче-ского процесса, аналогичное турбулентности. Разумеется, в отличиеот рассмотренного выше примера, “искажения” надо здесь пониматьв условном смысле: если бы существовала некоторая “макроскопи-ческая” модель истории, то эти случайные явления искажали бы еёточно так же, как турбулентность искажает модели “динамическойметеорологии”.

5.

Мы привели аргументы, свидетельствующие о невозможностиописать исторический процесс какой бы то ни было моделью, удо-влетворяющей требованиям существования и единственности реше-ний. Перейдём теперь к вопросу о корректности модели. Мы уже


касались раньше влияния малых изменений в условиях жизни (тойчасти модели, которая соответствует силовому полю и краевымусловиям в задачах математической физики). Эти малые изменениямогут быть причинами бифуркаций, к которым относятся научныеоткрытия, религиозные движения и политические доктрины. Намосталось рассмотреть, как влияет на решение “исторической зада-чи” малое изменение начальных условий.

Заметим сначала, что в этой задаче, как может показаться, рольначального состояния играет не только состояние человеческого об-щества в данный момент, но и вся его предыдущая история. Если быэто было так, то мы не могли бы сравнивать “историческую задачу”с описанными выше задачами математической физики, а пришлосьбы привлечь для сравнения более сложные задачи, тоже, впрочем,известные в физике1. Но некоторое размышление показывает, чтоэти затруднения не носят принципиального характера. В самом де-ле, прошлая история человечества оказывает влияние на будущеелишь через “настоящее”, то есть момент, отделяющий нас от буду-щего. В этом “настоящем” всё прошлое уже заложено в виде генети-ческой информации, имеющейся в ныне живущих людях, а такжекультурной информации, имеющейся в книгах и других “запомина-ющих устройствах”, в том числе в памяти живущих людей. Такимобразом, из прошлого достаточно знать то, что сохранилось в насто-ящем, и задачи математической физики, с которыми мы сравниваемнашу “историческую задену”, можно брать в прежнем виде.

Итак, надо задать исторические условия в начальный моментвремени с точностью, достаточной для долговременного предска-зания будущего; вопрос состоит в том, насколько может повлиятьна это предсказание малое изменение начальных данных. При рас-смотрении этого вопроса мы будем считать, по аналогии с задача-ми математической физики, что существование и единственностьрешения гарантированы. Без этого начальные данные не определя-ют решения, и нельзя ставить вопрос о корректности задачи. Какмы увидим, если даже пренебречь всеми указанными выше трудно-стями, относящимися к существованию и единственности решений“исторической задачи”, возникают непреодолимые препятствия, свя-занные с её корректностью.

Напомню сначала известный парадокс Бора, ограничивающийвозможности биологии. Предположим, мы хотим предсказать пове-

1На специальном языке — это задачи не с дифференциальными, а с инте-гральными уравнениями.


дение животного так, как предсказывается временнoе развитие вся-кой физической системы. Для этого надо решить уравнения кван-товой механики, применимые ко всем вообще физическим систе-мам (и в случае макроскопических систем приводящие к тем жерезультатам, что уравнения классической физики). Для решенияэтих уравнений, независимо от практической возможности найтирешение, надо знать с достаточной точностью начальные состоя-ния всех атомов, входящих в систему. Бор оценил, какова должнабыть эта точность, чтобы уравнения позволили предсказать пове-дение животного на несколько минут. Способ определения атомныхсостояний заключается в том, что атомы тела облучают элементар-ными частицами, например, электронами, и регистрируют их от-ражение. Чем точнее надо знать эти состояния, тем более жёсткимприходится брать излучение, то есть приходится пользоваться элек-тронами всё более высокой энергии. Это вытекает из “соотношениянеопределённости”, составляющего универсальный закон природы.Бор подсчитал, какой поток энергии понадобится для предсказанияповедения животного, и оказалось, что от такого облучения жи-вотное погибнет. “Парадокс Бора” показывает, что мы никогда несможем построить теорию, предсказывающую поведение животныхс достоверностью физических теорий. Поэтому предсказательныевозможности биологии ограничены, то есть детерминизм в описа-нии живой природы имеет свои пределы.

Можно было бы применить метод Бора и к человеческому об-ществу, которое тоже является физической системой. Против тако-го подхода можно возразить, что историческое предсказание вовсене должно описывать движения всех индивидов, а должно лишьдавать общие характеристики общества в зависимости от времени,как, например, кинетическая теория газов не интересуется движе-нием отдельных молекул, а следит лишь за объёмом и давлениемгаза. Такие упрощения возможны, однако, только для систем, со-стоящих из очень большого числа одинаковых частиц, связанныхмежду собой лишь относительно слабым взаимодействием. Челове-ческое общество устроено иначе. Индивиды не одинаковы и, как мывидели, некоторые из них могут решающим образом влиять на мас-су остальных; система иерархически упорядочена, с очень сильнымии разнообразными взаимодействиями. В таких условиях требуетсявесьма детальное описание начального состояния, если мы хотим поэтому состоянию что-то предсказать. Не ясно, насколько подробнымдолжно быть такое описание, но ситуация весьма напоминает пара-докс Бора. Вполне вероятно, что для получения начальных данных


с требуемой точностью понадобилось бы прибегнуть к измерениями исследованиям, превосходящим возможности населения земногошара, и что, во всяком случае, эти измерения и исследования внес-ли бы в “начальное состояние” такое искажение, что вся дальнейшаяистория приняла бы совсем иное направление. Это рассуждение, каки первоначальный парадокс Бора, демонстрирует высказанный им“принцип дополнительности”.

6.

Девятнадцатый век был эпохой уверенного детерминизма и гно-сеологического оптимизма. Как мы уже видели, эта психологиче-ская установка опиралась на достижения точных наук, в особенно-сти математической физики. В двадцатом веке философский кли-мат существенно изменился, и одну из причин этого можно видеть вновых открытиях физики, которые привели к возникновению кван-товой механики. Я отнюдь не свожу все изменения культуры к фа-зам развития естествознания и понимаю, что перемена настроенияв двадцатом веке имеет и другие причины. По-видимому, так на-зываемая западная (или христианская) цивилизация достигла в де-вятнадцатом веке своего наивысшего расцвета (что греки называлисловом “акме”), и этот расцвет создал условия для небывалого про-гресса точных и естественных наук. Учёные, число которых возрос-ло, быстро освоили всю область познания, доступную детерминист-скому подходу, и подошли к ее границам, столкнувшись с тем, чтона языке старой философии называлось “непознаваемым”. Этот мо-мент научного отрезвления вовсе не совпал с началом общего упад-ка цивилизации: перелом в научном мышлении, связанный с концомньютонианского детерминизма, относится к двадцатым годам наше-го века, между тем как мрачные пророчества о судьбе европейскойкультуры раздались ещё в середине прошлого столетия, а к концуего слились в дружный хор, предвещавший её скорый конец. Но яне пишу историю культуры; я хочу лишь заметить, что конец де-терминизма в науке не был выражением общего кризиса культуры,а возник вследствие исчерпания области научного детерминизма.Этот кризис в науке, обратно, повлиял на общий декаданс, понизивтонус всей цивилизации.

Кризис детерминизма раньше всего проявился в физике — нау-ке, дальше всего продвинувшейся в изучении природы. В квантовоймеханике люди впервые встретились с принципиальной невозмож-ностью предсказать отдельное наблюдаемое на опыте событие. За-метим, что самые простые явления повседневной жизни, вроде бро-


сания монеты, уже приводят к непредсказуемым результатам, чтои послужило мотивом создания теории вероятностей. Но до двадца-тых годов нашего века учёные всегда считали, что в таких случа-ях невозможность предсказания связана лишь с нашим незнанием

условий рассматриваемого явления: если бы мы, например, точнознали начальное положение и начальную скорость, с которыми бро-шена монета, то можно было бы рассчитать, как она упадёт. Какмы уже видели на примере метеорологии, молекулярные флуктуа-ции опровергают такое оптимистическое допущение, но этот пример— недавнего происхождения и отражает уже современное научноемышление. Так вот, в физике микроскопических систем была впер-вые обнаружена принципиальная непредсказуемость отдельных на-блюдаемых на опыте явлений, то есть невозможность определитьначальные условия, при которых результат опыта будет однознач-ным. Я не могу здесь углубляться в квантовую механику, но покажу,в чём тут дело, с помощью некоторого рассуждения от противного.

Предположим, что электроны испускаются с постоянной скоро-стью в постоянном направлении, а затем погашаются экраном, гдекаждое попадание электрона вызывает световую вспышку. Оказы-вается, что места попадания образуют случайное распределение.С классических позиций (здесь начинается приведение к абсурду!)можно было бы сколь угодно уменьшить разброс точек попадания,задавая сколь угодно точно направление пучка, например, с помо-щью узких параллельных щелей. Но опыт приводит к другому ре-зультату: при любой точности направления электронов неизбежнополучается разброс. Попробуем понять это явление, хотя бы частич-но, с классической точки зрения. Положение точки попадания наэкране определяется макроскопическим прибором: все наши при-боры должны давать показания, доступные человеческим органамчувств и, следовательно, должны быть сравнимы по размерам с на-шим телом. В нашем опыте роль прибора играют щели и экран.С точки зрения кинетической теории вещества эти тела состоят изогромного числа атомов, находящихся в непрерывном хаотическомдвижении. Таким образом, для электрона экран не является ровнойплоскостью, а представляет собой сложную систему из всех этихатомов, оказывающих на него воздействие. Поэтому для предска-зания результата нашего опыта надо рассмотреть систему, состоя-щую из летящего электрона и ансамбля всех атомов экрана и щелей.Чтобы задать с достаточной точностью состояние всех частиц этойсистемы, надо выполнить огромное число измерений, каждое из ко-торых приводит к тем же трудностям, поскольку придётся снова


пользоваться макроскопическими приборами. Итак, с классической

точки зрения мы приходим к бесконечной цепи экспериментов, неведущей ни к какому результату.

Это значит, что применение к микроскопическим частицам клас-сической физики не позволяет предсказать, где произойдёт вспыш-ка на экране — отдельное событие, наблюдаемое в микроскоп илификсируемое на фотографической пластинке. Как мы видели,непредсказуемость в этом случае принципиальна, то есть никакое

уточнение опыта не позволяет её устранить. Так же обстоит дело ив квантовой механике, где выясняется, какова неустранимая неопре-делённость результатов. Если бы мы сумели — в другом эксперимен-те — сколь угодно точно определить место попадания электрона,то получилась бы неизбежная неопределённость импульса. Кванто-вая механика даёт для таких экспериментов лишь статистическиепредсказания, то есть предсказывает лишь вероятности различ-ных исходов опыта. Такое положение вещей часто объясняют осо-быми свойствами микроскопических объектов — атомов, электро-нов и т. д. — но, строго говоря, эти частицы сами по себе никакихсвойств не имеют, поскольку нам доступны лишь свойства системы,состоящей из частицы и прибора. А это очень сложная система —сложная в том смысле, что она состоит из очень большого числавзаимодействующих друг с другом частиц. Таким образом, теориямикроскопических частиц есть, по существу, теория сложных си-стем, рассматриваемых в специальном аспекте, когда интересуютсятолько свойствами изучаемой частицы, но не частиц измерительно-го прибора. Важно подчеркнуть, что вопрос о свойствах самой ча-стицы, независимо от приборов, с помощью которых её наблюдают,— это схоластический, а не научный вопрос, так как принципиальноненаблюдаемое, с точки зрения любой реалистической философии,попросту не существует.

Мы видим, что непредсказуемость (или, что то же, непознавае-мость) в квантовой механике есть, в гносеологическом смысле, осо-бенность сложных систем. Под сложной системой я понимаю си-стему, состоящую из большого числа достаточно сильно взаимодей-ствующих частей. Не буду пытаться уточнить здесь это описание;замечу только, что в повседневной жизни мы сталкиваемся, какправило, с очень сложными системами, “простые” же системы ис-кусственно создаются в лабораториях или существуют в природев нечеловеческой обстановке, например, в космическом простран-стве. Это затрудняло возникновение научного подхода к природе,поскольку объекты, поддающиеся научному исследованию, в нашем


“человеческом” опыте встречаются редко или должны искусствен-но выделяться. Не случайно наука в современном смысле началасьс объяснения движения планет, которые можно рассматривать какнесколько материальных точек, находящихся в постоянных внеш-них условиях и очень слабо взаимодействующих друг с другом.

Уже сколько-нибудь сложная молекула является в указанномсмысле сложной системой и не поддаётся точному расчёту. С этимсвязаны трудности химии, не являющейся, вопреки мнению непо-свящённых, точной наукой. Наша Земля — очень сложная система.Ещё более сложны живые организмы, и не приходится удивляться,что существует лишь теоретическая физика, но нет никакой теоре-тической химии, геологии или биологии. Основные (не искусственновыделенные) объекты этих наук слишком сложны, чтобы их пове-дение можно было предсказать наподобие математической физики.

Если мы вернёмся теперь к истории, то исторический детерми-низм (и, в частности, “исторический материализм”) представляетсякак фантастическая экстраполяция методов математической физи-ки далеко за пределы их применимости, не учитывающая слож-

ность рассматриваемых систем. Я имею в виду первоначальныеконцепции этого детерминизма, а не их нынешние смягчённые ис-толкования, пытающиеся придать им респектабельность в инойкультурной обстановке. Например, “исторический материализм”остаётся для меня тем, что имел в виду свирепый детерминистМаркс, предсказывавший с уверенностью визионера желательноедля него будущее. Современные марксисты (например, Л. Колаков-ский в раннем периоде своего развития) изображают Маркса какфилософа, обогатившего исследование истории новой методологи-ей; сам он не был так скромен, он считал, что открыл Закон Ис-тории с большой буквы, точно так же, как Ньютон открыл ЗаконПрироды1.

Маркс предвидел и конечную цель исторического процесса —то, что он называл “коммунистическим обществом”. Пользуясь ужепривычным для нас сравнением, можно сказать, что его “решениеисторической задачи” асимптотически приближается к некоторомупредельному состоянию. Когда решение уже мало отличается от

1Ср. знаменитое двустишие Поупа:

Nature and Nature’s Low lay deep in night;God said: Let Newton be; and all was light.( Природа и законы природы были погружены во тьму.Бог сказал: “Да будет Ньютон!” И воссиял свет.)


предела, оно становится статичным, то есть перестаёт меняться. Мо-жет быть, по этой причине мы не находим у Маркса никаких пред-сказаний о развитии коммунистического общества. Он твёрдо зналосновные черты этого неизбежного конечного состояния истории, ноне предвидел в нем какого-либо динамизма. В этом смысле — и нетолько в этом — идеальное общество Маркса напоминает христиан-скую концепцию “тысячелетнего царства”, тоже лишённого всякогоразвития, хотя и не вечного, потому что через тысячу лет Христосповедёт праведников в рай. Некоторые “социалисты-утописты”, на-пример, Фурье, не довольствовались таким статическим завершени-ем истории и подробно предсказывали, что будет дальше. Научнаядобросовестность уберегла Маркса от таких фантазий, но прису-щий ему оптимизм, разумеется, не позволил ему признать итогомвсей истории простое закрепление достигнутого блаженства. Маркспредполагает, что коммунистическое общество будет беспредельноразвиваться в условиях свободы и изобилия, но говорит об этомлишь в самых общих выражениях: всё это лежит уже, в некоторомсмысле, вне истории, и теория Маркса теряет свою предсказатель-ную силу на пороге коммунизма.

Неполнота доктрины сыграла злую шутку с воинствующимимарксистами, которым пришлось импровизировать уже на следу-ющий день после упразднения капитализма. Им надо было содей-ствовать неизбежному историческому процессу, ведущему к комму-низму, и они решили попросту этим процессом управлять. Здесьнаука уступает место технике: будущее общество не предсказывает-ся, а изготовляется по плану. С таким подходом связан очевидныйпарадокс.

Мы уже встретились с этим парадоксом, когда обсуждали воз-можность предсказания научных открытий. Тот, кто знает будущееиз предсказывающей его научной теории, не может знать его слиш-ком подробно, не отказавшись от дальнейшего участия в истори-ческом процессе. Отбросив этот неинтересный случай, мы должныдопустить у нашего исторического детерминиста знание будущеголишь в общих чертах, дозволяющее ему некоторую содействующуюактивность. Именно так Маркс понимал роль своих “сознательныхпролетариев”. Но тогда, содействуя истории, этот деятель долженследить за тем, чтобы его инженерная работа не вступала в проти-воречие с теоретическими предсказаниями. По-видимому, твёрдаявера в теорию такого рода уже порождает уверенность в невозмож-ности противоречий: строитель истории ощущает себя орудием выс-шей необходимости, действующей через него, что бы он ни творил.


И тогда, взирая на дело рук своих, он может быть уверен, что всёполучается хорошо. В чём же здесь парадокс? Да в том, что человекздесь превращается в бога1.

В отличие от русских религиозных философов, твёрдо знающих,что это невозможно, я ничего не имею против того, чтобы человексо временем стал богом. Но это время ещё не пришло.

7.Приведённая аргументация, как мне кажется, достаточно убе-

дительно опровергает возможность предсказания будущих истори-ческих событий в том смысле, как делаются предсказания в мате-матической физике. Тем самым оказывается несостоятельной лю-бая философия исторического детерминизма, то есть философия,утверждавшая, что можно научными методами и с научной досто-верностью предвидеть историческое развитие на длительные про-межутки времени. Перечитывая все эти рассуждения, не могу отде-латься от впечатления их избыточности, по сравнению с достаточнобанальным заключением. У читателя тоже может возникнуть ощу-щение, что гора родила мышь. Стoит только отчётливо представитьсебе, насколько беспримерны претензии “исторических детермини-стов” по сравнению со скромностью естествоиспытателей, не при-меняющих математических методов, стоит спросить себя, далее, ка-ковы шансы математического описания истории, — и заключениекажется очевидным. Между тем я изложил все эти рассуждения до-вольно сжато, и для подробного обоснования всего сказанного надобыло бы написать книгу, не менее учёную, чем книга Поппера, нозначительно большего объёма.

Есть, однако, причина, по которой эти длинные рассуждения за-служивают внимания. Дело в том, что наука превратилась в глав-ный авторитет современного общества, заменив в этой роли рели-гию. Люди ищут в науке решение всех вопросов жизни, и предлагае-мые решения могут рассчитывать на успех лишь в том случае, еслиони претендуют на научное происхождение. Между тем наука неможет ответить на самые важные из этих вопросов, поскольку онине допускают рациональной формулировки. Я не хочу этим сказать,что такие вопросы бессмысленны. Все научные утверждения имеютусловную форму: “Если выполнен некоторый комплекс условий А,то наблюдается (достоверно или с такой-то вероятностью) явлениеБ”. В применении к “основным вопросам бытия” самое большее, на

1Я ставлю здесь малое “б”. Неверующий имеет право не следовать изменениюмоды и не обязан чтить одного из богов больше других.


что способна наука, это предсказания следующего типа: “Если тысделаешь А, то получишь результат Б”. Но это и есть предсказа-ние исторических событий, о котором была речь. Таким образом,предсказание будущего исчерпывает всё, что наука могла бы сде-лать для онтологии; остальное онтология должна делать сама. Нопублика, уже не верующая в мифы и религии, этого не понимает;она хотела бы получить от науки всё, чего жаждет человеческаядуша, и довольствуется всем, что ей обещают. Если кто-нибудь обе-щает предсказывать будущее научными методами, и в особенностигарантирует благоприятный исход этого мучительного процесса, тоему обеспечена благодарная аудитория. Ясно, что спрос рождаетпредложение.

С тех пор, как существует наука, люди пытаются вывести из на-личных научных знаний ответы на жгучие “вопросы бытия”. Иллю-зорные построения, якобы связывающие науку с этими вопросами,Филипп Франк называет “постижимыми идеями”1. Эти построениявозводят обычно популяризаторы и философы, нередко учёные дру-гих специальностей, не вполне понимающие, на чём они строят, а внаихудшем случае — сами учёные-специалисты, не видящие огра-ничений, обесценивающих такие экстраполяции.

“Постижимая идея”, как бы к ней ни относились специалисты,может завоевать доверие народных масс, наивно предполагающих,что им преподносят подлинные достижения науки. Как правило,именно таким образом возникают “идеологии”, причём сами идео-логи могут искренне верить в строгую научность своих идей. Болеетого, такая внутренняя убеждённость идеологов составляет важноеусловие успеха их проповеди, точно так же, как это было с рели-гиями. Вера в неизбежное наступление “коммунизма”, якобы пред-сказанного наукой, сыграла фатальную роль в истории 20 века и досих пор не вполне изжита в народном сознании.

Я не хочу этим сказать, что мечты о “коммунистическом обще-стве” бессмысленны. Многие заветные мечты человечества опере-жали реальные возможности, но со временем осуществились. В на-ше время эффективно работающая рыночная экономика заставляетлюдей забыть человеческую реальность капитализма — его ужас-ное прошлое, усеянное костями принесённых в жертву миллионов,и его жалкое настоящее, прикрывающее материальным изобилиемдуховную нищету. Совсем не бессмысленна и мечта о социальной

1В русском переводе “философия науки” — “интеллигибельные идеи”, чтоочень yж плохо звучит. Если это философский термин, тем хуже.


справедливости, выраженная словами “Каждому по его труду”. Нетничего отвратительнее самодовольства. Нынешнее “общество массо-вого потребления” гордится тем, что создало исправно работающуюмашину. Мудрецы прошлого, которые, право же, стоили нынешних1,тоже гордились своей общественной машиной. Но пока они хлопота-ли о правилах уличного движения, безумцы мечтали летать. Перваятеория воздухоплавания состояла в том, что надо склеить крыльяиз птичьих перьев, и эта теория провалилась. Отсюда вовсе не сле-довало, что летать невозможно, но замысел пришлось отложить.Когда я слышу, как нынешние мещане презрительно третируют ре-волюционеров, мне приходят на память слова Экклезиаста: “Живаясобака лучше мёртвого льва”.

Вернёмся теперь к нашему предмету. В философии, точно также, как в музыке, разработанная тема сменяется контрастирующейтемой; в музыке это называется сонатной формой, а в философии —ужасным словом “диалектика”. Мы рассмотрели притязания “исто-рического детерминизма” и убедились в их несостоятельности; сле-дует ли отсюда, что не может быть никаких законов истории? Ответна этот вопрос зависит от того, что называть “законами истории”,и Поппер даёт им определение, мало отличающееся от представле-ния о закономерностях временных последовательностей, сложивше-гося в физике. Ясно, что при таком определении “законов истории”не может быть. Но затем Поппер замечает, что по эмпирическимданным можно всё же делать некоторые краткосрочные предсказа-ния, а это, в свою очередь, позволяет время от времени “чинить покускам” общественный механизм (он употребляет слово piecemeal,означающее “постепенно”, “по частям”). Мне кажется, что эти поло-жительные уступки очень уж скромны и выражают глубокий пес-симизм Поппера по поводу состояния общественных дел во времянаписания его книги. Вынужденный эмигрировать из оккупирован-ной нацистами Австрии, философ находился в то время в Англии,единственной стране, всё ещё сопротивлявшейся агрессии. Меньшихуступок он сделать не мог, поскольку был уже опыт государствен-ного регулирования экономики, например, рузвельтовский “новыйкурс”, и гораздо более глубокий опыт шведских социал-демократов,начинавших тогда свой исторический эксперимент. Вероятно, По-

1Les sages d’autrefois, qui valaient bien сeux-ci.Так начинается одно стихотворение Верлена. Вряд ли он имел в виду Пе-

рикла, но уж больно хороша эта строка. Перикл был не так самодоволен, какпрезидент Буш. Он говорил афинянам: “Страны, где сражались наши воины,стали свидетелями причинённого нами добра и зла”.


пперу были известны и разработанные в то время экономическиемодели Тинбергена и его сотрудников, описывающие глобальныециклы деловой активности. Применение этих математических моде-лей, вводивших целенаправленное государственное вмешательствов виде гибкого контроля над ценообразованием и кредитом, позво-лило избежать общих экономических кризисов после второй миро-вой войны. Некоторые экономисты полагают, что эти модели моглибы предотвратить всемирный кризис 1929—33 годов, а тем самымнемецкий фашизм и войну.

В настоящее время экономисты и социологи не сомневаются, чтозначительные фрагменты исторического процесса могут быть опи-саны моделями, аналогичными применяемым в физике. Но, разу-меется, эти описания составляются на небольшие промежутки вре-мени (несколько месяцев или несколько лет). Они касаются толь-ко определённых количественно измеримых характеристик, завися-щих от небольшого числа опытных или гипотетических параметров,а также, вообще говоря, от большой массы начальных и краевыхданных, что требует применения компьютеров1. Когда завершает-ся расчётный период, данные обновляются и выполняется расчётна следующий промежуток времени. Такая корректировка данныхпредотвращает накопление ошибок, что обесценило бы те же вы-числения в применении к большому промежутку. Таким образомполучаются краткосрочные прогнозы, очень полезные для управле-ния процессом, поскольку они обнаруживают и позволяют предот-вращать нежелательные тенденции. Разумеется, можно рассчитатьи различные варианты, вводя те или иные зависящие от заказчиказначения параметров. Здесь мы уже сталкиваемся с важной чер-той “социального планирования”: люди не ограничиваются пред-сказанием “естественного” течения процесса, но рассчитывают вли-яние зависящих от человека условий, чаще всего регулируемыхгосударством.

Вообще, государственное регулирование экономических и соци-альных процессов старо, как мир, и не следует думать, будто всякое

вмешательство государства в эти дела есть социализм2. В последниедесятилетия оно усилилось во всех странах: даже поощрение част-ной инициативы является теперь государственной программой. Я

1Они применяются теперь и в небесной механике, но там без них ещё можнобыло обойтись: почти все расчёты выполняла для Лапласа одна сотрудница, спомощью семизначных логарифмов.

2Это мещанская реакция на специфические способы регулирования в нашейстране. Её характерным представителем является И.Р. Шафаревич.


могу пояснить моё отношение к государственному регулированиюследующим сравнением. Всякая машина может быть полезна иливредна, очень часто полезна одним людям и вредна другим. У этихпоследних может возникнуть представление, будто все машины —зло, и вслед за тем стремление от них избавиться. Так рассуждалилуддиты, английские рабочие, разорённые введением машин: ониломали все машины, до которых могли добраться. Но всё это незначит, что надо отказаться от применения машин.

У нас многие воображают, будто все вопросы экономики можетразрешить “свободный рынок” при полном невмешательстве обще-ства, органом которого должно быть государство. Сторонники этойидеи не затрудняют себя аргументами. Если им заранее известно,какие результаты даст полное “освобождение рынка”, то мы имеемздесь ещё один рецидив исторического детерминизма, с обеспечен-ным счастливым концом. Если же это неизвестно, то надо рассчи-тать различные варианты, с тем или иным вмешательством госу-дарства, что и делается во всех цивилизованных странах. Глупеевсего метание от плохого к неизвестному, потому что совершенносвободного рынка нигде не было и нет.

Можно заметить, что краткосрочные предсказания, о которыхтеперь идёт речь, как правило, связаны с активным воздействиемлюдей на течение процесса. Строго говоря, здесь в науку вторгаетсятехника, потому что наука отвечает на вопрос, что произойдёт вданных условиях, а техника меняет эти условия, чтобы произошлижелательные события. С техникой в исторический процесс входитчуждое науке понятие цели, что изменяет смысл интересующей наспроблемы. С этим понятием мы ещё столкнёмся дальше.

В каком же смысле могут существовать законы природы? Пы-таясь ответить на этот вопрос, Поппер подходит к нему логически.Мы же прибегнем к сравнительному методу и попробуем выяснить,что называют “законами природы” вне математической физики. По-видимому, естественно начать с вопроса, что такое “законы биоло-гии”, поскольку объекты биологии приближаются по сложности кчеловеческому обществу и являются его составными элементами.

В биологии мы обнаруживаем закономерности иного рода, чемописанные выше. Простейшие из них выражают функциональные

зависимости между результатами наблюдений. Известно, напри-мер, что у близких видов или разновидностей одного вида ряд при-знаков определённым образом зависит от климата: при переходе отэкваториальных областей к полярным у млекопитающих удлиня-ется шерстяной покров, уменьшаются уши и т. д. Затем следуют


корреляции: оказывается, целый ряд признаков появляется вместе,что связано с образом жизни соответствующих групп животных,например, хищников или травоядных. Функциональные зависимо-сти и корреляции составляют начальную стадию любой науки; сних начиналась и физика, отчего возникла иллюзия, будто каж-дая наука в развитой форме должна напоминать физику нашихдней. Крайним выражением этого убеждения была статья велико-го математика Давида Гильберта, опубликованная в 1917 году, гдеон устанавливает даже стандартную форму всякого высокоразви-того знания: оно должно превратиться в дедуктивную систему, по-строенную на небольшом числе аксиом, подобно тому, как он сампостроил геометрию. Ещё раньше, на рубеже столетия, Гильбертпоставил задачу “аксиоматизации физики”, с которой и следовалоначать выполнение этого проекта. Хотя значительные фрагментыфизики поддаются аксиоматической трактовке, проект Гильберта вцелом не увенчался успехом, и всё, что мы знаем, не предвещает вобозримом будущем никакого единого образца науки.

Уже на следующем уровне биологии, в классификации живыхорганизмов, мы сталкиваемся с новой ситуацией, не встречающей-ся при описании неживой природы. Как мы теперь знаем, единствоприроды проявляется не только в строении вещества из небольшо-го числа элементарных частиц, но и в “общем происхождении”, по-скольку вселенная возникла вследствие взрыва в одной точке. Нообъекты неживой природы наблюдаются в большом числе однород-ных экземпляров: астрофизика основана на том, что имеется огром-ное число звёзд аналогичного строения, химия изучает вещества,каждое из которых представлено любым числом тождественныхобразцов, и т. д. Так же обстоит дело в биологии, пока мы огра-ничиваемся особями одного вида; но при изучении всего животногои растительного мира обнаруживается единственная в своём родесистема, и приходится отказаться от преимуществ, связанных с на-блюдением множества однородных систем. Даже геологи, изучаю-щие столь уникальную систему, как Земля, надеются понять некото-рые вещи, сравнивая её с другими планетами. У биологов нет такихнадежд. Классификация живых организмов вовсе не напоминаетклассификацию частиц в физике, соединений в химии или галак-тик в астрономии. В неживой природе имеют дело с “популяциями”,распадающимися на классы сходных объектов, но сходство вовсене означает настоящего “родства”: все электроны одинаковы, и естьмножество очень похожих галактик, но это вовсе не свидетельству-ет об их общем происхождении. Между тем классификация Линнея,


основанная на внешних признаках, оказалась “естественной”, то естьвыражающей разные степени генетического родства, и мы знаем те-перь, по тождественности химического аппарата репродукции, чтовсё живое на Земле происходит от одного общего предка. Линнейэтого не знал и полагал, что виды всегда оставались неизменными,как их создал бог; но его классификация совпала в главных чертахс родословным деревом жизни.

С конца восемнадцатого века биологи занялись построением вре-менных последовательностей, выражающих эволюцию видов. Пер-вые эволюционисты, например, Эразм Дарвин и Гёте, не имели ра-ционального объяснения эволюции, а Ламарк предложил ошибоч-ное, но они впервые осознали, что виды вообще меняются. Возниквопрос о причинах, вызывающих образование и изменение видов,вопрос, на первый взгляд напоминающий подход физиков, отыски-вающих приложенные к телу движущие силы или источники теп-ла, определяющие изменение температуры. Сходство казалось стольочевидным, что выражение “движущие силы эволюции” до сих порвстречается в литературе; но ответ, предложенный Чарльзом Дар-вином, вовсе не был похож на построения физики.

Дарвин отдавал себе отчёт в том, что физические причины эво-люции слишком многочисленны и сложны, чтобы можно было опи-сать их одной схемой. Он не пытался составить какие-либо “уравне-ния” биологической эволюции, а предложил общий эвристический

принцип, позволяющий в применении к каждому отдельному видупоследовательно ставить вопросы о происхождении тех или иныхего признаков и отвечать на эти вопросы, используя имеющиесясведения об образе жизни вида. Ответы эти носят качественныйхарактер, и ни в одном случае мы не имеем количественного описа-ния истории какого-нибудь реального вида, хотя и построены искус-ственные модели эволюции в крайне упрощённых условиях. Но по-разительнее всего то, что у Дарвина принципиальный детерминизмсоединяется с практическим применением телеологии. Ньютониан-ская концепция естествознания решительно отвергает понятие цели,усматривая в нем пережиток средневековой схоластики: исследова-ние явлений должно идти от причины к следствию, но никак не вобратном направлении. Эта философия превосходно оправдала себяв широком круге явлений.

Эвристический принцип Дарвина состоит в том, что для каж-дого наличного признака надо прежде всего ставить вопрос, чемэтот признак содействует сохранению вида, то есть какие условиямогли способствовать выживанию особей, обладавших этим при-


знаком. Дарвин вовсе не предполагает, что ход эволюции каким-тообразом определяется конечной целью: согласно Дарвину, природа

действует в соответствии с философией Ньютона, то есть в при-роде каждое следствие зависит лишь от предшествующих ему вовремени причин. Но исследователю предлагается действовать об-ратным образом, то есть (по крайней мере на первом этапе) ид-ти от наблюдаемого “следствия” к причинам, которые могли бы кнему привести. Это и есть знаменитый вопрос Дарвина “зачем?”:“Зачем кошке острые кривые когти?”. В сущности, логика иссле-дования здесь не очень отличается от обычной, потому что любойучёный чаще ставит вопрос о причинах известного явления, чем вы-водит следствия из уже известных причин. Но у Дарвина каждыйвидовой признак рассматривается с точки зрения его целесообраз-

ности, что и придаёт его теории телеологическую окраску. Я небуду здесь углубляться в вопрос, в каком смысле природа следуетфилософии Ньютона: очевидно, в переносном смысле, потому чтоприрода вообще не философствует. Далее, я с сожалением долженотказаться от экскурса в так называемые “вариационные принци-пы” физики, производящие впечатление, будто и неживая природаставит себе целью достижение возможного совершенства. Пожалуй,философия детерминизма здесь впервые натолкнулась на подвод-ный камень телеологии, Мопертюи, высказавший первый принципэтого рода, вызвал яростную враждебность Вольтера, и продуктомэтой гносеологической ссоры был “Кандид”; а Эйлер твёрдо верил,что в природе всё устроено наилучшим образом, и видел в вариаци-онных принципах проявление божественного промысла. Говоря обэтом предмете, я хочу лишь напомнить, что детерминизм в смыслеНьютона и Лапласа отнюдь не был единственно возможной фило-софией естествознания; после Дарвина и квантовой механики онзанял в науке более скромное положение и не может уже служитьобязательным образцом.

(Спешу отмежеваться от нежелательных союзников: предыду-щие рассуждения не имеют ничего общего с философским ирра-ционализмом или модными в наше время попытками компромети-ровать науку в интересах религии. Я написал всё это, чтобы про-демонстрировать богатство методов научного исследования, далековыходящих за пределы математической физики в её классическомили современном виде.)

Но, как мне кажется, для понимания “законов истории” могутбыть особенно важны бурно развивающиеся в последнее время нау-

ки о поведении (behavioural sciences). Эти науки отнюдь не отказы-


ваются от применения математики, и хотя на первом этапе их разви-тия математический аппарат не играет в них особой роли, уже ясно,что адекватная им математика не будет похожа на применяемую вматематической физике. Здесь работают идеи кибернетики, причёмглавное их значение не в количественных расчётах, а в концепци-ях, позволяющих понять поведение животных и человека. Можносказать, что в изучении поведения применяются качественные идеиматематики, выработанные уже в нашем столетии: в числе дисци-плин, используемых в кибернетике, можно указать математическуюлогику, абстрактную алгебру, теорию информации, теорию автома-тического регулирования и топологию.

Поведение животных (и в значительной степени человека) яв-ляется предметом этологии. Конрад Лоренц, придавший этологииэволюционное направление, сумел объяснить происхождение выс-ших эмоций, источником которых оказался открытый им инстинктвнутривидовой агрессии. Его книга “Так называемое зло” (“Das soge-

nannte Bose”), известная в английском переводе под названием “On

aggression”, по своему влиянию на человеческое мышление сравнимас дарвиновым “Происхождением видов”1. В этологии важную рольиграет идея обратной связи, и после возникновения кибернетикиЛоренц стал прибегать для иллюстрации некоторых форм поведе-ния к электрическим схемам.

Другой наукой о поведении является современная психология,составляющая теперь целый ряд дисциплин. Начало научной психо-логии положил Фрейд, открывший значение бессознательных про-цессов в человеческой психике. Выводы психоанализа во многомсходятся с результатами этологии, построенной на совсем иной эм-пирической основе. Новейшие методы психологии (“нейролингви-стическое программирование”) существенно опираются на разрабо-танную лингвистом Хомским теорию трансформационных грамма-тик, где методы математической логики и кибернетики были при-менены к изучению языка. Понимание структуры языка и законовчеловеческой коммуникации может оказаться ключом к разгадкеработы мозга. Конечно, мозг человека — необычайно сложная си-стема; сомнительно, чтобы эта система могла вполне понять самоёсебя, но мы теперь делаем первые шаги в этом направлении.

Мне кажется, не следует отождествлять “законы природы” с за-кономерностями детерминированных временных последовательно-

1Примечательно, что она переведена на все цивилизованные языки, кромерусского. Это объясняется тем, что Лоренц говорит также о поведении человека.


стей, как это по существу делает Поппер. Не сомневаюсь, что такаяутрированная трактовка вопроса уже и тогда, почти полвека назад,не вполне отражала его взгляды, а была приспособлена к специаль-ной задаче — опровержению “историцизма”. Если понимать “законыприроды” в достаточно широком смысле, отвечающем современномусостоянию науки, и если, разумеется, считать историю человечестваодним из явлений природы, то вопрос о “законах истории” остаётсяоткрытым.

Построения, аналогичные функциональным зависимостям и кор-реляциям биологии, можно найти уже у Геродота, и все серьёзныеисторики следовали его примеру. Успехи наук о поведении человекапозволяют надеяться, что будет создана историческая психология,которая использует дошедшую до нас массу документов прошлогодля более объективного понимания мышления и поведения нашихпредков. Но пока историческая наука ещё не дождалась своего Лин-нея и, тем более, своего Дарвина. Слишком близкое следование этимпримерам вряд ли приведёт к чему-нибудь интересному: ни Линней,ни Дарвин не были подражателями Ньютона, а их подражатели вобщественных науках не заслуживают похвалы. Известно, скольковреда нанесли так называемые “социал-дарвинисты”, на брошюрахкоторых воспитывался Гитлер; их образцом был философ Спенсер,скучный эрудит, пытавшийся механически перенести на обществодарвинову теорию эволюции.

Историки нашего времени, деморализованные поражением “ис-торицизма”, не ищут больше “законы истории”, а попросту заготов-ляют материал без всякой видимой цели. Это явление не случайно, аотражает общий упадок культуры в нашем столетии: гораздо инте-реснее были историки прошлого, не боявшиеся рассуждать о своёмпредмете. В исторической науке девятнадцатый век намного превос-ходил двадцатый. Эта “нищета историографии” особенно ярко про-является в области духовной культуры: подобно всем обывателямнашего времени, современные историки отвернулись от духа, все-цело обратившись к материи. Но в области истории материальнойкультуры и нашему веку принадлежат немалые заслуги; достаточновспомнить таких исследователей, как Ростовцев и Бродель.

К сожалению, заготовка материалов для будущего, не направ-ляемая теоретической мыслью, чаще всего оказывается бесполез-ной. Один биолог рассказал мне, что усилия так называемых “нату-ралистов”, увлечённо коллекционировавших всевозможные курьё-зы, принесли науке мало пользы, потому что эти люди не знали,что искать. В каждом биоценозе, — сказал он мне, — есть неболь-


шое число видов, играющих в нём решающую роль, но о них на-туралисты ничего не узнали: остались неизвестными их числен-ность, распределение, состав питания и взаимные зависимости.Что касается редких видов, за которыми охотились излюбленныеперсонажи Жюля Верна, то без них экология может обойтись.Я оставляю это утверждение на совести моего собеседника и подо-зреваю, что он не совсем прав, но нынешние историки, собирающиефакты и не смеющие о них думать, напоминают мне этих энтузиа-стов с сачком.

8.

Как уже говорилось выше, своеобразие исторического процессазаключается в том, что люди сами создают некоторые из его важ-ных условий, и нередко делают это сознательно. Мы уже разобра-ли предположение, будто всеохватывающая модель истории можетпредвидеть и эти человеческие манипуляции. Каждый раз, когдапроводится какая-нибудь реформа или принимается какой-нибудьновый закон, происходит вмешательство в исторический процесс,способное нарушить предсказания. Естественно, реформаторы и за-конодатели предполагают, что их мероприятия изменят ход событийв желательном для них направлении. Попробуем уяснить себе, начём основываются их надежды.

Модели и компьютерные расчёты на ближайшие отрезки време-ни, о которых была речь выше, представляют собой недавнее изоб-ретение, но кое-что умели рассчитывать и раньше. Например, люди,проводившие финансовые реформы, оценивали наличную денеж-ную массу, а также предполагаемые реакции держателей капита-ла, рынка и иностранных держав. Эти реформаторы руководство-вались эмпирическими правилами, опытом и интуицией, что неред-ко приводило к требуемым результатам. Вспомним, что предска-зания погоды, сделанные так называемыми старожилами, часто неуступают компьютерным расчётам. Современные средства позволя-ют расширить круг задач, допускающих сознательное вмешатель-ство. Жизнь становится всё более “искусственной” в том смысле, чтовозникающие ситуации не укладываются в пределы практическогоопыта и интуиции человека. Не только введение новых техническихсредств, но и простое применение уже существующих создаёт про-блемы, нуждающиеся в исследовании, и надо принимать решения взависимости от результатов этих исследований. История перестаётсуществовать как “естественный процесс”, она становится техниче-ским предприятием.


Но тогда вопрос о “законах истории” принимает иной смысл, по-тому что законы природы — далеко не то же самое, что законы, из-даваемые государством. Слово “закон” имеет в этих двух контекстахсовершенно различное содержание: в первом случае оно относитсяк науке, во втором — к технике. Нельзя нарушить закон тяготения,но можно установить лифт. Мне кажется, что локальные, кратко-временные программы, о которых говорилось выше, принадлежатне истории, а чему-то вроде computer science, что переводится по-русски словом “информатика”. Эта деятельность может быть полез-ной и почтенной (а в условиях нашей страны неизбежно являетсяшарлатанской). Но она имеет мало отношения к нашей теме, точ-но так же, как обычные хозяйственные решения, принимавшиеся снезапамятных времён.

Вопрос о законах истории снова возникает, когда приходитсяпринимать глобальные решения, касающиеся больших масс населе-ния и более продолжительных периодов времени. Нелепые решения,основанные на догмах исторического детерминизма, подорвали до-верие ко всякой радикальной активности и усилили во всём мирепозиции консерваторов. В наше время единственным содержаниемконсерватизма остаётся осторожность, поскольку его традиционныеценности почти исчезли из общественного обихода. Думаю, что внынешней Великобритании всё, что осталось от “доброй старой Ан-глии”, можно было бы передать в музеи. В этих условиях единствен-ной целью общественного процесса кажется безопасное пользованиеналичными материальными благами и приращение этих благ. Ду-ховная стагнация, в которой мы все живём, тоже имеет свои законы.Но было бы рискованно распространять их на долгое время, потомучто могут случиться неожиданные вещи.

Одна, может быть не столь уж отдалённая возможность состоитв том, что слишком локальное планирование, ограниченное, напри-мер, национальными интересами или интересами господствующихгрупп, приведёт к глобальной катастрофе. Тогда для всего челове-чества возникнет ситуация осаждённой крепости, нам придётся рас-статься с нынешним ленивым благодушием и подчиниться суровойдисциплине. Скорее всего, дисциплинировать нас будут случайныепрохвосты, и тогда кончится разумная жизнь на Земле.

Вторая возможность состоит в том, что проснётся человеческийдух.

Введение в естествознание1

В наше время особым доверием людей пользуется наука. Ко-нечно, сохранились ещё более старые источники веры — религияи идеология. Но можно заметить, что та и другая в значительноймере утратили свою репутацию. Что бы ни говорили люди о своихубеждениях, они редко придают практическое значение религиоз-ным церемониям. Некоторые — главным образом старые женщины— всё ещё верят, что есть особые чиновники, наделённые магиче-ской силой, которые могут выхлопотать для них желательные благау своего начальства; и хотя прямое обращение к этому начальствуне возбраняется, предполагается, что лучше действовать через по-средников. Мой домашний телефон лишь одной цифрой отличаетсяот телефона местной церкви, и мне приходится объяснять некото-рым верующим, что это квартира, а не “храм”. Это почти всегдаженские голоса.

С идеологией дело обстоит совсем плохо. Ещё недавно у нас бы-ла обязательная марксистская идеология, к которой можно былообращаться за истолкованием текущих событий. Теперь у нас ры-ночное хозяйство, но удивительным образом на рынке нет никакойприличной идеологии. Желая вас в чем-нибудь убедить, все непре-менно ссылаются на “науку”.

Учёных развелось очень много, и всё время являются какие-нибудь новые науки. Ещё при советской власти сюда приезжал аме-риканец, занимавшийся этим вопросом, и он доказывал статистиче-ски, что число учёных возрастает в геометрической прогрессии —удваивается через каждые двадцать лет, или что-то в этом роде. От-сюда он выводил, что вскоре учёных станет больше, чем всё населе-ние планеты, что явно невозможно, и со свойственным американцампрактическим смыслом приходил к выводу, что так продолжатьсяне может. Но пока это продолжается. В Академгородке, где вы на-ходитесь, теперь больше ста тысяч жителей. Предполагается, чтоэтот город существует ради науки: в нем нет никаких видов произ-водства. Если считать, что люди живут семьями по пять человек, товыходит, что здесь двадцать тысяч человек, занимающихся наукой.

1Статья представляет собой запись популярной лекции, прочитанной в июле2006 года для психотерапевтов в Институте семейной терапии Ричарда Коннера.— Прим. Л.П.Петровой


Конечно, это не совсем так, потому что на одного учёного прихо-дится несколько лаборантов, рабочих, шофёров, и т. д. И всё равно,выходит, что в этом городке несколько тысяч учёных.

Мне трудно в это поверить, по ряду причин. Самая прямая изних состоит в том, что я много лет общался с кандидатами и докто-рами наук, которые считают себя учёными. . . и считаются таковымина основании официальных документов; я мог составить себе пред-ставление об этих людях — об их научной и культурной подготовке,их самостоятельности и мировоззрении. Как правило, эти люди —узкие специалисты, умеющие (или плохо умеющие) выполнять опре-делённые операции по принятым правилам, а в остальном попростумалограмотные. В дореволюционной России такие обязанности вы-полняли лаборанты заводских лабораторий, учёных же было тогдаочень мало. Но зато достижения были несравненно больше.

Особенно печально обстоит дело с популяризацией науки. Ес-ли верить заголовкам статей, ежедневно появляющихся в печатии в Интернете, то чуть ли не ежедневно совершаются открытия,опровергающие основные законы природы. Я уже видел несколькораз, будто в каких-то лабораториях наблюдались скорости большескорости света, будто нарушается закон тяготения, закон сохране-ния энергии, и так далее. В самом деле, экспериментаторы частоошибаются в оценке своих результатов и, к сожалению, иногда то-ропятся рассказывать о своих ошибках. Занимаясь сложными явле-ниями, люди могут ошибиться; обычно вскоре эти ошибки исправ-ляются в других лабораториях, а часто и теми же людьми. Но досих пор печатаются работы биологов, якобы наблюдавших передачупо наследству “приобретённых признаков”. Это старое заблуждение,идущее от Ламарка. Каждый такой случай через некоторое времяопровергается, но в ошибки впадали даже известные учёные. Уди-вительно, что такие вещи происходят даже в физике, где точностьизмерений особенно велика.

Может быть, легкомысленное отношение к законам природы свя-зано с двусмысленностью самого слова “закон”. Как известно, этослово применяется также к законам, сочиняемым юристами и при-нимаемым различными государственными учреждениями. Такие“юридические” законы очень непохожи на законы природы — преж-де всего тем, что их можно нарушить, и что их постоянно нару-шают. Но законы природы нарушить нельзя. В древности людямбыли известны уже некоторые из них: никто не сомневается, чтоСолнце взойдёт на востоке, и что после молнии бывает гром. Ноацтеки были точно так же уверены, что Солнце не взойдёт, если не

Введение в естествознание 273

приносить ему ежедневно человеческие жертвы; и далеко не стольневежественные древние греки долго верили, что гром и молниюпроизводит Зевс, выражая таким образом своё неудовольствие.

Убеждение в неизменности законов природы, в их независимостиот человеческой (или сверхчеловеческой) воли утвердилось сравни-тельно недавно — после открытий Галилея и Ньютона — и притомсначала лишь в странах Западной Европы. Чтобы лучше понять,что такое закон природы, мы проследим сейчас, как был открытзакон тяготения Ньютона — первый общий закон этого рода, полу-чивший точную формулировку.

Вначале было, как всегда, непосредственное наблюдение: любоесвободное тело падает на землю; это было известно, конечно, дотого, как люди научились описывать такие факты словами. Есте-ственно, когда появились учёные, они задали себе вопрос, как имен-но падают тела. Аристотель, стяжавший каким-то образом репута-цию величайшего мудреца древности, утверждал, что более тяжё-лые тела падают быстрее более лёгких. Мы не знаем, почему онтак думал, но в течение двух тысяч лет он пользовался непрере-каемым авторитетом, и всё написанное в его “Физике” переписы-вали и повторяли как достоверную истину. Более того, считалось,что Аристотель знал уже о природе всё, что можно о ней узнать, идальнейшая любознательность не возникала. Когда Галилей, поль-зуясь построенным им телескопом, открыл пятна на Солнце, еговысмеял один учёный человек, заявивший, что он прочёл все сочи-нения Аристотеля, но не нашёл в них ничего подобного. Это зна-чит, что в течение двух тысяч лет вовсе не было науки в нынешнемсмысле этого слова, потому что первая обязанность учёного — вовсём сомневаться и всё проверять. Учёными в то время считалисьлюди, которые читали древние книги и верили всему, что в нихбыло написано.

Галилей не принимал ничего на веру, и он был один из первыхлюдей Нового времени, ставивших целенаправленные опыты. По-видимому, он сбрасывал тела и смотрел, как они падают, и оказа-лось, что с данной высоты все тела падают одинаковое время. Со-хранилась легенда, будто он сбрасывал свои шары со знаменитой“падающей башни” в Пизе — вероятно потому, что учился и препо-давал в пизанском университете. Но он мог и не ставить эти опыты,потому что, в отличие от Аристотеля, умел правильно рассуждать.Ему достаточно было бы представить себе шар разрезанным на двеполовины, падающие вместе. Поскольку они не действуют друг надруга, их можно склеить, и полученное тело будет падать так же.


Более того, Галилей обнаружил, что тела падают ускоренно, при-чём ускорение их в данном месте Земли постоянно. Скоро выясни-лось, что это ускорение всё же несколько меняется, в зависимости отшироты. Закон падения тел, открытый Галилеем, был подлиннымзаконом природы, но это был лишь частный случай общего законаНьютона.

И хотя Галилей правильно описывал движения тел около по-верхности Земли, у него не было никакого объяснения, почему онидвижутся таким образом. Предположение, что на них действует си-ла притяжения Земли, которое теперь кажется самоочевидным, бы-ло ему совершенно чуждо. В самом деле, у Галилея было отчёт-ливое представление о силах, но он представлял себе только силы,действующие при непосредственном контакте взаимодействующихтел. Он не понимал, каким образом Земля могла бы действоватьна падающее тело “через пустое пространство”. Такое предположе-ние выдвинул его современник, немецкий астроном Кеплер, перепи-сывавшийся с Галилеем. Характерная реакция “реалиста” Галилеявыразилась словами: “Какое ребячество!” Это был один из первыхслучаев, когда научное воображение отделилось от “здравого смыс-ла” и одержало над ним верх. Мы знаем теперь, что электрические имагнитные силы, точно так же, как тяготение, действуют через “пу-стоту”, но самое понятие пустоты для нас приобрело другой смысл.

Галилей занимался и земными, и небесными предметами, а Ке-плер — главным образом движением планет. Планеты — “блуж-дающие” звезды по смыслу этого греческого слова — с глубокойдревности привлекали внимание людей. Их странные, непонятныеизвилистые пути не давали возможность предсказать их будущееположение — как предсказывали положение “неподвижных звёзд”,и даже солнечные и лунные затмения. Греческий астроном 2 векан. э. Клавдий Птолемей придумал для этого эмпирические прави-ла, но за полторы тысячи лет планеты вышли далеко за пределыего предсказаний, очевидным образом не отвечавших сущности это-го явления. С математической стороны Птолемей не изобрёл ни-чего нового: по представлениям древних, движения небесных телдолжны были быть “совершенны”, а совершенными кривыми былиокружности, так что Птолемей пытался описать движения планет,комбинируя круговые траектории.

Аристарх Самосский (3 век н. э.), и вслед за ним Коперник, ко-ренным образом упростили описание планетных движений, пред-положив, что планеты (и Земля в их числе!) вращаются вокругСолнца — причём опять-таки по совершенным кривым, окружно-


стям. Но уже Коперник, делавший точные по тому времени визу-альные наблюдения, обнаружил, что пути планет не совсем окруж-ности, хотя и близкие к окружностям! Ему пришлось делать к своейсистеме поправки, напоминающие приёмы Птолемея. Это несовер-шенство системы Коперника было известно немногим, кто её в товремя понимал и принимал. (Кстати, неточность наблюдений Ари-старха подорвала доверие к его гипотезе известнейших астрономовдревности).

Иоганн Кеплер был учеником датского астронома Тихо Бра-ге, собравшего за десятилетия тщательных наблюдений неоценимыеданные о движении планет. Но Браге не принимал систему Копер-ника, а Кеплер был её убеждённый сторонник. После смерти Брагеон унаследовал его данные и принялся их обдумывать с “гелиоцен-трической” точки зрения, по-видимому, вычерчивая орбиты планетпо отношению к Солнцу. И оказалось, что это замкнутые кривые,очень близкие к окружностям, но всё же не окружности: планетыдвигались по “несовершенным” кривым! Особенно его поразила ор-бита Марса, и его осенила гениальная догадка: это был эллипс, в од-ном из фокусов которого находилось Солнце. Эллипсы были извест-ны Кеплеру из древнего труда о конических сечениях Аполлония изПерги (3 век до н. э.), не нашедшего никакого применения за две ты-сячи лет. Когда Кеплер сообщил своё открытие Галилею, тот счёлего за ошибку: принимая систему Коперника, Галилей всё же не моготказаться от древнего представления о совершенстве окружностей;впрочем, у него могли быть и более научные соображения симмет-рии, так как по отношению к Солнцу все направления равноправны,и вытянутая форма эллипса в одном направлении, казалось, нару-шала это равноправие. Кстати, Кеплер, в отличие от Галилея, былчеловек благочестивый: не умея объяснить, какая сила движет пла-неты по их орбитам, он готов был допустить, что этим занимаютсясменяющие друг друга бригады ангелов!

Кеплер открыл и два других закона движения планет, затративна это всю свою жизнь. Это было правильное описание происхо-дящих явлений, но без всякого объяснения их причины. Он описал,как движутся планеты, но не знал, почему они так движутся. Впро-чем, как мы видели, у него была замечательная догадка, что солнцепритягивает планеты — и Землю в их числе.

Законы Кеплера были очень точные, согласные с наблюдения-ми законы природы, но всё же это были частные законы, связан-ные со специальными случаями движений. Может быть, Кеплердогадывался, что сила, с которой Земля притягивает любые пред-


меты, — это та же сила, с которой Солнце притягивает планеты.Как мы видели, Галилей это решительно отвергал, и только Ньютонвполне осознал значение этой идеи. Ньютон родился в год смертиГалилея (1642).

Представление Кеплера о силе тяготения приобрело вскоре иколичественный характер. Интуитивно его можно объяснить сле-дующим образом. Представим себе вокруг массы, сосредоточеннойв точке, сферический слой с радиусами r1 и r2; тогда граничныеповерхности этого слоя имеют площади 4πr2

1и 4πr2

2. Силы притя-

жения, действующие на два шара радиусов r1, r2, были бы равны,если бы слой был заполнен чем-то материальным и находился в рав-новесии, поскольку шаровой слой передавал бы внутреннему шарусилу, приложенную к нему извне; первые физики 17 века предпо-ложили (характерным образом для этой будущей науки), что этисилы равны и в случае, когда в слое “ничего нет”. Тогда на единицуплощади сферы приходится притяжение, обратно пропорциональ-ное квадрату её радиуса. Далее, поскольку масса тела пропорци-ональна “числу одинаковых частиц”, из которых состоит это тело,нетрудно понять, что притяжение двух точечных масс должно бытьпропорционально их массам. Как видите, закон тяготения можнобыло предугадать “умозрительным” путём. Сравните эти “мыслен-ные эксперименты” с описанным выше (тоже предположительным)рассуждением Галилея о падении половин разрезанного шара. Рас-суждения такого рода, при всей их абстрактности, не похожи нарассуждения средневековых схоластов! Это уже начало теоретиче-ской физики. Но только начало, потому что здесь нет проверкиэкспериментом.

Итак, можно было предположить, что две “точечные” массы, тоесть массы, размеры которых очень малы по сравнению с их рассто-янием (как в случае Солнца и планеты) притягивают друг друга с

силой, пропорциональной их массам и обратно пропорциональной

их расстоянию. В середине 17 века это знали уже по крайней меретрое английских учёных: Исаак Ньютон, Роберт Гук и КристоферРен, известный также как архитектор, строитель знаменитого собо-ра святого Павла. И, конечно, все знали, что планеты движутся поэллипсам с фокусом в Солнце — по закону Кеплера; это было ужепроверено точными наблюдениями с помощью галилеева телеско-па. Можно было допустить, что они движутся таким образом поддействием описанного выше закона тяготения; но как это доказать?Как связать закон действия силы с законом движения? Это смогсделать только один человек — Ньютон.


Уже Галилей знал, что под действием постоянной силы телодвижется с ускорением, и что величина этого ускорения зависитот силы: он скатывал в венецианском порту бочки с кораблей подеревянным настилам и видел, что при уменьшении силы тяжестиуменьшается их ускорение. Но Галилей не сумел формулироватьэтот закон в общем и отчётливом виде. Ньютон предположил, чтопод действием силы материальная точка всегда движется с уско-рением, пропорциональным этой силе: F = ma, где F — сила, a— ускорение, а m — коэффициент пропорциональности. Так кактяжёлое тело труднее привести в движение, чем лёгкое, Ньютонпредположил, что коэффициент m — не что иное как масса тела.Это и есть главный закон движения тел, лежащий в основе меха-ники. Чтобы его проверить, Ньютон начал с движения Луны. Ондопустил, что луна “падает” на Землю с ускорением, определяе-мым силой тяготения на расстоянии Луны от Земли (которое, какмы знаем, равно 380000 км.). Поскольку на Земле тела падают сдругим ускорением — открытым Галилеем — оно определяется ихрасстоянием от центра земли, 6400 км. Квадраты этих расстоянийотносятся как (3800/64)2 ≈ 3500, следовательно, ускорение Луныв её “падении” на Землю должно быть в 3500 раз меньше ускоре-ния камня, падающего на Земную поверхность. За первую секундупадения камень проходит 4,9 метра; значит, Луна “упадёт” за се-кунду на 1/7 сантиметра. А это уже можно было проверить, таккак движение Луны во время Ньютона было достаточно известно.Впрочем, неточность данных о размере Земли вызывала у Нью-тона сомнения. Поэтому он опубликовал своё основное открытиена двадцать лет позже, когда стали известны результаты новых из-мерений Земли.

Главный труд Ньютона назывался “Математические принципынатуральной философии”; он был издан в 1687 году — естественно,по-латыни. “Натуральной философией” он называл физику, а “мате-матические принципы” означали новую математику, изобретённуюим для развития физики, которую мы называем теперь “дифферен-циальным и интегральным исчислением”. С помощью этой новойматематики он доказал, что планеты в самом деле должны дви-гаться по эллипсам, и получил не только все три закона Кеплера,но и много других удивительных результатов. И первой областьюнауки, где успешно действовали эти новые математические мето-ды, была “небесная механика”. Впрочем, эти методы он изложилотдельно. В труде 1687 года он намеренно упростил их, переведя,насколько возможно, на язык “древней” геометрии Евклида. Таким


образом Ньютон пытался сделать свои открытия более доступнымидля учёных своего времени.

Итак, первый общий закон природы — закон тяготения — явил-ся вместе с основным законом механики. И не удивительно, что обаэтих закона были вначале применены к “небесной механике” — кдвижению планет и других небесных тел. Дело в том, что обычныетела, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, находят-ся в весьма сложных условиях: их движение зависит от трения, оттепловых явлений и, наконец, эти тела — вовсе не точечные, каки-ми можно считать Солнце и планеты в задаче Ньютона. Это “задачадвух тел”. В действительности это одна из простейших задач меха-ники, поскольку Солнце и рассматриваемую планету можно счи-тать точечными телами (по отношению к расстоянию между ними),а трения в космическом пространстве нет. Задача эта решалась, ко-нечно, новыми методами математики, которые изобрёл Ньютон. Ноона была проще всех других задач небесной механики, и уж конеч-но, проще задач земной. Особая популярность её решения имеладругие, совсем не научные причины.

Дело в том, что с движением планет были связаны вековые суе-верия. “Гадание по звёздам” испокон веку опиралось на наблюдениепланет. Их загадочные движения, не поддававшиеся разумному по-ниманию, породили представления о прямой связи “микрокосма” —отдельного человека — с “макрокосмом”, то есть звёздной вселенной.Так называемая “астрология” возникла как систематическое заня-тие в Вавилоне, и затем была усвоена христианами. В принципехристианская религия не признавала “гаданий”, поскольку попыткаугадать неисповедимую волю божью была, конечно, кощунством.Но этому суеверию предавались даже папы и кардиналы, а свет-ские государи ничего не решали, не посоветовавшись с астрологом.И вот оказалось, что новое учение Ньютона позволяло точно пред-сказывать положение планет в любой день будущего! Ясно, почемулюди, ещё не свободные от средневековых предрассудков, усмотре-ли в ньютоновом решении “задачи двух тел” разгадку величайшейтайны природы.

Более того, дальнейшее развитие небесной механики — в ру-ках Лапласа и других представителей французской математическойшколы — позволило предсказывать с большой точностью отклоне-ния в движении планет, вызванные притяжением других планет,движения спутников, астероидов и комет, — в общем, все подроб-ности поведения тел Солнечной системы. Как только замечалоськакое-нибудь отклонение от предсказаний, всегда находилось дру-


гое тело, влияние которого — по тому же закону тяготения — поз-воляло всё объяснить. Так были предсказаны и открыты планетыНептун и Плутон. Закон Ньютона, как убедились астрономы, полно-стью объяснял движение небесных сил — надо было только провестиматематические вычисления.

Столь удивительное совпадение закона Ньютона с поведениемсветил навело учёных на мысль, что все вообще взаимодействия телсводятся к тяготению. В самом деле, каждое тело можно разбитьна малые частицы, которые принимаются за “материальные точки”.Попарные взаимодействия таких точек первого тела и второго теламожно найти по закону Ньютона, а затем все такие силы сложить поизвестному правилу параллелограмма, и тем самым получится взаи-модействие любых тел. Всё дело в математических вычислениях, ноЗакон природы — закон природы с большой буквы!—уже, как пола-гали, известен. Эта наивная вера называлась “ньютонианством”. Еёследствием был крайний детерминизм, выраженный в знаменитойтираде Лапласа: “Ум, которому были бы известны для какого-либоданного момента все силы, одушевляющие природу, и относительноеположение всех её составных частей, если бы вдобавок он оказалсядостаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнялбы в одной формуле движения величайших тел Вселенной наравнес движениями легчайших атомов: не осталось бы ничего, что бы-ло бы для него недостоверно, и будущее так же, как и прошедшее,предстало бы перед его взором”. Английский поэт Александр Поупвыразил энтузиазм ньютонианства известным двустишием:

Nature and Nature’s Law lay hid in night.God said: Let Newton be! — and all was light.(Природа и Закон природы были скрыты во тьмеБог сказал: Да будет Ньютон! — и дал свет.)

Конечно, это была лишь поэтическая метафора. Ошибался нетолько поэт, но и математик Лаплас. Закон тяготения оказался неединственным законом природы. В середине 19 века шотландецКларк Максвелл вывел свои знаменитые уравнения, объяснявшиеогромную область электрических и магнитных явлений, а такжеповедение света. Эти уравнения не удавалось свести к законам ме-ханики Ньютона, и они не имели, по-видимому, ничего общего стяготением. Стало ясно, что есть много законов природы, и воз-можность вывести всё наше знание о природе из единого общегозакона стала вызывать сомнения. Но отдельные основные законыказались точными и незыблемыми. Особенно это касалось закона


тяготения, законов механики Ньютона и уравнений электродинами-ки Максвелла.

Около 1900 года физикам казалось, что у них есть уже полныйнабор законов природы, достаточный для объяснения всего миро-здания. А так как физика, как полагали, является фундаменталь-ной наукой, лежащей в основе всего естествознания, то можно былодумать, что остаётся лишь применить известные основные законык объяснению всех сложных явлений. Например, все химическиевещества состоят из молекул, и можно было надеяться, что химиюудастся свести к молекулярной физике; все живые организмы устро-ены из химических веществ, и можно было надеяться, что биологиюудастся свести к химии. Эта доктрина, пытавшаяся объяснить всёмироздание законами физики, получила название редукционизма.Ещё в восьмидесятых годах, когда Планк выбирал себе специаль-ность, эта предполагаемая завершённость теоретического знания ед-ва не оттолкнула его от научных занятий. Любопытно, что такойбезудержный оптимизм учёных сопутствовал крайнему пессимизмув общественных делах. Философы и гуманитарные учёные, не знаяо триумфах науки, стали говорить, что “наука не выполнила своихобещаний”, как будто учёные когда-нибудь обязывались указать лю-дям лучшие способы политической организации и более серьёзнуюмораль. Это время мрачных предчувствий получило даже особое на-звание fin de siecle (“конец века”), и первая мировая война разруши-ла все надежды на постепенное распространение прогресса. Междутем — как мы уже видели — это было время подлинного триумфанаучного естествознания. Даже в такой сугубо прикладной областикак медицина открытия химика Пастера принесли избавление отряда инфекционных болезней!

Но всё ли было в порядке с основными законами природы, ко-торыми так гордились учёные? Физиков, естественно, беспокоилинекоторые невязки и несовершенства в их теориях. Я расскажутолько два таких неприятных случая, с которыми учёные не моглисправиться. Первый из них относился к самой твердыне точной нау-ки — к небесной механике. В течение 19 века астрономы научилисьвычислять орбиты небесных тел с величайшей точностью (хотя уних не было ещё компьютеров). При этом они опирались на законымеханики Ньютона и на закон тяготения. Великолепное совпадениеих предсказаний с наблюдениями, казалось, подтверждало точностьэтих законов во всех случаях. Каждый раз, когда замечалось неко-


торое расхождение между предсказаниями и наблюдением, мож-но было найти причину — какое-нибудь небесное тело, возмущав-шее движение интересовавшего их объекта; и после учёта этоговозмущения теория ещё раз подтверждалась. Именно таким обра-зом Леверье предсказал существование Нептуна по возмущенияморбиты Урана.

И вот, тот же Леверье, исследуя движение ближайшей к Солн-цу планеты — Меркурия — обнаружил очень малое возмущениеего орбиты. Меркурий движется по эллипсу, и предсказываемаяпродолжительность его “года” — около 88 суток. Однако этот эл-липс очень медленно вращался вокруг Солнца, так что замыка-ние орбиты не получалось. Эллиптическая орбита поворачиваласьна 43 секунды за столетие! Астрономы пытались объяснить это“вращение перигелия Меркурия” действием других планет, астеро-идов и даже космической пыли, но после всех поправок эти 43 се-кунды оставались. Эта, казалось бы, незначительная невязка в де-тально разработанной небесной механике нуждалась в объяснении.Возникло — впервые за двести лет — подозрение, что закон тяготе-ния не совсем точен.

Другой случай сомнения связан был с уравнениями Максвел-ла. Эти уравнения, по-видимому, во всех ситуациях соблюдалисьточно. При этом наблюдения относились к “лабораторной” систе-ме отсчёта, то есть приборы были неподвижны по отношению кЗемле. Но в механике ещё Галилей установил, что законы движе-ния не меняются при равномерной и прямолинейной системе от-счёта. Так, например, на палубе равномерно движущегося корабляможно играть в теннис, не замечая никаких отклонений в обычныхдвижениях игроков и мяча. Этот факт теперь называется “прин-ципом относительности Галилея”. Когда выяснилось, что уравне-ния Максвелла не вытекают из механики Ньютона, возник вопрос,сохраняют ли они свой вид в равномерно и прямолинейно движу-щейся системе координат. И вообще, к концу 19 века физики при-шли к предположению, что законы природы одинаково выражают-ся во всех “инерциальных” системах координат, то есть в систе-мах, движущихся равномерно и прямолинейно относительно другдруга. Иначе говоря, “принцип относительности Галилея” долженбыл распространяться не только на механические, но на всефизические явления. Между тем, простой расчёт показывал, чтопри переходе к другой инерциальной системе уравнения механикиНьютона не меняют своего вида, между тем как уравнения Макс-велла нарушаются!


Это означало, по-видимому, что система отсчёта, связанная сЗемлёй, имеет особые свойства, то есть Земля чем-то отличается отдругих космических тел, что резко противоречило всем представ-лениям Нового времени. Конечно, можно было прибегнуть к экспе-рименту, изучая электромагнитные явления в подвижной лаборато-рии. Но, как показывали вычисления, при обычных скоростях дви-жения этой лаборатории отклонения от уравнений Максвелла былибы совершенно незаметны. Поскольку очень быстрое движение ла-боратории равносильно быстрому движению исследуемых тел, этатрудность относилась к электродинамике быстрых движений.

В уравнения Максвелла входила скорость света — 300000 км/сек.Как показывало вычисление, при скорости движения тел (или лабо-ратории), сравнимых со скоростью света, отклонения от уравненийМаксвелла должны были стать заметными. Хотя такие скоростибыли ещё недоступны эксперименту, “принцип относительности Га-лилея” оказался под угрозой, что особенно тревожило теоретиков.

В обоих описанных случаях отклонения от основного закона, за-меченные на опыте, чрезвычайно малы, или всего лишь угрожаютвозникнуть. Но беспокойство учёных совсем не соразмерно вели-чине таких отклонений. Совсем напротив! Чем точнее соблюдаетсязакон природы, чем шире охватываемая им область применений,тем он фундаментальнее, и тем важнее любое отклонение от него:оно означает, что этот закон имеет всё же границы применимости,что он не “абсолютен”. Представление об абсолютных законах, спра-ведливых во всех случаях и не подлежащих никакому изменению,пришло к нам из глубокой древности, когда не видели особой разни-цы между научными представлениями и представлениями религии.Как мы видели, первый общий закон природы — закон тяготенияНьютона — вызывал ощущение абсолютной уверенности не толькосреди широкой публики, но и в среде учёных-специалистов. Теперьмы знаем, однако, что абсолютно точных научных теорий не быва-ет. Каждая из них имеет свою область применимости, вне которойона становится неточной, или вообще неприменима.

Однако, если речь идёт о действительно глубоком законе при-роды, то он всегда сохраняет свою применимость — и достаточнуюточность — в той области явлений, где он был открыт и долгоевремя применялся. Механика Ньютона остаётся справедливой дляскоростей, малых по сравнению со скоростью света. Таковы почтивсе скорости, применяемые в технике, и большинство встречающих-ся в астрономии. Поэтому инженеры, физики, астрономы, все, ктопользуется механикой Ньютона, могут спокойно применять эту ме-


ханику, кроме особых случаев — например, проектирования синхро-тронов для исследования элементарных частиц, которые и в самомделе разгоняются до субсветовых скоростей. Что же касается за-кона тяготения, то в очень сильных полях тяготения отклоненияот него уже становятся важными. В таких случаях вместо меха-ники Ньютона приходится применять общую теорию относительно-сти Эйнштейна. Но дело обстоит вовсе не так, как любят говоритьнекоторые популяризаторы науки и почти все журналисты, едвали не каждый день уверяющие нас, что законы Ньютона “устаре-ли” и уже “опровергнуты”. А если уж говорить о биологии, то и отдипломированных учёных можно услышать, будто Дарвинова эво-люция устарела, и будто мы вовсе не происходим от общих предковс обезьянами.

Конечно, можно опровергнуть ошибки, время от времени допус-каемые в научных лабораториях, но основные законы природы, со-ставляющие опору нашего научного мировоззрения, ни в каком ра-зумном смысле опровергнуть нельзя. Они остаются справедливымив тех областях, где были установлены и с той точностью, какая тамтребуется. Вне этой области, для необычных и новых явлений, зако-ны природы должны быть уточнены. Это происходит редко и тре-бует пересмотра самых основных понятий науки, которые никоимобразом не абсолютны. Например, пересмотр механики Ньютона итеории тяготения потребовал нового понимания пространства и вре-мени. Но возникшая таким образом теория относительности — досих пор хорошо объясняющая все явления, кроме квантовых, к кото-рым нужен другой подход — тоже подвергается нелепым нападкам.Снова и снова можно прочесть в газетах или увидеть на экране теле-визора, что в какой-то лаборатории уже получена скорость большескорости света и, “следовательно”, теория относительности “опро-вергнута”. Такие сообщения основаны на недоразумениях, от кото-рых не свободны и учёные, и очень скоро опровергаются в другихлабораториях. Каким же сообщениям можно верить?

Глагол “верить”, входящий в этот вопрос, понимается в его по-вседневном смысле: он выражает наше отношение к тем или инымсообщениям. Некто сообщает мне то, что он “знает”, и я могу соста-вить моё отношение к этому “знанию”. Слово “знание” поставленоздесь в кавычки, так как в это понятие вкладывается разный смысл.Рассмотрим три сообщения.


1. Вода закипает при температуре 100 градусов.

2. Евгений Онегин был знаком с Татьяной Лариной.

3. Бог создал первого человека по имени Адам.

Первое сообщение относится к явлениям природы, о которыхшла речь выше, — явлениям, изучаемым естественными наука-

ми. Знание о явлениях природы отличается от всякого другого тем,что его может проверить каждый желающий. Для этого надо толь-ко выполнить условия, указанные в сообщении — иметь воду, тер-мометр и нагревательное устройство: при температуре 100 граду-сов вода непременно закипит. В других случаях проверка утвер-ждений естествознания может потребовать больше труда. Чтобыпроверить закон тяготения Ньютона, надо выполнить ряд измере-ний и расчётов, и для каждого случая, где тела действуют другна друга через пустое пространство, будут наблюдаться в точно-сти те движения, какие предсказывали научные теории. Если этонеизменно повторяется в самых разных случаях, мы вынуждены“поверить” в истинность закона тяготения. Чем больше случаев, ко-гда его предсказания оправдываются, тем больше мы “верим” это-му закону. Вообще, наша уверенность в каком-нибудь утвержде-нии тем сильнее, чем чаще оно подтверждается на опыте. Этотспособ познания называется “индуктивным”. Каждый из нас “зна-ет”, что нажатие на выключатель приводит к зажиганию лампы,потому что это происходит во всех случаях, потому что это мож-но всегда проверить. Такая воспроизводимость научных результа-тов составляет важную особенность науки и отличает её от все-возможных рассказов об исключительных событиях, происшедшихтолько один раз.

Даже самые сложные утверждения науки может проверить каж-дый желающий, если он готов затратить на это достаточно труда. Вэтом смысле естествознание открыто для всех и, если можно так вы-разиться, “демократично”. Профессиональные учёные, “жрецы нау-ки”, вовсе не какие-нибудь избранные люди, наделённые особымипривилегиями. У них нет никакой тайной мудрости. Каждый мо-жет прочесть их книги и освоить их приборы. И у каждого полу-чатся, в данных условиях опыта, одни и те же результаты. Поэтомуговорят, что научное знание объективно, то есть не зависит от по-знающего лица.

Более того, в отношении научных сообщений не может быть“неверующих”. Тот, кто отказывается проверить такое сообщение, неимеет оснований для “неверия”. Можно заявлять, что чайник не за-


кипит при 100 градусах, и отказываться это проверить; но подобнаяпозиция явно недобросовестна. В этом смысле научное знание при-

нудительно. Это неприятное слово, но законы природы существуютне для нашего удовольствия. Они просто есть, а учёный попростусообщает о том, что есть.

Далее, способы проверки, выработанные в естествознании, на-столько надёжны, что однажды приобретённое научное знаниеостаётся навсегда. Оно может быть лишь уточнено, но никоим об-разом не опровергнуто: научные утверждения не зависят от личногомнения, от моды или государственных властей. Поэтому общая сум-ма научного знания может только возрастать: оно накапливается, исоответственно этому его можно назвать “кумулятивным”1. Накоп-ление наших знаний о природе в последние столетия изменило весьобраз жизни людей. Мы живём в окружении вещей и явлений, непредусмотренных эволюцией нашего вида, а изобретённых на осно-ве научного знания. Хорошо это или плохо, можно спорить; но врядли кто-нибудь захочет вернуться к бытовым условиям, трудовымусилиям и болезням средневековья.

Второе и третье сообщения, приведённые выше, тоже претенду-ют на имя “знания”, но это явно знание другого рода, чем объектив-ное научное знание. Даже школьники понимают, что в романе Пуш-кина описаны воображаемые, никогда не жившие люди, и что всеописанные там события в действительности не происходили. В “со-общение” номер два мы, конечно, не верим, а “знание”, выраженноеэтим сообщением, есть просто знание сочинения Пушкина. Если за-менить это сообщение другим: В романе Пушкина “Евгений Онегин”описываются такие-то “события”, то сообщение может быть прове-рено и оказывается правильным. Но всё же история литературы,как и история вообще, не является объективным и кумулятивнымзнанием. Наряду с сообщениями, допускающими проверку, оно со-держит объяснение истолкования, зависящее от места и времени ине сохраняющее своего значения в будущем. Это не значит, что такназываемые “гуманитарные науки” не имеют значения. Но их значе-ние иное, чем значение естественных наук, и они вызывают меньшеедоверие. Основываясь на данных физиков или биологов, вы можетепринять уверенное решение. Но вы не будете столь уверены, услы-шав суждения историков или филологов.

1Этот удачный термин ввёл в середине двадцатого века американский исто-рик Крейн Бринтон. Конечно, мы не говорим здесь об утере научных знаний,происходящей от человеческого невежества или злой воли, как это было в Сред-ние века или в фашистских государствах.


Наконец, сообщение о сотворении первого человека не опирает-ся на какие-нибудь опытные данные и не допускает проверки. Естьдревняя книга, содержащая это сообщение — Библия — но сказан-ное в ней лишь отчасти подтверждается фактическими данными,археологическими раскопками. Рассказ о сотворении мира, содер-жащийся в начале этого сборника древнееврейской литературы, неимеет ни малейших подтверждений. Точно так же, “Илиада”, припи-сываемая Гомеру, содержит ряд сведений, подтверждаемых архео-логическими находками; но это не значит, что мы можем принятьна веру рассказы о похищении Елены и о подвигах Ахиллеса.

Я понимаю, что могут быть верующие, которых такое сравне-ние оскорбляет. Но “Илиада” была записана, как и Библия, в 6 векедо н. э. по устным преданиям, и с точки зрения объективного зна-ния является столь же ненадёжным документом. Вы можете веритьрассказу Библии потому, что ему верили ваши предки; но точно также древние греки верили историям о богах и героях, описанных уГомера. Люди, для которых Библия — особенная, священная книга,не такая как другие книги, в сущности отказываются от собствен-ного суждения, полагаясь на мнения своих предков. Такая позицияупрощает многие вопросы, но если вы попытаетесь применять напрактике другие знания, полученные из Библии, то убедитесь, чтоне всё в ней заслуживает доверия.

Впрочем, люди, принадлежащие некоторой определённой церк-ви, обычно не чувствительны к таким доводам, а священники го-ворят им, как они должны себя вести и во что верить. Более само-стоятельные люди, слышавшие о религии, пытаются составить себекакое-то личное представление о боге и часто утверждают, что онопомогает им жить — поддерживает их в трудные минуты и утешаетв несчастьях. В общем, эти люди используют “веру в сверхъесте-ственное” как вид психотерапии, и несомненно, она может иметьтакое действие. Есть много видов самовнушения, полезных для че-ловека; некоторые школы психотерапии сознательно обращаются крелигиозным представлениям пациентов. Но если бог рассматрива-ется как механизм стабилизации психики, то у него нет внешнего,сверхличного авторитета, без которого нет религии.

Люди, пытающиеся “примирить” науку с религией, обычно го-ворят, что наука и религия — разные области человеческой жизни,не влияющие друг на друга. Но это неправда. Религия прививаетсяв детстве, и сила этой прививки зависит от серьёзности религиоз-ных убеждений родителей. В крестьянской семье, где воспитывалсяНьютон, не было религиозных сомнений, и Ньютон стал верующим.


Он включил в свою книгу “аксиому”, что вездесущее божие не пре-пятствует движению тел, как это делают силы трения, а на старо-сти занимался странными исследованиями библейской хронологии.В 19 веке могли ещё быть верующие учёные, например, Фарадей, нопочти все учёные были уже неверующие. В наше время встречаютсялишь учёные, притворяющиеся верующими, если это выгодно дляих карьеры.

Таким образом, сила религиозных убеждений несомненно зави-сит от естествознания. Развитие научных знаний подорвало веру вбиблейские чудеса. Наука не ведёт формальной борьбы с религией,но неизбежно её вытесняет.

В наше время только наука пользуется серьёзным доверием.Естественно, многие пытаются прожить за счёт этого доверия, засчёт легковерия людей, принимающих за науку их измышления.Это общественное явление опасно, и главной целью моей лекцииявляется предостережение от таких псевдонаучных притязаний.

Некоторые из них имеют долгую историю. Я говорил уже об аст-рологии, существовавшей, несомненно, ещё в доисторические време-на. Впрочем, в древности гадатели могли и сами верить в то, чтоговорили; в наше время, когда положение всех планет известно за-ранее с большой точностью, астрологией могут заниматься лишьзаведомые шарлатаны. Постыдный факт для современного обще-ства состоит в том, что многие верят этим предсказаниям и готовыза них платить — не только у нас в России. Например, во Франции,которая всё ещё считается страной высокой культуры, 80 процен-тов населения интересуется астрологическими предсказаниями. Ивряд ли найдётся газета и журнал, которые отказались бы печататьобъявления этих очевидных жуликов. Конечно, колебания солнеч-ной активности в некоторой степени отражаются на климате Землии на здоровье людей; но влияние планет совершенно ничтожно, апретензия астрологов, будто их положение в момент рождения че-ловека определяет его судьбу, означала бы, что все люди, родившие-ся в такой-то день и час, имеют одинаковую судьбу, и что астрологизнают, какую. Вера в эти глупости не свидетельствует о серьёзностинашей системы образования.

Астрологи промышляют давно прошедшей наукой, даже еслиони для важности обзаводятся компьютерами. Но большинствошарлатанов, притворяющихся учёными, настаивает на том, что ониобладают неким новым знанием, не признанным “официальной на-укой”, и представляют в некотором смысле “науку будущего”. Какизвестно, физика изучает не только разные формы вещества, вос-


принимаемые человеческими органами чувств, но и поля, которыемогут наблюдаться лишь с помощью приборов. Самые обычные изэтих полей — гравитационное поле, определяющее явления тяготе-ния, и электромагнитное поле, определяющее электрические, маг-нитные и оптические явления. Есть серьёзные основания полагать,что это единственные “дальнодействующие” поля; другие поля дей-ствуют лишь на атомных расстояниях.

Поскольку “поля” кажутся загадочными и описываются слож-ными уравнениями, этот научный термин пытаются эксплуатиро-вать всевозможные шарлатаны, претендующие на знание каких-то“биополей”, якобы связанных специально с явлениями жизни. Этилюди никогда не пытались доказать на опытах существование та-ких полей, не умеют работать с приборами, не понимают физи-ческих теорий, которые привели к понятию поля. Так мальчишкиобманывают диких уток, реагирующих на человека с ружьём: онидержат в руках палку, но из палки нельзя стрелять. Слово “поле”внушает уважение лишь потому, что заслуженным уважением поль-зуется в физике.

Наиболее известные виды шарлатанства, привлекающие внима-ние наивных людей, — это “телепатия”, “телекинез” и “экстрасен-сорное восприятие”. Телепатия — это мнимая передача мыслей нарасстоянии, без всяких машин и приборов. Телекинез — это мни-мое перемещение предметов “одной только силой мысли”. Экстра-сенсорное воздействие на человека тоже производится одним только“усилием мысли” экстрасенса. Все эти притязания поддерживаютсядемонстрациями, ничем не отличающимися от манипуляций про-фессиональных фокусников, не претендующих ни на какую науч-ность и откровенно признающих, что обманывают публику. Другуюкатегорию профессионалов, живущих за счёт человеческого лег-коверия, испокон веку составляли гадалки; теперь это называется“ясновидением”.

Примечательно, что все эти телепаты и экстрасенсы упрямо про-тивятся объективной проверке своих утверждений в лабораторныхусловиях, исключающих возможность манипуляций. Каждый раз,когда такую проверку удавалось провести, выяснялось, какимисредствами обмана пользовались эти люди. В 1970 году вышла врусском переводе книга Ч. Хэнзела “Парапсихология”, где описан це-лый ряд таких способов надувательства, относящихся к “телепатии”,“телекинезу” и “ясновидению”. В этой книге сообщалось, что гото-вятся решающие испытания телепатии с полной изоляцией испыту-емого от “телепата”: все процедуры должен был выполнять компью-


тер. Результаты этих испытаний можно было предвидеть: никакогоэффекта, разумеется, не нашли.

Между тем, к телепатии проявили интерес люди, столкнувшиесяс техническими трудностями и не слишком обременённые научны-ми знаниями. Как известно, подводные лодки не могут выходитьна радиосвязь, не всплывая на поверхность, и тем самым не вы-давая себя противнику, поскольку радиоволны не проходят черезводу. Я помню, как один выдающийся инженер вполне позитивновыражал надежды, рассказывая, что американские военные сажа-ли “телепатов” на свои подводные лодки. Потом разговоры на этутему умолкли.

До сих пор обманывают чиновников так называемыми “торсион-ными полями”. Torsion означает “кручение”, и этот термин встреча-ется в абстрактных геометрических теориях наряду с “кривизной”(curvature). Одна из таких теорий, риманова геометрия, применяет-ся в общей теории относительности Эйнштейна: в ней есть кривизна,но нет кручения. Можно теоретически представить себе поля, име-ющие также кручение, но в природе они не обнаружены. Это немешает некоторым шарлатанам устраивать лаборатории для иссле-дования “торсионных полей” — разумеется секретные. В таких учре-ждениях отсутствие результатов — тщательно охраняемый секрет.Во всех описанных случаях эксплуатируется заимствованное из фи-зики понятие “поля”. Оно придаёт наукообразность занятиям, какиеиздавна практиковали знахари и гадалки, и если приёмы таких лю-дей производят какое-то действие, то вовсе не по “научным” причи-нам — как и знахари, они более или менее сознательно применяютпсихотерапию, внушая своим клиентам определённые представле-ния. Способность к внушению мало изучена, но была у людей снезапамятных времён.

Другие шарлатаны эксплуатируют популярность космическихполётов. Современная наука и техника сделала возможным исследо-вание космического пространства, и даже экспедиции людей к пла-нетам Солнечной системы. Таким образом осуществилась давняямечта о космической экспансии, о выходе за пределы нашей плане-ты. Но результаты космических исследований разочаровали люби-телей научной фантастики. Предполагали, что на других планетахесть жизнь, и даже разумная жизнь. Именно за это предположениебыл сожжён Джордано Бруно. Как раз в его время мореплаватели,открывая новые континенты и острова, везде находили людей, с ко-торыми можно было общаться — чёрных, жёлтых, краснокожих, новсегда людей. Естественно, воображение писателей-фантастов насе-


лило все планеты разумными существами, более или менее напоми-нающими людей, — потому что не было никакого другого образцаразумного существа. “Марсиане” стали чем-то вроде наших “братьевпо разуму”, и одно время на Марсе как будто видели нечто вродеканалов, которые приписывали этим деятелям. Герберт Уэллс изоб-разил в своей “Войне миров” отвратительную карикатуру на людей,тоже под видом марсиан.

Но все изученные планеты Солнечной системы оказались без-жизненными пустынями. Всё ещё обсуждается вопрос, не могла ликогда-то быть какая-то жизнь на Марсе, но можно лишь доказать,что там была вода, а может быть есть и сейчас. Но вода — этоещё не жизнь. Интерес публики к “внеземному разуму” эксплуати-руют люди, приписывающие “инопланетянам” всевозможные зага-дочные явления. На Земле находят сооружения, которые кажутсятехнически недоступными народам, населявшим эти места. Частомы недооцениваем навыки и возможности племён неевропейскогопроисхождения. В ряде случаев их сооружения не могли быть по-лезны для местных жителей в каком-нибудь хозяйственном смыс-ле, но могли иметь культовый характер, как египетские пирамиды.Мы не знаем, зачем предки американских индейцев высекали изкамня удивительно правильные шары. Не знаем, зачем они делалина горных склонах колоссальные изображения, общий вид которыхоткрывается только с воздуха. Всё это досужие люди приписыва-ют “инопланетянам”, мотивы которых тем более не известны. Наскальных рисунках в Сахаре можно увидеть людей с шарообразны-ми головами, которых пытались выдать за инопланетных космонав-тов в скафандрах; это были африканские шаманы в головных убо-рах из выдолбленной тыквы, общавшиеся с обычными людьми. Всеэти глупости использовались для наживы. Немецкий фильм некоегофон Денникена, вполне серьёзно описывавший сооружения и изде-лия инопланетян, обошёл весь мир. Учёные не торопились всё этокомментировать, и многие бесхитростные люди принимали все этивыдумки всерьёз.

Другой ряд явлений, используемый для эксплуатации любозна-тельности публики, — это так называемые “неопознанные летаю-щие объекты”, “НЛО”. Некоторые из них легко узнаются как че-ловеческие изделия — искусственные спутники, воздушные шарыили освещённые проектором облака. В других случаях речь идётоб оптических явлениях в атмосфере, ещё мало изученных, но из-давна привлекавших внимание людей (вроде облачных фигур навершине горы Броккен, шаровой молнии, по-видимому сопровож-


давшей св. Григория Турского во время крестного хода, и т. п.). Этиоптические явления разобраны в книге Д. Мензела “О летающих та-релках” (русский перевод вышел в 1962 году). К сожалению, такиеполезные книги не переиздаются. Наконец, оказалось, что странныесветовые эффекты на небе могут вызываться стаями мигрирующихбабочек; размеры таких стай бывают неожиданно большими. Есливы увидите на небе что-нибудь необычное, не торопитесь делать вы-вод, что наблюдаете НЛО. Я не говорю уже о массовых религиозныхистериях, как “чудо в Фатиме” 1910 года, когда многотысячная тол-па в Португалии “видела” в небе Богородицу. Было бы убедительнеесделать хоть одну фотографию!

Поскольку “братья по разуму” не обнаруживались в космосе ине торопились навестить нас на Земле, оживилась старая мечта об“искусственном человеке”. По средневековой легенде, раввин Ма-араль из Праги сделал в 16 веке из глины искусственного челове-ка по имени Голем и заставил его служить себе. В начале 19 векаМери Шелли, жена поэта, написала роман “Франкенштейн”, одиниз первых научно-фантастических романов, где учёный изготовля-ет искусственного человека хирургическим путём из человеческихорганов. В 1920 году Карел Чапек написал пьесу “РУР”, где впер-вые появляется слово “робот”. С тех пор человекообразные роботыстали непременной частью юношеского чтения и приобрели такуюэмоциональную значимость, что всерьёз обсуждался вопрос, не мо-гут ли роботы стать умнее людей, выйти из повиновения людям,или просто истребить людей.

Между тем, нет ни малейшего признака, чтобы “искусственныйинтеллект” стал возможен в обозримом будущем, и все попыткиимитировать функции человеческого интеллекта на компьютерахполностью провалились. В наши дни компьютеры действуют оченьбыстро и имеют огромную память, но не стали нисколько “умнее”,чем были в самом начале своего существования. Если в 1960 годуможно было думать, что мозг человека — это цифровой компью-тер большой мощности (хотя основоположник кибернетики Винерникогда так не думал!), то в последние десятилетия становится всёяснее, что работа человеческого мозга несравненно сложнее работыкомпьютера, к которой за это время не прибавилось ничего нового.Мы не знаем, как работает человеческий мозг, хотя некоторые по-пуляризаторы пытаются затушевать этот факт. Как же мы можемсоздать искусственный разум, если не понимаем, что такое разум?

Всё предыдущее не означает, что создание искусственного разу-ма в принципе невозможно. Но для этого понадобятся средства, о


которых мы в наше время не имеем никакого понятия. В 1969 годувышла умная книга о попытках создания “персептронов”, устройств,имитировавших человеческое восприятие. Автор книги сравнивалэти попытки создания искусственного интеллекта с соревнованиемобезьян, пытающихся добраться до Луны, взбираясь на высокие де-ревья. Победители в этом соревновании, — говорит автор, — каждыйраз торжествуют, что приблизились к своей цели; но если возможнодобраться до Луны, то не этим путём. Примечательно, что в том жегоду американские космонавты в самом деле высадились на Луне,но они использовали совсем иную технику, чем влезавшие на дере-вья обезьяны. Возможно, когда-нибудь в самом деле удастся создатьискусственный интеллект, но нужные для этого методы выходят запределы нашего воображения.

По-видимому, теперь обещания сделать искусственный интел-лект не принимаются больше всерьёз. Но компьютеры используютсядругим способом, вводящим в заблуждение общественное мнение. Яимею в виду так называемое “компьютерное моделирование”.

Научные методы отнюдь не всемогущи, и для сложных системмы лишь начинаем искать подходы. Между тем, людям приходит-ся сталкиваться с весьма сложными системами в их повседневнойжизни, и ещё больше — в попытках решения глобальных эконо-мических и экологических задач. Описание экономики отдельнойстраны, и даже отдельной отрасли в отдельной стране, представ-ляет огромные трудности. Предприятий тысячи, производителей ипотребителей — миллионы, и точно учесть все их связи и потреб-ности невозможно.

Экономическая наука, созданная Адамом Смитом в конце 18 ве-ка, вовсе не ставит себе таких утопических задач, а описывает дей-ствие рынка, оптимизирующее работу народного хозяйства. Но врамках отдельного предприятия или группы предприятий можновыделить основные величины — или, как говорят на учёном языке,основные переменные — и составить уравнения, предположительноописывающие связи между ними. Решение таких уравнений обычноочень сложно, и в этом деле компьютеры могут быть полезны.

Однако составление таких моделей опирается не на основные за-коны природы, как это делают в точных науках, а на опыт и инту-ицию работников, знающих работу предприятий. Обычно склады-вается группа специалистов, выбирающая основные переменные иформулирующая предполагаемые связи между ними. Другая груп-па может выбрать другой набор переменных и выразить связи меж-ду ними другими уравнениями. Это и есть “моделирование”. Конеч-


но, можно сказать, что и в точных науках начинают с того же,и вначале также бывают расхождения; но логическая разработкатеорий со временем выясняет, какие переменные в самом деле су-щественны, и какие связи между ними можно считать доказанными.Теперь вошло в моду называть “моделированием” также и строгиенаучные теории; это злоупотребление термином весьма характернои служит для повышения статуса всевозможных “моделировщиков”.В действительности “моделирование” — всего лишь суррогат отсут-ствующего научного исследования.

В ряде случаев такие суррогаты законны и необходимы. В ста-рину эту роль играли соображения здравого смысла и простые чис-ловые расчёты опытных людей. Компьютеры нисколько не меня-ют дела, а лишь придают “моделированию” особый авторитет. Новсякий, кто работал с компьютером, знает, что компьютер никогоне делает умнее, и что результаты его полностью зависят от то-го, что в него вкладывают: компьютер обрабатывает данные, какмясорубка обрабатывает мясо, и если мясо плохое, то у вас выйдетнегодное блюдо.

Моделирование может быть полезно в ограниченных задачах,касающихся не слишком сложных систем, если оно контролируетсяздравым смыслом опытных специалистов, знающих изучаемую от-расль производства. Так работают многие инженеры. В более слож-ных задачах национальной экономики моделирование играет лишьвспомогательную роль. Вопросы эти слишком серьёзны, чтобы мож-но было положиться на модели, и “ведущие” экономисты руковод-ствуются своим чутьём, охраняя интересы своих хозяев.

К сожалению, такая осторожность не соблюдается в ещё болееважных вопросах, касающихся всего человечества — вероятно, по-тому, что этот хозяин не научился ещё отчётливо выражать своиинтересы, или просто их не понимает. Особенно опасно довериек псевдонаучным построениям составителей компьютерных моде-лей. В последние годы советской власти, при общем развале хо-зяйства и невыполнении планов, советские чиновники возложилинадежды на компьютерные расчёты. Служившие им математикии экономисты вдруг возлюбили кибернетику, ещё недавно “буржу-азную лженауку”. Поскольку отечественная промышленность таки не научилась делать компьютеры, их покупали за границей —обычно уже устаревшие образцы — и принимались планировать бо-лее передовую социалистическую экономику, закладывая в моде-ли искажённые, часто намеренно деформированные данные, и при-думывая схемы взаимодействия между предприятиями, создавав-


шие видимость слаженной работы всей системы. Эти упражненияв компьютерном моделировании, получившие наименование АСУ— “автоматизированные системы управления”, несколько лет до-ставляли чиновникам иллюзию “научного планирования”. Как из-вестно, за этим жульничеством последовала так называемая“перестройка”.

Но самый грандиозный замысел “моделировщиков” созрел наЗападе, где и компьютеры были лучше, и денег больше. Это былтак называемый “Римский клуб”, объединение компьютерных ин-женеров из разных европейских стран, сложившееся в 1960-е годы.План их состоял в моделировании всей мировой цивилизации — де-мографии, экономики и экологии всего земного шара на будущиедесятилетия, а может быть и столетия. Теперь этот план кажет-ся совершенно фантастическим, потому что никакие вычислитель-ные мощности не могут возместить ненадёжность данных (неизвест-но даже, какие данные надо принимать во внимание!) и гадатель-ный характер взаимодействий между выбранными переменными.Но Римскому клубу удалось получить поддержку финансовых кру-гов, план был составлен, и компьютеры пущены в ход. Естествен-но, согласие между “соавторами” в такой модели было не научнымрезультатом, а человеческой иллюзией. Римский клуб породил це-лую литературу, и поскольку вера в возможности компьютеров бы-ла сильна даже в образованной публике, предсказания проекта ши-роко обсуждались. Все они полностью провалились. Прежде все-го, провалилось предсказание катастрофического роста населенияЗемли — в геометрической прогрессии: к концу 20 века выяснилось,что население Земли растёт всё медленнее, и можно ожидать, чтооно стабилизируется в течение 21 века. Но, как мы сейчас увидим,урок Римского клуба не был усвоен.

Глобальные экономические прогнозы больше не внушают дове-рия, но процветают глобальные прогнозы климата Земли. Этот во-прос приобрёл особенно важное значение в связи с явлением “гло-бального потепления”, или “парниковым эффектом”, вызванным вы-бросами в атмосферу углекислого газа при сжигании углеродныхтоплив. Ежегодно таким образом выпускаются миллиарды тонн уг-лерода, происходящего из нефти, угля, горючего газа и т. п. Этоподлинно космическое явление, вызванное людьми, и притом необ-ратимое, так как извлечение углерода из атмосферы было бы совер-шенно утопическим предприятием, подобным созданию искусствен-ной атмосферы на Марсе. Углекислый газ задерживает и возвра-щает на Землю значительную часть длинноволнового (теплового)


излучения Земли, поддерживающего равновесие с получаемой отСолнца энергией. Такой сдвиг энергетического равновесия Земли позаконам физики должен неизбежно привести к росту средней тем-пературы земной поверхности. Этот рост однозначно определяетсяпо общему закону природы — закону Стефана-Больцмана. При этомЗемля рассматривается в целом, и её энергетический баланс зависитлишь от поступающего солнечного излучения и от поглощения из-лучения в атмосфере, но не от сложных процессов обмена энергиейи веществами, происходящих на Земле.

Мы не можем предсказать все частные результаты неизбежногоглобального потепления, обусловленного выбросом углекислого га-за. Некоторые регионы могут даже выиграть от него, но надо отдатьсебе отчёт в том, что повышение средней температуры Земли нанесколько градусов, которое доказуемым образом произойдёт в те-чение 50–100 лет, нарушит весьма неустойчивое равновесие условийчеловеческой жизни. Растают арктические льды, ледники Антарк-тиды и Гренландии, и ледники, покрывающие горные хребты. Этиявления уже наблюдаются, при сравнении нынешнего уровня льдовсо старыми картами; впервые в истории исчезли единственные вАфрике снега на горе Килиманджаро. Вследствие этого уровеньводы в океанах неизбежно поднимется на десятки метров, будутзатоплены обширные территории — южные провинции Китая, Бан-гладеш, Голландия, наш Петербург и многие другие. Можно пред-видеть, что погибнут многие виды животных и произойдут резкиевспышки популяций насекомых — вредителей лесов и посевов. Во-прос в том, хотим ли мы, чтобы наши дети и внуки жили в такомизменившемся мире.

Физика однозначно предсказывает глобальное потепление и пре-достерегает от возрастающего употребления углеродных топлив1.Мы отдаём себе отчёт в трудности перехода к другим видам энергии,но люди должны знать, каковы будут последствия их поведения. Ксожалению, компании, производящие нефть и газ и заинтересован-ные в сбыте своей продукции, делают всё возможное, чтобы скрытьподлинное положение вещей. Для этого служит псевдонаука — такназываемая “климатология”.

Детальное предсказание климата Земли (в отличие от сред-них значений, определяемых балансом энергии) выходит за рамкивозможностей современной науки. Это значит, что серьёзные тео-

1См. по этому поводу книгу Р. Г.Хлебопроса и А.И.Фета “Природа и обще-ство. Модели катастроф”, Новосибирск, 1999 (где все модели строятся на основезаконов физики).


рии, разработанные учёными, не могут ответить, что произойдётв отдельных местах Земли через определённое время. Но всё этоне останавливает маскирующихся под науку шарлатанов. Как ужебыло сказано, компьютерное моделирование имеет весьма ограни-ченную область применения. Но в последние годы “моделировщи-ки” занялись расчётами изменения климата Земли в целом, пыта-ясь учесть все возможные факторы — например, поглощение уг-лекислого газа растениями и водой океанов, выделение его вул-канами и т. д. Все эти данные ненадёжны, и можно ожидать, чтокомбинируя их по-разному, можно придти к самым различнымрезультатам.

В так называемой климатологии уже создалось скандальное по-ложение. Группы “исследователей”, носящих учёные степени и осна-щённых наилучшими компьютерами, прогнозируют самые различ-ные изменения климата Земли. Часть из них предсказывает гло-бальное потепление, а другая часть его отрицает, или даже пред-сказывает похолодание! В серьёзной науке такого не бывает: это ненаука, а некоторое “общественное явление”. Между тем, часть пуб-лики верит одним предсказаниям, а другая часть придерживаетсядругих, и правительства принимают ту или иную версию под дав-лением капиталистов и общественного мнения. Конечно, некоторые“климатологи” могут искренне заблуждаться, но в публике распро-страняется мнение, что определённые команды “моделировщиков”состоят на службе нефтяных компаний, а другие содействуют бю-рократам, заинтересованным в любых запретительных мерах. Мывидим здесь наихудший способ злоупотребления наукой: за “науку”выдаётся деятельность, которая не заслуживает иного наименова-ния, как “гадание на компьютерах”.

Процветают и другие виды псевдонаучной деятельности. Печатьи Интернет засорены “парапсихологией”, по-видимому столь же ма-ло заботящейся о научной проверке, как астрология и хиромантия.Этой учёностью занимаются целые факультеты. “Тестовая психоло-гия” тоже создала себе твердыни на психологических факультетах,и специалисты по IQ (показателю интеллекта) с самым серьёзнымвидом решают, какие народы более способные, и какие менее. На-конец, в последнее время пропагандисты так называемой “нанотех-нологии” обещают создать технику, манипулирующую отдельнымимолекулами и превращающую их в армии послушных рабочих, де-лающих всевозможные чудеса.


В заключение я хотел бы дать несколько практических советов,или предостережений от псевдонаучного шарлатанства.

1. Сообщение о научном открытии, публикуемое средствамимассовой информации и не сопровождающееся ссылкой на публи-кацию в известном научном журнале, не заслуживает внимания.Даже при наличии такой ссылки журналисты, пересказывающиеслова учёных, обычно не понимают смысла сказанного и искажаютего, особенно в заголовках. Научные результаты должны быть вос-производимы, и доверие к такому сообщению возникает лишь послепроверки в независимых лабораториях и соответствующих публи-каций. Если в сообщении встречаются слова, которые вы затрудня-етесь определить, не верьте выводам журналиста, который можетпонимать их не лучше вас. Проконсультируйтесь со специалистом.

2. Надо тщательно отличать научные открытия от их возмож-ных общественных последствий, полезных или вредных. Наука ре-шает лишь, что есть, а не что должно быть. Учёные открылиэлектричество, но не учёные придумали электрический стул; учёныеоткрыли газы, но наука не оправдывает применение отравляющихгазов. Хорошо или плохо удушать в газовых камерах — это не во-прос химии.

3. Если в некоторой области человеческой деятельности оди-наково респектабельные группы приходят к противоположным ре-зультатам и не устанавливается единое мнение, то эта деятельность— не наука. Примеры: астрология, алхимия, “расовая теория”,“климатология”.

Сказанное выше не означает, что расхождения во мнениях гу-

манитарных учёных тоже носят недобросовестный характер. Какбыло уже подчеркнуто выше, гуманитарные науки имеют некумуля-тивный характер. Мнения гуманитарных учёных, конечно, ценятсявыше или ниже, в зависимости от обстановки. Теперь на родинеЧингиз-хана восхваляются его подвиги, но русские историки могутдобросовестно расходиться во мнениях с монгольскими, описываязавоевание Руси монголами. История — не естественная наука, и кней не относится то, что я говорил о естествознании. Конечно, этоне значит, что гуманитарные учёные — шарлатаны, но их выводымогут зависеть от того, где они родились и в каких условиях работа-ют. Поэтому гуманитарные науки не вызывают такого доверия, какестествознание. Английский язык называет гуманитарного учёногословом scholar, но не scientist.

Есть важные почтенные области человеческой деятельности, неотносящиеся к науке. Это вовсе не обесценивает такую деятель-


ность. Но результаты науки принудительны, это истина, не остав-ляющая выбора. Вы можете согласиться или нет, что Шекспир былвеликий поэт, но вы не можете не согласиться с законами Ньюто-на. Естествознание — это просто упорядоченное знание о природе,одинаково верное и одинаково важное для всех.

Введение в психологию1

I. Природа человека

1. Вряд ли есть вопрос, по которому взгляды людей расходилисьтак сильно, как вопрос о природе человека. Самый характер вопро-са объясняет резкость этих расхождений. Можно не соглашатьсяв чём угодно, сохраняя мир и взаимное уважение; но люди, по-разному рассуждающие о человеке, фатальным образом оказыва-ются во враждебных лагерях. “Человек слаб и подл”, — вещает Ве-ликий Инквизитор; “Человек — это звучит гордо”, — возражает емуМаксим Горький. Доктрины, провозглашаемые в этом стиле, ино-гда претендуют на объективность, но легко выдают своё происхож-дение. Всякий, кто высказывает подобные доктрины, повествует нео человеке вообще, а о самом себе. Изгнанник, изнывающий в Се-мипалатинске от скуки и одиночества, пишет унизительные письмавельможам, льстит императрице, чтобы вернуться в Петербург; емунеобходимо учение о человеке, по которому все люди изначальносломлены. Сормовский мастеровой, обласканный в салонах, не уве-ренный в своих манерах и в своём праве на внезапно свалившуюсяславу, нуждается в концепции человека, оправдывающей — без осо-бой утонченности — его вызывающе народную внешность и молодойаппетит к жизни.

Если бы дело было только в этом, мы бы имели столько пред-ставлений о человеке, сколько людей, и уж во всяком случае, неменьше, чем темпераментов и типов характера; тогда разговоры о

1Первоначально задумывалась книга с этим названием, где “Природа чело-века” и “Структура личности” были двумя главами, посвященными открытиямЛоренца и Фрейда. Написаны около 1970 г., когда “. . . литература по психоана-лизу на русском языке исчерпывалась ранними работами Фрейда, изданными вдвадцатых годах (как правило, в плохих переводах). Труды Фрейда, написан-ные после первой мировой войны, и вся огромная литература, ими вызванная,никогда не переводились, если не считать весьма фрагментарного изложениянекоторых вопросов в книге Шибутани «Социальная психология»”. Так писалА.И. в предисловии переводчика к книге Э. Берна “Введение в психиатрию ипсихоанализ для непосвященных”. Напомним, что книга Шибутани вышла унас в 1969 г. Этология же только начиналась; книга К.Лоренца “Так называе-мое зло” была впервые издана в Вене в 1963 году.

Дальнейшие главы А.И. писать не стал, вместо этого он сделал для Самиз-дата перевод целого ряда книг по психологии: К. Лоренца, Э. Берна, К.Хорни,Э.Фромма и др. — Прим. Л.П.Петровой


природе человека имели бы тот же смысл, как и другие виды “струк-турирования времени”. Но в действительности на этом остановитьсянельзя, по двум разным причинам.

Первая причина состоит как раз в том, что некоторые особеннонастойчиво провозглашаемые доктрины о человеке, подходящие кобщему психологическому фону эпохи, из личных построений пре-вращаются в мифы, и в этом качестве необычайно вредны. Втораяпричина, не позволяющая отнести природу человека к разговорно-му жанру, заключается в практической важности вопроса. Испоконвеку люди манипулировали друг другом. Знание о человеке, поз-волившее пользоваться и управлять им, предшествовало всякомудругому знанию; как и всякое знание, поначалу оно было бессо-знательным. Но ещё в начале истории жрецы и вожди научилисьвполне сознательно манипулировать человеком; это значит — при-менять общее знание людей для достижения частных целей. Воз-никает вопрос — в каком смысле можно человека знать? И можноли его знать вообще? На первый взгляд кажется, что “знание лю-дей”, в обиходном смысле этого выражения, совсем не похоже на тезнания, которым учат в аудиториях, выписывая формулы на доске.Не похоже, хотя бы уже потому, что знанию людей нигде не учат.Однако, у некоторых людей такое знание вырабатывается; самыйправоверный физик вынужден признать, что это — знание в томже смысле, как его собственное, поскольку оно позволяет предска-зывать результаты экспериментов. Опыты над людьми не одобря-ются, но производятся везде и всегда. Человека намеренно ставят вположение, в котором ожидают увидеть определённую реакцию, ион реагирует заранее предсказанным образом; тем самым проверя-ется некая теория о человеке. Результаты подобных экспериментовзачастую надёжны и столь же воспроизводимы, как в физике илихимии; но знание, используемое при этом, расценивается гораздониже. Больше того, “знание людей” вообще не пользуется статусомнаучного знания; при всей его практической важности его обычносчитают всего лишь “интуитивным” или “донаучным”. А подсозна-тельное пренебрежение к “донаучному” знанию глубоко пронизыва-ет нашу культуру. Люди, непосредственно не причастные к творче-ской работе, обычно не понимают, в какой степени всякое творче-ство, даже в самой формализованной теории, в самой хитроумнойвозне с приборами, направляется той же “человеческой”, “донауч-ной” интуицией, которая позволяет нам выжить в мире людей.

Другая причина заблуждения, даже у высоко одарённых специ-алистов, — это магическое очарование машины, захватившее совре-

Введение в психологию 301

менного человека. Непонятная, но действующая машина за крыш-кой приёмника, непонятные, но внушающие суеверное почтениеформулы в научной книге, воспринимаются как объекты высоко-го, сложного знания. Кому эти вещи понятны, тот гордится своимпониманием и благоговеет перед ещё более сложным механизмомлабораторий и научных журналов. Мы преклоняемся перед слож-ностью и не видим самого сложного — самих себя.

Наконец, мы живём в эпоху прагматизма, преклонения передуспехом. В такую эпоху должно высоко цениться знание, позволив-шее создать атомную бомбу или высадиться на Луне, — не всё лиравно, в чём мы преуспели, лишь бы это было внушительно? Бес-спорно, о человеке мы знаем гораздо меньше, чем о Луне и об изо-топах урана. Наша беспомощность в решении личных и обществен-ных задач свидетельствуют о том, что человека мы знаем плохо. Азнание, получаемое без приборов и формул и не ведущее к сенсаци-онным успехам, мы ценим низко.

Общепринятое объяснение, почему мы так плохо знаем челове-ка, состоит в том, что человек сложен. Принято думать, что бо-лее простые предметы, заполняющие Землю и небо, уже достаточноизучены по причине их простоты; а растения, животные и особенночеловек плохо изучены, потому что устроены сложнее. Нельзя отри-цать особой сложности, присущей всему живому, и человеку большевсего; но дело совсем не в этом. Мы плохо знаем человека потому,что изучать его в научном смысле стали недавно, и потому, что этоизучение сталкивается с тяжёлыми помехами. Чтобы понять, чтовсегда препятствовало и всё ещё препятствует научному изучениючеловека, начнём с важного предмета, к которому нам ещё не разпридётся возвращаться — с поведения животных.

Простейшие наблюдения научного характера над поведениемживотных — даже домашних животных! — начались в тридцатых-сороковых годах двадцатого века. Эти наблюдения легли в основуважнейшей, совершенно новой биологической науки — этологии.Более того, Конраду Лоренцу удалось открыть закономерности эво-люции поведения животных, что явилось столь же важной револю-цией в науке, как открытие Дарвином эволюции их строения. Всёэто достигнуто практически без применения приборов, простым ипрямым наблюдением, но наблюдением научно поставленным и про-думанным. Часто забывают, что и Дарвин обходился без техники;но теперь нас занимает другое. Можно спросить себя, почему же этинаблюдения не были сделаны раньше? Почему люди, тысячелети-ями прислушиваясь к гомону птичьего двора, не услышали ничего


интересного, до того как Лоренц принялся наблюдать своих гусейи уток? Причины здесь в точности те же, что в случае человека.Очень важно как следует продумать все эти препятствия, потомучто они продолжают нам мешать.

Во-первых, чрезвычайно вредной помехой для изучения всегоживого — и особенно человека — всегда была иллюзия понимания.Изучение гусей и уток обычно ограничивалось тем, что полезно вхозяйственном смысле; животные, столь обычные (и столь удобныедля наблюдения!), мало привлекали внимание натуралистов. Чело-век тем более воспринимался как нечто известное и понятное. Имен-но потому, что изучение человека донаучными средствами началосьтак давно и дошло до такой изощрённости, научное изучение этогопривычного объекта казалось излишним и даже, в некотором смыс-ле, неуместным.

Во-вторых, всё живое — и особенно человек — постоянно подвер-галось мистификациям. Самые важные предметы изучались рань-ше всего, на том этапе развития человека, когда границы меж-ду знанием, фантазией и мифом ещё не существовали. Недостаю-щее знание восполнялось “знанием” религиозным (кавычки озна-чают здесь употребление слова в другом смысле). Человек, состо-явший в непрерывном общении с божествами и демонами, и самрассматривался как объект особого рода, с уникальными харак-теристиками вроде бессмертной души. Применять к такому объ-екту тривиальные методы научного исследования казалось болеечем неуместным — это было грехом. Даже мёртвый человек вну-шал слишком религиозные чувства, чтобы разрешить его анато-мировать, — потому и не было анатомии. При этом, разумеется,главное препятствие составляли не внешние запреты, а внутренниетабу: когда стали выкрадывать трупы и вскрывать их тайно от вла-стей, появление анатомии было близко. Самые суровые табу окру-жали половую жизнь и психическую жизнь человека; достаточнобыло запретить исследование первой, чтобы совершенно мистифи-цировать всё, касающееся второй. Как известно, всё психическое вчеловеке связывалось с душой и производилось от бога, тогда какдеятельность детородных органов составляла прерогативу дьявола.В конце девятнадцатого века, когда подлинные религиозные стра-сти уже угасли, сопоставление этих двух сфер упрямо отвергалоськак неприличное; неприличие всегда оставалось суррогатом греха.Пуритански честный и буржуазно солидный Фрейд был подвергнутвсеевропейской травле, и даже теперь его “глубинная психология”внушает страх людям, движущей силой которых является, в конеч-


ном счёте, сексуальная неполноценность.В-третьих, изучение человека всегда задевало интересы людей.

Сколь угодно циничные жрецы или вожди не могли допустить, что-бы предметы их манипулирования знали о человеке что-нибудь, невходящее в одобренный канон. Таким образом, приятие или неприя-тие господствующей доктрины о человеке оказывалось, помимо сво-его религиозного значения, актом послушания или бунта. В менееважных делах гражданину может быть дозволено, как выражалсяГегель, “слегка развиться вокруг своего места”; но raison d’etat недопускает, чтобы налогоплательщик вообразил себя бессмертнымдухом.

Все эти причины, мешавшие научному изучению человека, суще-ствовали всегда и будут существовать ещё долго. Есть, однако, инаяпредпосылка такого изучения, возникшая не так давно. Я имею ввиду научный метод. По сравнению с историей человечества науч-ный метод выглядит почти сомнительным новшеством: ему всеготриста лет. Имена Галилея и Ньютона отделяют Новое время отСтарого более чётко и доказуемо, чем плавание Колумба или Фран-цузская революция: с них начинается научное понимание природы.Конечно, развитие науки началось с тех её отраслей, где она былане только необходима, но и респектабельна. Пожалуй, теория дви-жения планет ничуть не проще психоанализа. Но, как утверждаетодна из аксиом Ньютона, “вездесущие божие не препятствует дви-жению тел”. Так или иначе, научный метод сложился на материалефизики, химии, астрономии. Многое в биологии не могло быть по-нято без этих вещей; но для многого просто не было психологиче-

ских условий. Современная психология стала возможной лишь наоснове научного метода, пришедшего в неё извне. Что здесь важ-но, это не приборы и не формулы, а стиль мышления. В разныевремена неумение думать прикрывалось разными масками. В нашевремя имя ему Кибернетика, и на щите его Интеграл. Злоупотреб-ление формулами из невинной забавы инженеров превратилось в“рэкет”, в метод запугивания и вымогательства. Читатель не най-дёт в этой книге ни интеграла, ни x2; последний символ характерендля специального вида надувательства, выступающего под именемСтатистики.

2. Итак, под природой человека мы будем понимать лишь то, чтоможно узнать о человеке объективно. Иначе говоря, мы будем назы-вать знанием лишь те факты, касающиеся человека, которые любойнаблюдатель может получить, действуя единообразным методом,или те представления о человеке, из которых единообразным мето-


(1) 2 · 2 = 4 ··

··= · · ··

(2) (a+ b)2 = a2 + 2ab+ b

2 Подставлять в обе части различныепары значений (a,b), пока не убеди-тесь.

(3) Завтра Солнце взойдётна Востоке.

Встать пораньше и посмотреть.

(4) Солнце всходит на Во-стоке.

Делать то же много раз подряд.

(5) Мао — Красное Сол-нышко.

? Способ проверки отсутствует.

(6) Этот рыжий вчераукрал часы.

(а) Для подтверждения: просмотретьфильм, где заснят его вчерашнийдень. (b) Для опровержения: убе-диться, что часы на месте.

(7) Все рыжие — воры. Очень много раз повторять действияп.(6), заменяя часы очень многимипредметами. При этом считать ры-жими только людей с волосами, из-лучающими такую-то спектральнуюлинию.

(8) Все рыжие — подонки. ? Смысл слова “подонок” не поддаёт-ся объективному определению.

(9) Павел слаб. Проверить, может ли поднять гирюв 40 кг.

(10) Пётр подл. В день пасхи проверить, отречёт-ся ли трижды, прежде чем пропоётпетух.

(11) Человек слаб и подл. ?

дом выводятся предсказания таких фактов. Существенно здесь, чтовсякое знание должно сопровождаться указанием способа проверки

этого знания1. Высказывания, способ проверки которых отсутству-ет, не имеют объективного (научного) смысла. Это — очень важноеметодологическое требование. Некоторые люди, страстно верящие внекоторый факт или в некоторую доктрину, убеждены в том, что ихвера носит не только личный характер, а обязательна и для других

1Здесь нет надобности входить в обсуждение тонкостей, связанных с та-кой проверкой. Это примечание адресовано не читателю, а логику по фамилииПоппер.


людей, которые должны были бы разделить эту веру, если бы небыли так плохи. Как правило, ссылка на моральные качества оппо-нентов как раз и означает отсутствие у веры объективного смысла.Ниже приводится список утверждений “объективного” и “необъек-тивного” характера; справа от каждого объективного утвержденияуказан способ проверки, придающий ему точный смысл; в осталь-ных случаях стоит вопросительный знак.

Чтобы эта таблица не показалась Вам такой уж смешной, сде-лаем к ней некоторые комментарии. Прежде всего, под проверкоймы понимаем эмпирическую проверку; поэтому (и для простоты де-ла) мы не указали в п. (2) на проверку путём доказательства, ра-зумеется, вполне убедительную. В п. (6) подразумевается, что из-вестно, о каком рыжем и каких часах идёт речь. В пп. (9), (10)высказывания сами по себе бессмысленны; по существу, следова-ло бы расширять такие высказывания, например: “Павел физиче-ски слаб”, “Пётр склонен к отречению в день пасхи”. Вообще, жела-тельно, чтобы способ проверки лишь уточнял, а не создавал смыслвысказывания. В п. (8) можно было бы “создать” смысл высказыва-ния, но лучше таких утверждений избегать. Пп. (5), (11) не подда-ются никакой проверке и никакому уточнению; это не утверждения,а выражения эмоций.

Конечно, все эти рассуждения не для того, чтобы объяснить, каквыглядит объективное знание о человеке, а для обратной цели: объ-яснить, как оно выглядеть не может. Читатель уже догадывается,что автор не случайно выбрал для осмеяния тезис Великого Инкви-зитора: символ веры пишущего эти строки, очевидно состоит в том,что “человек — это звучит гордо”. Однако, эта последняя фраза,точно так же, не имеет объективной проверки и просто выражаетнекоторую эмоцию.

К сожалению, с помощью формальной логики от Великого Ин-квизитора нам отделаться не удастся. Его тезис — не только выра-жение личной эмоции, например, усталости от допроса непосильно-го числа еретиков; это упорно функционирующий, злокачественныймиф. Попытки вложить в него смысл и, тем самым, оснастить этотмиф критериями проверки не прекращаются и становятся чуть лине главным занятием во время Великой Чумы, в Смутное время, атакже в периоды личных Katzenjammer’ов1 любого происхождения.Наиболее распространённый вариант осмысления мифа состоит втом, что человек по природе своей жесток, готов и всегда рад тер-

1Katzenjammer (нем.) — похмелье. — Прим. Л.П.Петровой


зать другого человека не только для выгоды, но просто для удо-вольствия; что моральные, религиозные и другие препоны не могутпомешать ему в этом (ведь он слаб ), и только страх возможногонаказания от начальства или соседей удерживает его от немедлен-ного каннибализма. Конечно, жителю любой не слишком спокойнойэпохи нетрудно в это поверить — если есть у него такая потреб-

ность. Человек без такой специфической потребности скорее уди-вится невероятному разнообразию человеческого поведения, совме-щению в одном теле зверства и нежности, чередующихся иногдабез связи с ситуацией, короче, удивится спонтанности человека.Иначе видит всё это Иван Карамазов, он же Федор МихайловичДостоевский. Потребность, о которой была речь выше, у него име-ется. И, как всегда в таких случаях, мнение Ивана Карамазова очеловечестве есть не что иное, как его рационализированная испо-ведь о самом себе.

Мы встречаемся здесь с одним из простейших законов психо-логии, действие которого можно проследить в целом ряде случа-ев, вплоть до самых тривиальных: идеология воров сводится, какизвестно, к тому, что “крадут все”. Трудности общения с людьми,происходящие от специфического личного недостатка, преодолева-ются с помощью одного из нескольких механизмов, достаточно хоро-шо изученных; механизм умозаключений Ивана Карамазова вполнеэлементарен, но покоряет неискушённого читателя благодаря худо-жественному изложению. Итак, мы должны, прежде всего, отмеже-ваться от всякого рода компенсирующих рассуждений, целью кото-рых является личное утешение или душевный комфорт. Конечно,исцеление специальных недугов вроде садизма, мазохизма, инфан-тилизма, психической импотенции в прямом и переносном смысле,— всё это также входит в круг задач психологии. Однако, мы хо-тим прежде всего выяснить то, что присуще не отдельным людям,а человеку вообще; если такие свойства найдутся, их и придётся,очевидно, отнести к “природе человека”.

3. Биологическую основу человека составляют инстинкты, об-щие с другими высшими животными; обычно выделяют инстинктсамосохранения, инстинкт питания, половой инстинкт и так называ-емый “ориентировочный инстинкт”. Последний из них проявляетсятакже и в отсутствие первых трёх, вовсе не сводясь к ориентировке,— в действительности это беспокойная жажда деятельности, застав-ляющая сытую собаку разгребать листья в лесу, исследователя же —размышлять, для чего она это делает. Вся эта классификация пред-ставляет, конечно, лишь грубое приближение к инстинктивному, т. е.


унаследованному и “автоматическому” поведению животных. Врядли возможно отрицать, что перечисленные выше инстинкты, прису-щие всем людям, совершенно нейтральны в моральном смысле: нехороши и не плохи сами по себе. За исключением немногих после-дователей крайних доктрин, усматривающих зло в самом существо-вании человека, никто не возмущается тем, что человек ест, произ-водит детей и любуется окружающим миром. Инстинкт, лежащийв основе “так называемого зла” называется иначе и изучен совсемнедавно: это — “внутривидовая агрессивность”. Чтобы подчеркнутьбиологическую природу вопроса, Конрад Лоренц озаглавил своюкнигу именно этими словами: “Das sogennante Bose” (подлинник вы-шел в 1963 г.; более известно сокращённое английское издание подзаголовком “On aggression”). Речь идёт о враждебном отношенииживотного к особям своего же вида; сюда не относится поведениеживотного по отношению к животному другого вида, служащемуего обычной пищей. Как подчёркивает Лоренц, волк, преследующийзайца, не более “зол” на него, чем обедающий человек на котлету;моральное осуждение может коснуться его не больше, чем охотника(если он выходит в поле не затем, чтобы настрелять себе на завтракокрестных фермеров). Предметом морали является отношение че-

ловека к человеку; животному мы сочувствуем лишь в той степени,в какой оно напоминает нам человека. Мы оставим здесь в стороневопрос о том, является ли внутривидовая агрессивность “новым” ин-стинктом, или сложной комбинацией давно известных. Важно, чтоэто специфическое, выработанное эволюцией поведение, направлен-ное против любой особи своего вида. “Целью” такого поведения (аточнее, причиной биологической полезности его, потому что при-рода не знает целей) является охрана охотничьего участка и, темсамым, обеспечение равномерного распределения животного данно-го вида по ареалу (области) его распространения. “Взаимное оттал-кивание” особей создаёт условия, при которых может прокормитьсяболее многочисленная популяция; а более многочисленный вид име-ет лучшие шансы на выживание. Поэтому виды, не выработавшиемеханизма внутривидовой агрессивности, должны были вымереть,уступив место тем, у которых установился “волчий закон” всеобщейагрессивности к “ближним”. Некоторое понимание универсальностиэтого закона проникло уже в популярные журналы; все знают, чтосоловей поёт боевую песню, удерживающую конкурентов от посяга-тельства на его владения. У тех видов, которые не имеют хотя бывременной оседлости на определённых участках питания, не выра-батывается и механизм внутривидовой агрессии. Таковы, например,


стадные животные вроде сельди или саранчи. Но эти животные во-все не “любят” друг друга, вполне равнодушны к другой особи, ре-агируя только на поведение стада. Условием узнаваня индивида и,тем самым, формирования личности животного является как различное владение участком земли или моря, неотделимо связанноес интенсивной защитой этого участка от особей своего вида. Такимобразом, без внутривидовой агрессивности невозможно развитие

личности: первичный способ “узнавания” других и “осознания” са-мого себя и есть столкновение в процессе распределения пищи.

Незачем объяснять после этого, что внутривидовая агрессив-ность сама по себе нейтральна по отношению к морали; но легкоможно подумать, что в ней-то и заложен источник всякого зла.Это совсем не так просто! Прежде всего, самые понятия “добра” и“зла” предполагают личность, несущую эти свойства. Где лично-сти нет, где особи не узнают друг друга как особую часть среды,там мы находимся “по ту сторону добра и зла”: истинно свободныот морали — селёдки. Слабо развита “индивидуальность” у стадныхживотных, кочевой образ жизни которых не связан с определён-ным участком питания. У них проявления внутривидовой агрессииразвиваются в рамках другого механизма — полового отбора. Но во-обще от травоядных не приходится ожидать особых успехов в фор-мировании “личности” и достаточно интересных “межличностныхотношений”: для этого они недостаточно агрессивны. Как показалаэтология, чёткое формирование личности и отношений между лич-ностями, соответствующих “высшим эмоциям” человека, возможнотолько у хищников. Конечно, “хищники” здесь понимаются в биоло-гическом, а не обиходном смысле слова: это животные, питающиесяживотными. С этой точки зрения гуси, утки и соловьи такие жехищники, как волк.

Итак, хищник, охраняющий свой участок, обретает вместе с нимсвою индивидуальность и “осознаёт” (точнее, воспринимает) инди-видуальность соседа. Здесь важно, что он живёт “отдельно”, не вмуравейнике или большом городе, а в “собственной усадьбе”; такимобразом, право собственности имеет и некоторые позитивные аспек-ты. Попытка соседа нарушить это право приводит к борьбе — простопо той причине, что эволюция наделила хозяина участка инстинк-том нападения на всякое, без исключения, животное того же видавнутривидовой агрессивностью. Однако, эволюция позаботилась и отом, чтобы такие столкновения не были слишком кровопролитны. Всамом деле, у вида, представители которого при каждой встрече ис-требляют друг друга, было бы мало шансов на выживание; “целью”


природы является не уничтожение соседа, а изгнание его на при-

надлежащую ему территорию, обеспечивающее, как мы уже виде-ли, равномерное заселение ареала обитания вида. Поэтому у всехвидов животных столкновения имеют, как правило, не “серьёзный”,а “демонстративный” характер; драки между ними аналогичны ры-царским турнирам, а не военным действиям. Замечательно, что помере углубления в чужие владения, “захватчик” чувствует себя всёменее уверенно: его боевая сила закономерно убывает. Зато “хозя-ин”, как это и подобает спортивному характеру состязания, сильнеевсего играет “на своём поле”. По мере изгнания “захватчика” на еготерриторию соотношение сил меняется на обратное, что приводит,в конечном счёте, к установлению “вооружённого мира” с правиль-ным размежеванием сфер влияния.

Чем опаснее вооружён хищник (а оружие нужно ему для охотына добычу другого вида), тем основательнее позаботилась эволюцияо предотвращении “настоящих” внутривидовых сражений, тем болееизощрённой оказывается система условных движений, составляю-щая ритуал поединка. Напротив, чем менее вооружён вид, тем сла-бее эволюционная охрана его от “убийства”. Зайцы дерутся и неред-ко убивают друг друга; волки не убивают друг друга почти никогда,и даже не наносят друг другу серьёзных ран. Кто читал книгу о вол-ках Ф. Моуэта, проникся достаточным уважением к этике волчьейстаи. Верно, что “ворон ворону глаза не выклюет”, потому что ворон— хищная птица; менее известно, что голуби в драке выклёвываютдруг другу глаза. И это ещё не всё. У хищников оказалась необхо-димой для сохранения вида особая защита самок и потомства. Дляэтого выработались особые механизмы распознавания и торможе-ния. Если бы волки или собаки, с их мощными челюстями, всерьёзнападали на самок или щенков, их вид существовал бы недолго.Именно потому, что они — сильные хищники, эволюция снабдилаих тонкими защитными механизмами, снимающими агрессивность,когда она угрожает потомству. Чтобы освободиться от этих биологи-ческих механизмов, нам, людям, пришлось в значительной степениутратить былую агрессивность, приблизившись к домашнему скоту.

Таким образом, инстинкт внутривидовой агрессии у хищни-

ков, где он особенно силен, привёл к формированию так называе-

мых “высших эмоций”, лежащих в основе таких, казалось бы, спе-

циально человеческих явлений, как сопереживание, сострадание и

отвращение к убийству. Интересно сопоставить с этим тот факт,что у высших приматов (шимпанзе, горилла, орангутанг) в есте-ственной обстановке не встречается столкновений с серьёзным ис-


ходом. Одного этого факта, твёрдо установленного наблюдениямипоследних лет, было бы достаточно, чтобы опровергнуть домыслыо биологически обусловленной “жестокости” человека!

Другим результатом действия внутривидовой агрессии оказыва-ется механизм взаимоотношений между полами. Замечательно, чтоэтот механизм развивается совершенно одинаково у видов, оченьдалеко отстоящих в системе животных — у морских окуней, гу-сей, высших млекопитающих. Основу механизма составляет взаи-модействие инстинкта внутривидовой агрессии, обусловливающее“отталкивание” каждых двух особей (в том числе разного пола),и полового инстинкта, вызывающего “притяжение” особей разногопола. Удалось открыть простейшие формы этого взаимодействия,сводящиеся к чередованию сближения и бегства. Близкие разно-видности и виды (близкие по морфологии, т. е. по строению тела!)весьма отличаются по своему поведению, воспроизводящему, напо-добие кадров фильма, все исторические этапы эволюции поведения.Благодаря этому факту, Лоренцу удалось проследить эволюцию от-ношений между полами. Из чередования движений, выражающих“притяжение” и “отталкивание”, возникло характерное “зигзагооб-разное” движение, напоминающее ритуальный танец. Таким обра-зом выясняется происхождение “любовной игры”, предшествующейу всех высших животных половому акту. Игра эта, вызывавшая вслучае человека моральное осуждение и до сих пор противопостав-ляемая “серьёзному” отношению к “вопросам любви и брака”, ока-зывается древнейшим биологически обусловленным механизмом, авовсе не проявлением специальной испорченности человека. Даль-нейшее усложнение “ритуальных” движений, известных у челове-ка и животных под названием “ухаживания”, привело к возникно-вению всех сложнейших форм сексуального поведения, какие на-блюдаются у высших животных и человека. Вместе с механизмамиторможения агрессии, обеспечивающими сохранение потомства, этоизощрённое эволюцией сексуальное поведение составило биологиче-скую основу всей общественной — а тем самым и личной — жизничеловека.

Итак, биологическим носителем “зла” — враждебного отноше-ния человека к человеку — является инстинкт внутривидовой агрес-сии, совершенно нейтральный в моральном смысле, и возникшийиз необходимости равномерного распределения участков питания.Из этого механизма развилось всё сложное и разнообразное пове-дение человека в семье и в обществе — личность, понимание дру-гой личности, десять заповедей, дружба, любовь и самая мораль.


Биологическое поведение человека воспринимается в наше время стаким же недоверием и отвращением, как сто лет назад — проис-хождение человека от обезьяны. Как правило, каждое великое от-крытие, подрывающее исторически сложившиеся научные или до-научные взгляды, встречается в штыки. Люди, жившие сто лет на-зад, возражали против Дарвина совсем не потому, что у них былиубедительные доводы по поводу происхождения человека. Психо-логическая причина такой реакции состояла в традиционном пред-ставлении о высоком (божественном) источнике человеческого рода,— но не только в этом. “Происхождение” не является сухой научнойабстракцией; оно ассоциируется с половым актом, в котором дей-ствующими лицами являются отец и мать мыслящего субъекта, онсам и его жена; подсознательная подстановка вместо одного из нихобезьяны (негра, еврея и т. д.) достаточно объясняет трудности, скоторыми сталкивается научное исследование человека. Через столет после Дарвина число людей, знакомых с доказательствами жи-вотного происхождения человека и всерьёз проверивших доводы заи против него, не так уж велико; но представление об этом вошло вучебники, стало респектабельным и принимается на веру. Точно также, опыты австрийского профессора над гусями и утками восприни-маются нашими современниками как нечто смехотворно низменноепо сравнению с жизнью человека; в повседневных перепалках соб-ственной жизни мы не слышим интонаций птичьего двора. И еслимы не верим больше в божественного отца, в грехопадение и бес-смертие души, то на месте веры, в качестве её суррогата, осталисьформулы приличия: “Человек — это звучит гордо”. Что же говоритэтология о природе человека? Биологическая природа человека нехороша и не дурна — она морально нейтральна. Книги, написанныесерьёзными биологами в последние годы, значительно лучше изоб-ражают сообщества высших животных, чем знали их наши деды,читавшие занимательные россказни Брэма. К сожалению, я не знаюхорошей книги о шимпанзе, наиболее близких к человеку1. КнигаШаллера о гориллах изображает сообщество высших обезьян, утра-тивших свою хищность и не имеющих естественных врагов (кромечеловека). Гориллы травоядны; интересно было бы знать, чем пита-лись их предки. Сомнительно, чтобы столь мощные, хорошо воору-жённые животные происходили от травоядных предков, поскольку

1Книга Дж. Гудолл вышла позже. (J. Goodall The Chimpanzees of Gombe.

Patterns of Behavior. The Belknap Press of Harvard University Press, Cambridge,Mass., and London, 1986. Русский перевод: Дж. Гудолл “Шимпанзе в природе.Поведение”, М., Мир, 1992) — Прим. Л.П.Петровой


далёкие предки нынешних обезьян были всеядны, как теперь шим-панзе, пожирающие даже маленьких обезьян других видов. Шал-лер отмечает у горилл черты вырождения, делающие их обществовялым и статичным; вероятнее всего, это эволюционный тупик. Го-раздо интереснее сообщество волков, изученное Моуэтом. В нём спредельной отчётливостью видны выработанные эволюцией свой-ства высокой агрессивности, во многих отношениях заставляющиенас завидовать этому благородному зверю. Здесь не нужны ника-кие кавычки: мы знаем теперь, что эмоции животных и человека непросто аналогичны, но в основе своей тождественны. Собака “хочет”,“волнуется” и даже “страдает”, вопреки запретам И. П. Павлова.

Откуда же происходит то “неблагородное”, “низменное” и “жесто-кое” поведение человека, которое приписывают ему — с достаточ-ным основанием — Великий Инквизитор и Иван Карамазов? Про-стейшее объяснение состоит, как будто, в том, что дурна не био-логическая, а общественная природа человека; но в такой общейформе это лишь видимость объяснения. В самом деле, когда мыговорили выше о “биологической природе” высших животных, то впонятие “биологии” включалось их общественное поведение, с од-ной существенной оговоркой: в естественной среде. В исключитель-ных условиях, резко отличающихся от обычных условий существо-вания вида, поведение животных меняется. Загнанная в угол крысаоказывает сопротивление врагу, от которого в обычных условияхспасается бегством. Более интересны аналогичные реакции на мни-

мую опасность, вообще на всё неизвестное, не содержащееся в опы-те вида. Вообще, в непривычных условиях механизм внутривидо-вой агрессии нарушается: агрессивность получает случайное, часто“противоестественное” направление. Особенно сильные извращенияэтого инстинкта наблюдаются при клеточном содержании живот-ных. В клетке нет условий для “демонстративного” поединка; вовсяком случае, нет смежной территории, куда мог бы с достоин-ством удалиться побеждённый. Механизм торможения и условныеритуалы, выработанные эволюцией для сохранения вида, расстраи-ваются. Но вызвавший их первичный инстинкт остаётся, а он воз-буждает животное к нападению на любую особь своего вида. Этопридаёт столкновениям затяжной характер и приводит к тяжёлымувечьям, а иногда и к каннибализму.

Извращения человеческого общения, подобные садизму и мазо-хизму, могут быть поняты по аналогии с клеточным содержаниемживотных. Различные ячейки общества — семья, группа знакомых,служебная обстановка — аналогичны клетке, поскольку препятству-


ют размежеванию владений и создают положение длительной кон-фронтации. В этом положении неумолимо действует инстинкт внут-ривидовой агрессии, заложенный в каждом из нас и направленныйпротив каждого другого, — инстинкт благотворный и созидающий,породивший всё, что делает нас людьми, но не приспособленныйк клеточному содержанию людей. Действие этого извращения темстрашнее, чем меньше мы понимаем, что заперты в клетку.

4. Как мы видели, вопрос о природе человека сам по себе име-ет смысл, если освободить его от субъективных построений и эмо-ций. Конечно, многие люди совсем не заинтересованы в объектив-ном изучении человека: им дороже иллюзии и привычки мышления,помогающие им жить. С другой стороны, знание само по себе недо-статочно, чтобы сделать жизнь человека глубокой и осмысленной:для этого нужны цели. В действительности именно от наших целейзависит, что мы хотим и чего не хотим знать. Существуют такиецели, которым знание абсолютно противопоказано, например, пси-хический комфорт в разлагающемся обществе. Читатель сам можетсудить, насколько интересно ему объективное знание о человеке; ачто это такое, видно из сказанного выше.

Изучение биологической природы человека приводит к выво-ду, что всё инстинктивное, врождённое в человеке — в моральномсмысле нейтрально, то есть не имеет отношения к морали. Те осо-бенности поведения, которые делают человека “злым”, “жестоким”по отношению к себе подобным, происходят от специфического из-вращения инстинкта, связанного с условиями общественной жизнилюдей. Разговоры о “звере в человеке”, о “слепой силе инстинкта”,о “законе джунглей” являются суррогатами, оставшимися на местехристианской концепции первородного греха, и заслуживают сохра-нения лишь в качестве социологических курьёзов. Определённые об-щественные механизмы делают человека “злым”, точно так же, какдругие делают его “добрым”. Действие этих механизмов можно по-нять лишь в том случае, если вместе с биологической, инстинктив-ной основой поведения человека рассмотреть специфические огра-ничения, налагаемые на человеческую жизнь общественной средойи традицией. Но, в отличие от животных, человек может сознатель-но изменять условия своего существования. Более того, он вынуж-ден это делать, если не хочет предоставить естественному отборунайти другого хозяина для этой планеты. Для такого действия естьдва пути.

Первый путь предполагает, что спасительная формула уже из-вестна. В этой формуле заключена достаточная мудрость для пре-


одоления всяческого зла; и если зло всё ещё не исчезло с лица Земли,то единственно по той причине, что формула была недостаточноусвоена. “Возлюби своего ближнего, как самого себя (или большесебя)”. “Человек — мера всех вещей. Всё в человеке, всё для чело-века”. “Благоговение перед жизнью”. “Мао — Красное Солнышко”.Людям, которым достаточно одной формулы, никакое знание ненужно. Это путь веры.

Другой путь предполагает, что человек сложен и не может бытьописан одной формулой, как нельзя вывести из одной формулы всюфизику. Что длительный путь познания человека — только начи-нается. Что памятные неудачи известных экспериментов над чело-веком имеют такое же объяснение, как и всякие опыты без доста-точной информации. И что цели, касающиеся человека и общества,могут быть достигнуты, если вы о них достаточно знаете. (Но, ко-нечно, прежде всего у вас должны быть цели). Для этого пути тоженужна вера. Гораздо больше веры.

II. Структура личности

1. Уровни достоверности. Крутым поворотом в понимании че-ловека были открытия Фрейда, получившие широкую известность вначале этого века, особенно в двадцатые годы. Споры вокруг имениФрейда всё ещё продолжаются в некоторых общественных средах.Особенно комическое впечатление производят интеллигенты, обыч-но преклоняющиеся перед общим мнением, но по своему провин-циальному положению не осведомлённые о статусе Фрейда; от нихможно услышать слово “фрейдизм”, употреблённое с тем же пугли-вым недоверием, как в 18-ом веке говорили “ньютонианство”.

Как мы уже видели, враждебное отношение к научному откры-тию пропорционально его новизне. Из этого правила исключают-ся лишь те авторы, достижения которых совсем непонятны публи-ке. Выводы, к которым пришёл Фрейд, были ошеломляюще непри-вычны и вдобавок относились к человеку, а потому считались по-нятными. Они были встречены с крайней неприязнью. До этогонам нет дела; вопрос в том, насколько они достоверны. Вряд личто-нибудь компрометирует популярную литературу больше, чемсмешение уровней достоверности. Читателю сообщают о жизни наМарсе в таких выражениях, как будто эта сказка ещё принимаетсявсерьёз; телепатия и футурология также предлагаются в научнойупаковке. Некритическое чтение работ Фрейда (в безграмотных пе-реводах двадцатых годов) может привести современного читателя


в замешательство. Прежде всего, Фрейд пользовался повседневным(не “научным”) языком. Мы привыкли к “научному” изложению, длякоторого в каждом случае изобретается специальная терминология.Но у Фрейда не было такой терминологии, потому что предмет егоисследования был совершенно новым (для науки). Врач по образо-ванию, он мог до известной степени обходиться языком медиков,пока речь шла об описании неврозов. Но чем дальше (и глубже) онуходил от своего исходного пункта, тем меньше можно было пользо-ваться терминологией врачей, впрочем, довольно архаической. Дляописания новых понятий Фрейд создавал свои термины, употребляядля этого слова обиходного, иногда “философского”, а иногда про-сто латинского языка. Поскольку такие слова имеют ещё и другой,первоначальный смысл, этого уже достаточно для недоразумения.Конечно, таким же способом создаются все научные термины; нофизический термин “энергия” не вызывает у Вас ассоциаций (“энер-гичный мужчина”), а “рассеяние” не связывается с рассеянностью.Лучше всего термины вроде “энтропии”, не вызывающие в нашемуме никаких привычных представлений; но всё это не страшно, разуже известно, что термины относятся к физике.

Если же предметом изучения является человек, то условное зна-

чение терминов угрожающим образом переплетается с их ненауч-

ным подтекстом. Эта угроза касается также и учёных, если онине обладают культурой формального мышления. Когда же пред-мет излагается для общей публики, иллюзии понимания и комедиипсевдопонимания становятся общим правилом. “Подсознание”,“libido”, “эдипов комплекс” и т. п. становятся штампами обиходно-го языка (особенно на Западе, где психоанализ давно популярен) и,в свою очередь, заслуживают исследования — уже как социальноеявление.

После Фрейда было положено много усилий для уточнения поня-тий психоанализа. К сожалению, культура мышления людей, кото-рые этим занимались, часто оставляла желать лучшего. Огромнаяпопулярность и огромная доходность профессии (психоаналитики,как правило занимаются врачебной практикой) породила необозри-мую литературу, почти столь же дурнопахнущую в научном отноше-нии, как пресловутая “социология”. Поэтому все уровни достоверно-сти, все термины и все их мыслимые значения до сих пор смешива-ются. Так будет до тех пор, пока некий подвижник не напишет стро-го логический трактат по психоанализу, заменив все “живые” словаточным символизмом. Это и случится, но не скоро. Пока же, напро-тив, обилие учёных терминов в интересующей нас области служит


безошибочным признаком шарлатанства. Итак, будем осторожны втолковании слов! Не будем понимать их слишком буквально, дажеу самого Фрейда, кстати, не обладавшего способностью к чёткомуизложению. Постараемся понять, чтo он пытался выразить своимтяжеловесным стилем.

В конце двадцатого века наследие Фрейда представляется нетолько старомодным, но и неравноценным. Отлично понимая зна-чение своих открытий для изучения общества и истории, Фрейд впоследние годы жизни много писал на “социологические” и “фило-софские” темы. Но психоанализ не является волшебным ключом,открывающим все двери. Это лишь одно из орудий, необходимыхдля великого предприятия, к которому на ощупь приближается инаше поколение — для изучения человека. Поздние работы Фрейданаходятся на гораздо более низком уровне достоверности, чем ос-новное ядро “глубинной психологии”, выдержавшее проверку време-нем. Фрейд-“философ” часто увлекается в своих фантазиях, и почтивсегда проницателен в деталях; но не будем верить ему на слово1.

Мы будем часто ссылаться на Фрейда, говоря о нынешнем со-стоянии психологии. Не столь важно, с чем он согласился бы сам;в конечном счёте и евклидова, и неевклидова геометрия произошлаот Евклида.

2. Исторический фон. Теоретические представления о че-ловеке, существовавшие до Фрейда, имели два разных источника.Древнейшим источником таких представлений была религия. В ре-лигиозных мифах и в практике религиозных культов содержалось— в фантастической форме — глубокое знание о человеке. Мы ещёвернёмся ниже к этому важному вопросу; здесь же достаточно за-метить, что в эпоху просвещения всё относящееся к религии бы-ло необратимо скомпрометировано — точнее, опозорено. Посколькуцерковь хранила и защищала своё историческое наследие, не же-лая ни от чего отказываться, то вместе с библейской космологией,чудесами и папскими декреталиями были высмеяны все традици-онные понятия о психической жизни человека. Добро и зло, грехи благодать, целомудрие, аскетизм, мистический экстаз — все этипонятия были подвергнуты не критике, но травле под аккомпане-мент фанфар торжествующего разума. Между тем, религиозное по-нимание человека имело уже хотя бы то преимущество, что чело-век рассматривался как очень сложное, противоречивое существо. У

1Попытки Эйнштейна построить “единую теорию поля”, занявшие вторуюполовину его творческой жизни, также выходили за пределы возможностей еговремени (и нашего!).


философов-“просветителей”, увлечённых лёгкостью своей разруши-тельной работы, человек оказывался чем-то неправдоподобно про-стым. Читатель, не знакомый с оригинальными сочинениями, мо-жет заподозрить нас в пристрастии. Чтобы понять, до какой степе-ни беспочвенны и невероятны были представления рационалистов18-го века о человеке, надо прочесть “Общественный договор” Рус-со и трактат Кондорсе; надо осознать, что это были особенно влия-тельные книги, которые воспринимались всерьёз и непосредственновлияли на поведение людей. В понимании рационалистов того вре-мени человек выглядит чем-то вроде вычислительной машины, под-считывающей свои выгоды и невыгоды по раз навсегда встроеннойшкале оценок. Точно так же, как в элементарных шахматных руко-водствах конь приравнивается двум пешкам, ладья — почти двумслонам, и т. п., все удовольствия и невзгоды человека предполагают-ся арифметически сравнимыми, а сам он — способным сравнивать ивыбирать наилучшее; именно в этом смысле человек называется “ра-зумным”. “Разумное” отношение к жизни означает, таким образом,в точности то же, что теперь обозначают популярным словом “опти-мизация”. Руссо в “Общественном договоре” решительно оптимизи-рует человека, а затем и общество; категоричность этого построениякомически подчёркивается его стилем, по своей запутанности почтибеспримерным во французской литературе.

Так возник сценарий, по которому была разыграна французскаяреволюция. Это было столь же смешно, как идеи о воздухоплава-нии, стоившие жизни Икару. И очень скоро нашлись охотники сме-яться, твёрдо стоявшие обеими ногами на исторической почве. Зареволюцией последовала реакция. Реакционные мыслители, преж-де всего Карлейль и Тэн, объяснили публике, почему всё это немогло и никогда не может удаться. Мы изложим точку зрения кон-сервативной реакции на языке нашего времени, как мы изложи-ли выше аргументацию Просвещения. Консерваторы подчёркиваютсложность человека. Точнее, они отрицают, что программа обработ-ки выходных данных, именуемая человеком, задана раз навсегда;мало учитывать условия среды, поскольку и сами реакции человекана изменения среды не постоянны. С точки зрения консерваторов,от среды зависит и сама программа: человек есть существо исто-

рическое. Далее, особенно подчёркивается устойчивость основнойинформации, вводимой в начале эксплуатации машины, т. е. вос-

питания в сложившихся исторических условиях. Добавочная ин-формация, получаемая впоследствии, не может изменить основных,уже сформировавшихся структур в этой программе, или меняет их


очень мало. Таким образом, подчёркивается иерархическое устрой-

ство программы, с системой приоритетов, зависящих от времени (атакже способа) введения данных. Наконец, предполагается, что ма-шина снабжена механизмом случайного выбора; это значит, что всёпредыдущее ещё не определяет поведения человека, а лишь делаетего вероятным; поведение человека спонтанно.

Мы изложили консервативный образ мыслей не слишком серьёз-но, но зато с научной строгостью, о которой эти люди не могли имечтать. Забавнее всего то, что консерваторы тоже пытались опе-реться на науку своего времени; от рационализма они апеллирова-ли к опыту; вместо механики они вдохновлялись биологией, охот-но ссылаясь на Дарвина, и всё это очень смешно. Нет надобно-сти воспроизводить все эти наукообразности столетней давности1;мы выделили в них то, что в них было серьёзно и заслуживаетвнимания.

Девятнадцатый век, начавшийся с консервативной критики ра-ционализма, становится эпохой эмпиризма. Но эмпиризм в есте-ствознании и в истории лишь поверхностно задевает психологию.Усвоив, что человек сложен, психологи довольствуются немногим:они исследуют то, что в человеке просто. Возникает наука о про-стейших реакциях человека, типичным достижением которой яв-ляется закон Вебера-Фехнера: “сила ощущения” пропорциональналогарифму мощности воспринятого сигнала. Эта наука — психо-логия реакций — сама по себе, разумеется, полезна; она помогаеттренировать шофёров и лётчиков, уменьшает ошибки диспетчеров,предохраняет от грубых оплошностей в организации физическоготруда. Но беда в том, что это, собственно, не психология челове-

ка. В самом деле, чем отличается такая “психология человека” от“психологии высших животных”? Вряд ли можно серьёзно говоритьо качественном различии на этом уровне исследования. Единствен-ный человеческий элемент в такой психологии — это использованиеинформации, сообщаемой подопытным субъектом: человек, в отли-чие от животного, может рассказать о своих ощущениях. Но эторазличие — опять-таки, на уровне психологии реакций — не прин-ципиально. Можно регистрировать ощущения, их интенсивность идинамику, например, по выделению адреналина. Ясно, “что пси-хология реакций” не является специальной психологией человека;это психология животных, в которой человек выделяется лишь зна-

1Кто хочет убедиться, как закономерно возникают наукообразные химеры,может обратиться к Тэну (не к “Истории революции”, а к “Истории искусства”).


чениями изучаемых параметров. Даже в качестве психологии жи-вотных эта наука довольно поверхностна, в сравнении с тем, чтообъясняет нам этология.

Таким образом, почти до конца девятнадцатого века психологиичеловека, в серьёзном смысле этого слова, ещё нет. Рационалистиче-ское объяснение человека разрушено “консервативной” критикой, ноэта критика не конструктивна: она лишь подчёркивает сложностьчеловека с позиций здравого смысла. Эмпиризм эпохи вызывает впсихологии лишь поверхностные исследования, робко цепляющиесяза эксперименты “лабораторного” типа.

Как всегда в таких случаях, недостающее научное знание вос-полняется “донаучным”. Мы можем оставить здесь в стороне Шо-пенгауэра, единственный интерес которого состоит в “консерватив-ном” обличении рационализма (не с эмпирических позиций, а с точ-ки зрения опошленной индийской философии). Несравненно болееважный мыслитель, которого (при всём его “донаучном” стиле мыш-ления) никак нельзя обойти, — это Ницше. Но к Ницше мы вернёмсяв дальнейшем. Даже в самом кратком обзоре психологии ему долж-на быть отведена отдельная глава.

3. Подсознание. Важнейшее открытие Фрейда, лежащее в ос-нове всех остальных и положившее начало научной психологии че-ловека, — это открытие подсознания. Что такое подсознание и какможно объективно его обнаружить?

Условимся называть сознательной ту деятельность человече-ской психики, которая регистрируется и, при желании, запоминает-ся подопытным субъектом. Человек запоминает, в отдельных случа-ях, довольно длинные цепи собственных представлений или умоза-ключений. Рассмотрим два крайних примера, относящихся к наибо-лее “противоположным” системам психической деятельности. Пожа-луй, простейшим примером психической деятельности человека мо-жет служить простое вспоминание последовательных восприятий, вхронологическом порядке их следования. На первый взгляд, здесьсознательно воспроизводится ряд картин, образующих нечто вро-де документального фильма; если при этом получаются пробелы иискажения, то хотелось бы объяснить их “техническими” причина-ми — недостатками восприятия или памяти. Но в действительностипоследовательность воспоминаний мало напоминает документаль-ную ленту, даже с пробелами и испорченными кадрами. Эпизодычередуются прихотливо, всё время сбиваясь с хронологического по-рядка, иногда возвращаются и, более того, перемежаются кадрамииз других фильмов! Нетрудно убедиться, что никакое сознательное


усилие не способно сдержать этот процесс и ввести воспоминаниев “прямолинейную” колею. Напротив, чем большие усилия Вы при-лагаете, тем хуже результат. Последовательность воспоминаний яв-но напоминает не документальный, а художественный фильм. (Мыпользуемся этим сравнением лишь для наглядности, сопоставляя бо-лее сложное с более простым; в действительности художественныефильмы в упрощённой форме имитируют “поток сознания” челове-ка). “Монтаж” явно не случаен, и нередко в расположении эпизодовможно подметить некоторые тенденции; здесь налицо психическая

деятельность, не фиксируемая сознанием.Другой пример — процесс решения математической задачи. Лег-

ко заметить, что фактический ход решения очень мало напоминаетего окончательную запись, “отредактированную” подопытным субъ-ектом. Процесс размышления над задачей состоит из различных ли-ний (попыток, подходов), прихотливо сменяющих друг друга и, какправило, не ведущих к цели (“ошибочных”). Опять-таки, способ пе-реключения этих линий не поддаётся контролю сознания; мы созна-ем, чтo и как мы ищем на каждом этапе, но не сознаем, каким обра-зом переходим от одного плана поиска к другому. По-видимому, ос-новное планирование наших мыслительных операций также не фик-сируется сознанием. Но самым загадочным представляется появле-ние решения. Решение возникает всегда неожиданно, после очеред-ного неправильного хода мысли; складывается впечатление, что ре-шение приходит “извне”, из некоторого невидимого механизма, вне-запно выбрасывающего его в сознание. Все предыдущие неправиль-ные попытки были нужны, по-видимому, только для стимуляцииэтого механизма. Как только идея решения возникла, начинаетсярутинная работа сознания; оно регистрирует, сравнивает, распола-гает в ряды, словом, “оформляет” решение в его законченном виде,пользуясь злополучным термином наших канцелярий. Загадочныйспособ, которым к нам приходят идеи, давно привлекал вниманиеучёных и философов; последние изобрели для его объяснения тер-мин “интуиция” и написали на эту тему множество сочинений. Вовсяком случае, ясно, что идеи и решения получаются сознанием вготовом виде, вырабатываются же они в результате деятельности,от сознания ускользающей.

В обоих рассмотренных нами примерах отчётливо видно нали-чие в нашей психике деятельности, не фиксируемой сознанием ипроисходящей, следовательно, в некотором другом механизме мозга,остающемся невидимым и обнаруживающем себя лишь косвеннымпутём. По-видимому, в этом механизме следует искать источники


творческой деятельности человека. Как мы увидим дальше, цели, ккоторым стремится человек, также задаются его сознанию извне;они происходят от биологических стимулов, формирование кото-рых мы непосредственно не замечаем. В этом проявляется, бытьможет, глубокая мудрость эволюции, скрывшей от нас движущиесилы жизни.

В самом деле, если сознанию человека отводится роль контроля,расчёта, обработки данных, словом, роль бухгалтерии жизни, товажно оградить от мелочного вмешательства этого контроля болееглубокую деятельность, от которой зависит выработка решений. Носамый надёжный способ убрать помехи — это полностью скрытьсамое существование “верховной власти”. По такому пути и пошлаприрода.

Часто сравнивают человеческую психику с айсбергом, главнаячасть которого находится под водой и невидима, как подсознание.Открытие подсознания вызвало кризис в сознании Запада, воспи-танном на доктринах рационализма и позитивизма. Впечатление,произведённое этим открытием на дофрейдовского человека, выра-зил в 1920 году Бертран Рассел, сказав, что “современная психо-логия проникла гораздо глубже в тот океан безумия, по которо-му совершает опасное плавание утлая лодка человеческого разума”.Можно понять настроение философа, сообщившее эмоциональнуюокраску этим словам; но для самой психологии подсознание безум-но лишь в техническом смысле, точно так же, как для оптики ночь“темна” лишь в смысле условий освещения.

В действительности исследование невидимого и составляет ос-новную задачу науки. Но для этого ей приходится прибегать к ме-тодам, необычным для нашей повседневной жизни. Вы мало узнае-те о пищеварении, если будете только есть; положение радикальноизменится, если прибегнуть к вскрытию желудка. Правда, для изу-чения психики столь прямолинейные методы непригодны, и делоздесь, может быть, не только в младенческом состоянии нейрофи-зиологии. Важнейшие механизмы природы были открыты задолгодо того, как удалось обнаружить их материальные носители. Атомыи гены стали неотъемлемой составной частью человеческого знаниясовсем в другую эпоху, чем были созданы средства для их экспе-риментального обнаружения. Впрочем, самое понятие “обнаруже-ние” не так уж просто. Крупные молекулы, соответствующие менде-левским генам, были обнаружены в смысле, близко напоминающемобиходный смысл этого слова. С атомами дело обстоит уже иначе.“Увидеть” их принципиально невозможно, и доказательства их су-


ществования по необходимости всегда будут “косвенными”. Все этисоображения мало тревожат представителей наиболее развитой изестественных наук, физики. В действительности физики для объяс-нения природы строят модели. Более сложная модель опирается на“наглядные представления”, заимствованные из более простой, т. е.уже ранее построенной привычной модели, опробованной сравнени-ем с экспериментом. Но при этом составным частям модели вовсене приписывают прямой связи с какими-то математическими носи-телями; электронные орбиты, спины и излучение фотонов — всеголишь привычные опоры для математических построений, а нагляд-ные представления об этих вещах не принимаются слишком всерьёз.Никто не рассчитывает, что эти чрезвычайно полезные вещи будуткогда-нибудь “обнаружены” с помощью более утонченных приборов;и есть глубокая причина, почему на это надеяться напрасно. Делосовсем не в “обнаружении” составных частей модели: о достоинствемодели судят по ее следствиям. Нет причины иначе подходить ик моделям психологии, независимо от того, будут ли когда-нибудьнайдены их “носители” вроде генов, или же они останутся лишь мыс-ленными схемами описания, наподобие моделей атомной физики.

Согласно Фрейду, наша “сознательная” психическая деятель-ность составляет лишь часть нашей психической жизни; другаячасть её не регистрируется и не запоминается, а проявляется лишьсвоими результатами, проникающими в сферу сознания и — черезнеё — в поведение человека. Эта скрытая часть жизни человека иназывается подсознанием. С функциональной точки зрения подсо-знание является ведущей частью психики, а сознание — подчинён-ной. Это значит, что основные стимулы, определяющие поведениечеловека, рождаются в подсознании; что там же находится “дис-петчерский пункт”, задающий режим работы сознания; что оттудапроисходят идеи, решения и “монтажные схемы”. Это не значит,что поведение человека всецело зависит от подсознания: в нем ча-сто выступает сознательная компонента, которую нельзя недооце-нивать, но об этом потом.

В основе подсознания лежат инстинкты, общие у человека с жи-вотными. Их можно представить себе как первичные, врождённыеструктуры мозга, разрушение которых приводит к патологическо-му поведению и часто к гибели субъекта. Инстинкт самосохране-ния — это механизм, порождающий страх; инстинкт питания вы-зывает голод; половой инстинкт вызывает половое влечение; ори-ентировочный инстинкт и внутривидовая агрессивность приводят кэмоциям, менее точно описываемым в терминах обиходного языка:


“беспокойство”, “жажда деятельности”, “агрессивность”, “раздраже-ние”. (Само собой разумеется, словесное обозначение эмоций крайнеусловно, при отсутствии специально разработанной терминологии,может привести к недоразумениям. Но при неизбежной неточностипонятий лучше пользоваться обиходным языком, чем выдумыватьновый). Итак, все эти эмоции суть состояния подсознания, обуслов-ливаемые работой инстинктивных механизмов. Человек иногда зна-ет об этих состояниях, а иногда нет. В самом деле, “знать” можнолишь ту часть психической деятельности, которая проникла в со-знание; самое слово “сознание” указывает, какой частью аппаратамы “знаем”. Значительная часть наших эмоций остаётся в подсозна-нии и в сознание не проникает, во всяком случае, в прямой форме.Мы знаем, что боимся попасть под машину; мы, как правило, незнаем, что боимся определённых людей и житейских ситуаций. Мыобычно знаем, что голодны, но под действием более сильных эмоцийможем этого долго не знать; затем голод становится более сильнойэмоцией и проникает в сознание. Мы в ряде случаев не знаем о сво-их половых влечениях (и отрицаем их, когда их принято отрицать).И уж, конечно, мы почти никогда не отдаём себе отчёта в эмоци-ях, привлекающих нас к разным любопытным предметам и побуж-дающих нападать на других людей. Из всего моря наших эмоций,бушующего в подсознании, мы видим только гребни самых высо-ких волн. Совокупность наших инстинктивных влечений и эмоций,не контролируемых сознанием, Фрейд обозначает латинским сло-вом “Id” (“Оно”). Каким же образом можно убедиться в существо-вании неосознанных эмоций? И вообще, какие факты доказывают,что подсознательная деятельность существует?

4. Простейшие проявления подсознания. Путь, которыймы избрали для первого знакомства с подсознанием, состоял в ана-лизе нашей сознательной психической деятельности. Как мы ви-дели, должен существовать механизм, “монтирующий” последова-тельность воспоминаний или мыслимых образов. Существует такжемеханизм, внезапно вызывающий “идеи” или “решения” сознатель-но обдумываемых задач. То и другое объяснимо лишь в том слу-чае, если некоторая часть нашей психической работы остаётся вне

нашего контроля. Фрейд пришёл к этому заключению, исходя издругих фактов. Он обнаружил прорывы подсознания в повседнев-ной жизни людей, в виде так называемых обмолвок; он впервыеподверг научному исследованию сновидения, вызывавшие до тогопроизвольные толкования философов и гадалок. Человек иногдаговорит не то, что хочет сказать; этот факт, прежде не привлекав-


ший особенного внимания, имеет в глазах Фрейда фундаментальноезначение. Обмолвка — это невольная замена одного слова другим,чаще всего возникающая от замены или перестановки одного-двухзвуков. Обычно такая замена искажает смысл фразы или делаетеё бессмысленной; но за этим стоит глубокий смысл, который мо-жет быть систематически исследован. Обмолвки делятся на вполнеопределённые типы, и в каждом случае можно обнаружить скрытыеэмоции, выражение которых вовсе не входило в планы говоряще-го. Чиновник с негодованием описывает поведение своего коллеги,“сорвавшего” мероприятие уважаемого начальника; если при этом“сорвал” превращается в “соврал”, то обмолвка относится, как пра-вило, к начальнику. Молодой человек невинно предлагает женщинеснять пальто, но вместо “пальто” произносит “платье”. “Историч-ка” превращается в “истеричку”, “остаётся” в “отдаётся”, “чудный” в“нудный”, и т. д. Более того, обмолвками могут быть и целые фразы,неудачная форма которой обличает подлинные чувства говоряще-го. Начало фразы “заносит” таким образом, что к нему не удаётсяприделать “запланированный” конец. Говорящий неловко останав-ливается, начинает фразу сначала, и слушатели фатальным обра-зом догадываются, почему его “занесло”. В других случаях фраза,как будто бы, складывается по плану, однако, вместо одного сло-ва вкрадывается синоним, намекающий на нечто непредусмотрен-ное, иногда крайне нежелательное. Каждый может припомнить по-добные случаи, но обычно их воспринимают с забавной стороны.Между тем, обмолвки глубоко значительны, а часто и трагичны.Они свидетельствуют о том, что параллельно сознательному, таксказать “официальному” психическому процессу происходит неосо-знанный, подспудный, угрожающий при любой возможности про-рваться на поверхность. Бывает так, что говорящий отдаёт себе от-чёт в своих подлинных чувствах или мыслях и сознательно лице-мерит; подсознание, не стесняемое этим искусственным режимом,вырабатывает вместо “придуманного” слова “подлинное” и выдаётего наружу, в момент расслабления или беспечности. Но это — несамый интересный случай. Гораздо важнее такие обмолвки, в ко-торых субъект выдаёт чувства и реакции, неведомые ему самому.Чиновник может и не сознавать своё подлинное отношение к на-чальнику, а молодой человек, перепутавший предметы одежды, мо-жет не подозревать о своей специальной заинтересованности (на-пример, считать себя верным мужем, или видеть в женщине толькожену друга, и т.п.) Все эти официальные чувства для подсознанияне обязательны.


Другой способ “разгрузки” подсознания — это сновидения. Со-гласно Фрейду, сновидения представляют собой выражения чувстви настроений, в фантастической и спутанной форме хранящихся вподсознании — иногда известных человеку, но сознательно подав-ляемых в состоянии бодрствования, а чаще таких, о которых самчеловек и не знает. Но, как и в случае обмолвок, эта информацияо подсознании нуждается в расшифровке. Подсознательная нена-висть даже во сне редко проявляется в прямой форме. Чаще мывидим нашего подсознательного врага в странных и неожиданныхситуациях. Он может быть — во сне — наказан случайным проис-шествием, или выставлен на смех третьим лицом. Он может бытьдаже замещён, по определённым законам, нейтральной личностью,чувства к которой не подавляются, — козлом отпущения. Подавля-емые эротические влечения могут также удовлетворяться — или неудовлетворяться — фантастическим или символическим способом.Фрейд обнаружил целый ряд замещающих предметов и действий,появление которых во сне символизирует половые органы, спосо-бы их возбуждения и половой акт. Эти символы связаны с образомжизни индивида, с его биографией, а больше всего — с эротическимопытом детства. (Одно из важнейших открытий Фрейда состояло втом, что эротический опыт человека начинается в детстве — с само-го рождения!). Эротические сновидения представляют подлиннуюкомедию масок и переодеваний. Мало того, что определённый, су-щественный для человека эротический объект заменяется другим,“невинным” или неопределённым; его могут заменить, в некоторомсмысле, части его одежды, его внешние атрибуты, даже предме-ты, формы которых ассоциируются с эротическими зонами объекта.Прямые эротические акты также могут замещаться символически-ми или “извращёнными” (это слово мы берём в кавычки, посколькуоно употребляется не в моральном, а в техническом смысле). Чемсильнее подавлены, загнаны в подсознание Ваши эмоции, тем болеестранны и фантастичны Ваши сны.

5. Эго и Суперэго. Поскольку движущей силой психики явля-ется подсознание, роль сознания может показаться второстепеннойи пассивной. Но дело представляется иначе, если мы хотим объ-яснить поведение. Инициатива, стимуляция безусловно принадле-жит подсознанию; сознание безусловно является “исполнительной”,“формальной” инстанцией; однако поведение человека, наблюдаемоев конечном счёте, в огромной степени зависит от сознания. Ясно,прежде всего, что сознанию принадлежит взвешивающая, оценоч-ная функция, до выполнения которой стимул у нормального челове-


ка никогда не переходит в действие. Сильнейший подсознательныйстимул может столкнуться в сознании с тривиальными препятстви-ями, вроде расписания поездов, или с более далёким, вполне холод-ным расчётом. Это обстоятельство настолько очевидно, что не сто-ило бы на нем задерживаться, если бы словесные формулировки неимели магической силы для неискушённого читателя (пусть скольугодно изощрённого в другом!). Вопрос, что главное и что второсте-пенное, вообще не имеет смысла, пока не указано, по какому крите-рию производится сравнение. Если Вас интересует, откуда исходятнаиболее глубокие стимулы Вашего поведения, где рождаются егомотивы, — тогда “главным” оказывается подсознание. Если же Выхотите знать, как Вы, в конечном счёте, поступите, то очень часто“главную” роль играет сознание. Вообще действовать могут толькооба механизма вместе — каждый из них в отдельности просто непроявляется. Может быть, даже материальные носители обеих си-стем смогут быть разделены лишь условно — когда они станут намизвестны.

Ограничения, налагаемые сознанием на подсознательные стиму-лы, зависят не только от “экспертизы” внешних обстоятельств. Всамом деле, поступающий из подсознания стимул сопоставляетсятакже со всеми осознанными и фиксированными в сознании стрем-лениями, страхами, переживаниями, в общем, с эмоциональным со-держанием личности. Совокупность всех эмоций, сознаваемых лич-ностью, Фрейд называет техническим термином “Эго” (от латинско-го ego — я). Конечно, не очень понятно, что считать эмоциями, ичто не считать ими. Некоторые из них мало подходят под обиходныйсмысл этого слова (желание заниматься астрономией; боязнь само-понимания; отношение к телепатии). Иначе можно сказать, что Эго— это сознательное Я субъекта. Мы не включаем, таким образом, впонятие Эго чисто информационного содержания сознания, не вы-зывающего и не связанного с эмоциями (знание таблицы умноже-ния). Эту часть психики мы назовём, для краткости, Интеллектом.Итак, в отличие от Ид — совокупности подсознательных эмоций— Эго целиком находится в сфере сознания. Конечно, соотноше-ние между осознанным и неосознанным не просто; инстинктивныестимулы могут быть вполне осознанными, а сознательные “чувства”могут быть лишь видимым выражением “тёмных” инстинктов.

Третий важнейший механизм психики, тесно связанный с обо-ими предыдущими, Фрейд обозначил термином “Суперэго”. Еслимежду “Ид” и “Эго” можно провести отчётливую границу, отнеся кпервому всё не сознаваемое субъектом, а ко второму — всё сознавае-


мое им, то граница между “Эго” и “Суперэго” гораздо более условна.К “Суперэго” Фрейд относит ту часть психической деятельности че-ловека, которая обусловлена его системой ценностей, то есть усвоен-ными или выработанными им представлениями о том, что “хорошо”и что “плохо”, что “допустимо” и что “недопустимо”, что “прилично”и что “неприлично”. Мы намеренно упрощаем здесь понятие цен-ности, которым подробнее займёмся в конце этой работы. Кавычки,как обычно, указывают на техническое употребление слов обиходно-го языка: для нас здесь совсем не важно, что именно представляетсясубъекту хорошим, допустимым и приличным. Важно, однако, чтотакие представления у всех людей существуют, оказывая существен-ное воздействие на их психическую жизнь и поведение. Ценностивоспитываются с детства и зависят от традиции, социальной среды,а в некоторых случаях также от самостоятельной умственной рабо-ты индивида. Поскольку ценности являются частью “официальной”,“сознаваемой” психической жизни субъекта, их следовало бы, какможно подумать, включить в состав Эго. Подчёркиваем, что здесьрассматриваются лишь представления субъекта, а не его расчёты иделовые соображения; существует много людей, воздерживающих-ся от известных поступков из трезвой оценки последствий, но ни-сколько не озабоченных ценностной стороной самого поступка. КСуперэго относится лишь оценка человеком поступка, как таково-го, а не соображения по поводу его выгодности, последствий илиреакции других людей. Такая оценка, как можно заметить, всегдасвязана с эмоциями. Следовательно, Суперэго в значительной мерепересекается с Эго: некоторые ценности настолько усвоены субъ-ектом, что являются частью его подлинного эмоционального мира.Однако, в ряде случаев дело обстоит как раз наоборот, что и да-ёт основание выделить Суперэго в качестве особой части психики.Может случиться, что предписания Суперэго приходят в противо-речие с подлинными эмоциями человека, составляющими его Эго иего Ид; результат возникающего при этом конфликта зависит от со-отношения сил между “враждующими” отделами психики. В любомчеловеческом обществе некоторые поступки считаются дозволенны-ми, одобряются или поощряются, другие же — считаются недозво-ленными, осуждаются и наказываются. Ограничения, возникающиеотсюда, составляют основу всякой культуры; в элементарном виде,как мы знаем, они наблюдаются уже у высших животных. Обучениеэтим ограничивающим правилам происходит с самого рождения че-ловека, а раннее обучение, как мы уже упоминали, наиболее прочноусваивается. Совсем не важно, чему именно общество учит челове-


ка, и какие “рациональные” причины служат для обоснования этогоучения. Важно, что взрослый человек, а в значительной мере ужеи ребёнок, является носителем более или менее крепко “встроенно-го” в его мозг ценностного механизма. Есть все основания считать,что без воспитания этот механизм не складывается и, в частности,не является врождённым; дети, выросшие без общения с людьми,не только лишены ценностей, но вполне звероподобны. Таким об-разом, гипотеза о врождённых человеку понятиях “добра”, “сове-сти” и т. п. не может обойтись без дополнительных разъяснений,вроде того, что человек наследует лишь способность к восприятиюэтих представлений. А воспринимает он их от людей, или не вос-принимает вовсе.

Итак, в зависимости от культуры, в которой человек вырос, онусваивает представления о неприемлемости, запретности тех илииных поступков: насилия по отношению к некоторой группе людей,или ко всем людям вообще; сексуальных действий по отношениюк женщинам, за исключением дозволенных случаев; бегства в бою;публичного произнесения известных выражений, и т. д. Наиболееглубоким слоем запретов психологи считают воспитываемые у лю-дей препятствия к людоедству и к кровосмешению (половому об-щению с ближайшими родственниками); здесь обучение настолькопрочно, что противоположные стимулы обычно отсутствуют или, вовсяком случае, загнаны в подсознание.

Из всех этих “официальных”, общественно обусловленных запре-тов и состоит Суперэго. Отношение их к Эго (и тем более к Ид) зави-сит от того, насколько они “интегрированы”, т. е стали неотделимойчастью личности. Так, например, сознательное стремление к убий-ству встречается у “цивилизованного” человека сравнительно редко,и заповедь “не убий” сталкивается, как правило, не с Эго, а с Ид; темсамым, существование такого стремления не осознаётся. Напротив,недозволенные сексуальные стремления, опять-таки у современного“цивилизованного” человека, в ряде случаев сознаются, и Суперэ-го, вступает тем самым в конфликт с Эго. На первый взгляд, здесьнет ничего особенно нового, и можно даже усомниться в полезностиизобретения особых терминов для общественных явлений. Вспом-ним, однако, что эти термины описывают объективное содержаниепсихики субъекта, подлежащее изучению психологом, но, как пра-вило, не известное ему самому. Субъект не подозревает о влиянииИд, а в ряде случаев искренне считает Суперэго частью самого себя,между тем как ценностные предписания не более близки его лич-ности, чем проглоченная пуговица — его желудку. И точно так же,


как врач обнаруживает инородное тело там, где больной чувствуетлишь раздражение, психолог изучает психику человека с помощьюсвоей системы понятий, добираясь до вещей, вовсе не известных са-мому субъекту. После того, как Вы это прочли, Вы по-прежнемуне знаете, из чего состоит у Вас Ид, Эго и Суперэго; но Вы знаететеперь, что этого не знаете, и что это всё-таки можно узнать.

6. Неврозы. Столкновения между различными психическимимеханизмами оказываются, таким образом, повседневным содержа-нием человеческой жизни. Прежде всего, Ид сталкивается со все-ми “верхними”, или “дневными”, слоями психики: с Интеллектом,информирующим о фактических возможностях, вроде расписанияпоездов, погоды или денежных средств; с Эго, где могут обнару-житься эмоции другого направления; с Суперэго, предъявляющимсвои заповеди; и, наконец, с другими стимулами самого Ид. Крометого, Эго вступает в конфликт со всеми другими механизмами; Су-перэго время от времени предъявляет свои претензии. Только одинИнтеллект не имеет самостоятельной инициативы, если его деятель-ность не способна вызывать эмоции и, тем самым, не затрагиваетЭго. Постоянное напряжение, в котором находится психика чело-века, не исчезает даже в глубоком сне. Ясно, что организм можетвыдержать лишь ограниченный уровень напряжённости, в течениеограниченного времени. Дальше наступает расстройство, именуе-мое неврозом. До Фрейда не было никакого научного пониманияневрозов, а, следовательно, не было и специфического их лечения.Это значит, что врачи могли прописывать невротику “общеукреп-ляющий режим”, отдых или успокаивающие препараты общего дей-ствия, вроде брома. Конечно, в самых простых случаях можно бы-ло установить непосредственную причину болезни, например, кон-фликт между долгом и чувством или, как мы теперь сказали бы,между Суперэго и Эго. Но в подавляющем большинстве случаевневрозы выглядели совершенно таинственно. С изучения неврозов,собственно, и начались исследования Фрейда, специальностью ко-торого была невропатология. Он обнаружил, что в каждом случаеневроза присутствует конфликт между психическими механизма-ми, один из которых, как правило остаётся не известным больно-

му. Различные типы неврозов Фрейд проиллюстрировал большимчислом клинических наблюдений, именуемых в медицине “истори-ями болезней”. Мы изобразим их в обобщённом виде при помощивведённых выше понятий. Представим себе, что человек страстноненавидит кого-нибудь, но сам этого не знает; более того, он привыкрассматривать предмет своей ненависти как уважаемого, близкого,


даже любимого человека. Ненависть заключена в его Ид, а положи-тельные чувства — в его Эго и Суперэго. Так, очень значительнаячасть матерей не любит своих детей примерно с пятилетнего воз-раста (что доказывается точными психологическими исследования-ми и стало известно не так давно; Фрейд этого ещё не знал!).

Мы отложим пока объяснение методов, позволяющих обнару-жить такие факты; теперь для нас существенно другое: все эти ма-тери безусловно уверены в том, что детей любят, заботятся о них, икрайне возмущаются при любом сомнении в их чувствах. Любовь кдетям прочно заложена в их Эго; ненависть к детям бушует в тем-ноте Ид. Когда Вы видите раздражённую мать с очевидной ненави-стью отчитывающую ребёнка (для его же пользы), не сомневайтесьв её ненависти, потому что она более подлинна, чем её забота. Здесьзаложен источник значительной части женских неврозов, и можнопредположить, что ответственны в этом эволюционные механизмы,выработавшие у самки вполне нормальное и полезное для вида рав-нодушие к достаточно взрослым детёнышам (в каком возрасте со-зревают человекообразные обезьяны?).

Очень значительная часть детей не любит (даже ненавидит) сво-их родителей, не отдавая себе в этом отчёта; это было хорошо из-вестно Фрейду, но не его современникам, воспринявшим его объ-яснение детских неврозов с должным негодованием. Очень значи-тельная часть жён и мужей ненавидит своих супругов, но оченьредко эта ненависть сознаётся (в этих случаях продолжение брач-ных отношений мотивируется выгодой или престижем). Как пра-вило, в Эго существует только любовь и забота. “Дизъюнктные”чувства загнаны в подсознание и не признаются субъектом; обрати-те внимание на добросовестный характер его заблуждения. (Лице-мерие есть конфликт между разными субъектами, или между Эгои Интеллектом).

Другой весьма распространённый тип неврозов возникает в техслучаях, когда человек испытывает сильное эротическое влечение,но сам этого не знает; более того, он привык рассматривать пред-мет влечения как совершенно непричастный к своей половой жизни.Сюда относятся, прежде всего, влечения, запрещаемые традицией:относящиеся к близким родственникам, к лицам, состоящим в браке,и к лицам того же пола. Половое влечение к матери, отцу, сёстрамили братьям, как правило, вообще не сознается; один из классиче-ских случаев Фрейда — невроз у девушки, ухаживавшей за больнымотцом и подсознательно воспринимавшей при этом эротические сти-мулы. Врачу удалось вылечить девушку; но публика была бы ему


больше благодарна, если бы он не обнаружил причину болезни. Вле-чение к жёнам и мужьям друзей часто эффективно подавляется иизгоняется в подсознание; у лиц со скованными эмоциями могутостаться неосознанными все влечения, кроме освящённых браком.

Наконец, гомосексуальные влечения не сознаются, как таковые,подавляющим большинством их носителей — а их значительно боль-ше, чем думали во времена Фрейда. Открыв причину неврозов вконфликте Ид и Эго, Фрейд обнаружил при этом, что болезнь темострее, чем сильнее противоречие между Эго и вытесненным стрем-лением. Напротив, осознанные конфликты сравнительно легко раз-решаются или принимают не медицинский, а ситуационный харак-тер, допуская тем самым применение практических мер. Исходяиз этого, Фрейд пришёл к методу лечения неврозов, основанно-му на раскрытии вытесненного стремления и осторожном извле-чении его из подсознания больного. Длительные беседы, в процес-се которых психоаналитик зондирует подсознание больного и из-влекает оттуда на поверхность травмирующий предмет, представ-ляют собой своеобразное сочетание научного подхода с интуитив-ным личным пониманием, скорее принадлежащим искусству. В ру-ках самого Фрейда и его лучших последователей этот метод приво-дил к блестящим результатам. Понятно, что в невротическом обще-стве такое лечение должно было принести Фрейду славу и доста-точный контингент интересных больных, несмотря на неприятныйхарактер его открытий; ясно также, что в руках худших врачейэтот метод вырождается в шарлатанство. В последние двадцать летширокое применение химических средств, дающих иллюзорное вре-менное облегчение невротических явлений, удовлетворило потреб-ности большинства невротиков, не имеющих денег или доступа кпсихоаналитическому лечению.

О вере1

Введение. Цель этого очерка — исследование понятия веры вшироком смысле слова. Точно так же, как религиозные убеждениясоставляют часть имеющихся у людей убеждений, а религиозныепереживания — специальный вид человеческих переживаний, рели-гиозная вера есть частный случай более общего типа психическихсостояний, объединяемых в повседневном языке под названием ве-

ры. Примитивное племенное сознание выделяет определённый видверы как “истинную религию”, а все другие виды её считает либо“ложными религиями”, вызывающими отрицательные эмоциональ-ные реакции, либо “нерелигиозными” убеждениями, вызывающимисовсем другие реакции. Для верующего русского православный богявляется особым предметом веры; вряд ли он признает, что католи-ки веруют в своего бога в том же смысле, что он, и уж во всяком слу-чае не найдёт однородного явления в почитании священных кошек икрокодилов: такую веру он считает неполноценной и называет суеве-

рием, то есть ложной верой. Каждый религиозный человек, к какойбы религии он ни принадлежал, считает веру в бога принципиаль-но отличной от моральных и политических убеждений, например,от веры в человека, именуемой гуманизмом, от веры в социализм,коммунизм и т. д. Далее, для всех людей, верующих в какие-нибудьидеальные понятия, представляется очень банальной вера в то, чтозавтра солнце взойдёт на востоке, хотя и в этом случае обиходныйязык употребляет то же слово. Однако, самое слово “вера” и егоупотребление в разных обстоятельствах не будет предметом нашегоисследования. Нас будет интересовать особе психическое состояние,обозначаемое этим словом. Таким образом, предмет этой работы от-носится к психологии и отчасти к философии.

Что такое вера? Этим словом много занимались философы.Наиболее общее понятие веры — и наиболее свободное от религи-озных предубеждений — описывает Рассел. Его определение веры,чисто психологическое, подходит нам в качестве отправного пунктанашего исследования; но мы не будем в точности придерживатьсяего изложения.

1Cтатью “О вере” А.И. писал в конце 70-х годов. Осталась неоконченной. —Прим. Л.П.Петровой

О вере 333

Вера — это особое состояние психики, связанное с напряжён-ным ожиданием осуществления некоторого события. Конечно, фор-

мальное определение этого понятия невозможно, да и вообще фор-мальные определения невозможны вне математики; поэтому толь-ко что приведённая формулировка нуждается в пояснении. Преждевсего, вера в том смысле, как мы её понимаем, предполагает неко-торое напряжение психики и, следовательно, наше понимание ве-ры не совпадает с очень широким, семантически размытым смыс-лом этого слова в повседневном языке. Наш язык называет “верой”также обоснованное ожидание событий, обычно не вызывающих учеловека особенных эмоций. Как правило, никто особенно не вол-нуется от того, что завтра взойдёт солнце, хотя мы все в это ве-

рим. В этом случае ожидание лишено какого-либо напряжения,поскольку ожидаемое событие, как мы убеждены, наступит несо-мненно и независимо от любых других обстоятельств. Сомнениеможет превратить такое банальное событие в предмет пламеннойверы, веры в интересующем нас смысле слова. Так обстояло де-ло для древних, видевших явления природы совсем иначе, чем мы.Для них простейшие закономерности повседневной жизни не об-ладали ещё самоочевидностью, и регулярное появление солнца имприходилось обеспечивать особым культом — у ацтеков, например,человеческими жертвоприношениями. Обожествление Солнца воз-можно было лишь при условии, что его поведение ещё не считалосьвполне надёжным.

Мы исключим из понятия веры все случаи, когда ожидаемоесобытие не вызывает у нас психического напряжения. Как легкоубедиться, несомненные события такого напряжения не вызывают,как бы они ни были важны для нашего существования. Поэтомузаконченные, уже не оспариваемые научные результаты имеют ма-ло общего с верой, в том смысле, как мы её определяем. Напро-тив, некоторые состояния животных имеют к этому понятию пря-мое отношение. Если верно, что психика животных в основе своейродственна нашей и представляет в упрощённом виде аналогичныеэмоциональные состояния — как это утверждают исследователи по-ведения животных — то собака, напряжённо ожидающая появле-ния притаившейся дичи, находится в состоянии, аналогичном тому,что мы называем верой. Заметим, что в этом случае ожидаемое со-бытие не вполне достоверно; ежедневно наполняемая миска с едойдостаточно достоверна, и поэтому не вызывает особенных эмоций.Конечно, наше определение веры всё ещё достаточно широко и объ-единяет явления, очень различающиеся по своей “высоте”: самые


“низменные” из них, очевидно, немногим отличаются от пережива-ний животных, может быть даже не самых высоких переживаний,доступных животным. Дальше мы займёмся различными уровнямиверы: этот вопрос имеет для нас важнейшее значение.

Как видно из предыдущего анализа, явление веры всегда связа-но с некоторым сомнением в наступлении события, в которое мыверим. Это, на первый взгляд, противоречит обычному представ-лению о религиозной вере: принято думать, что сомнение как разхарактерно для непрочной, неглубокой веры, что и проявляется ввидимом беспокойстве всевозможных богоискателей и новообращён-ных; между тем как прочная и глубокая вера не знает сомнений, иподлинно верующий человек спокоен. Эти наблюдения верны, но непротиворечат сказанному выше. В самом деле, по нашему опреде-лению, для веры требуется напряжённое ожидание: там, где во-все нет ожидания, не может быть и веры. Человек, безуспешно же-лающий уверовать в бога, как правило не находится в состоянииожидания, то есть не надеется всерьёз обрести обещаемые религи-ей блага; время от времени он пытается привести себя в это состоя-ние (в состояние религиозного переживания, о котором будет речьдальше), терпит при этом неудачи или радуется кратковременнымпроблескам надежды. Такие колебания в его психическом состоя-нии делают его поведение неустойчивым, что и проявляется в видебеспокойства. Между тем, глубоко верующий человек, вполне срод-нившийся с представлениями своей религии, постоянно находитсяв состоянии ожидания. Существование бога не вызывает у него со-мнений, и часто повторяющиеся в его жизни религиозные пережи-вания — особые психические состояния, рассматриваемые им какобщение с богом — поддерживают в нем это убеждение. В отличиеот богоискателя и маловера, подлинно верующий всё время нахо-дится в одном и том же основном состоянии, связанном с ожи-данием вечной жизни и загробного воздаяния. Поэтому его земнаяжизнь, лишённая резких переходов от “ожидания” к “равнодушию”и обратно, кажется спокойной. Но за этим внешним спокойствиемстоит неотступное сомнение, поскольку самое существование бога иреальность (для него) его религии вовсе не гарантируют ему лично-го спасения. Ни одна религия не обещает верующему достоверного

воздаяния за точно определённые поступки, потому что такое га-рантированное будущее благополучие не вызывает веры. Магометобещал немедленное небесное блаженство воинам, павшим в бою заверу, но в этом случае вместе с жизнью исчезает и проблема веры.Таким образом, верующий в обычном, религиозном смысле этого

О вере 335

слова, обладает верой в смысле нашего определения, поскольку онвсегда ожидает некоторых важных для него событий, и притом на-пряжённо, так как не может быть уверен в их наступлении.

Положительные религии. Большинство людей всегда при-надлежало — и принадлежит по сей день — к какой-нибудь уста-новившейся религии, передаваемой из поколения в поколение, име-ющей определённый культ, жрецов и священные книги. Верующий,воспитанный в такой религии, верует в бога (или богов), наделяемыхопределёнными свойствами, и принимает целую систему не подле-жащих проверке и доказательству (догматических) утверждений,хранимых жрецами его религии. Религии этого рода можно было быназвать “церковными”, поскольку сословие жрецов, обеспечивающеепреемственность религии, составляет организацию, известную подименем церкви. Но, по установившейся терминологии, такие рели-гии называют “положительными” (или “позитивными”), что не озна-чает ценностного суждения, а указывает на определённость их дог-матического содержания: положительность религии означает, что унеё есть определённые догматы. У некоторых людей вырабатыва-ются собственные, индивидуальные представления о боге (или бо-гах), не согласующиеся с какой-либо установившейся религиознойсистемой. О таких людях говорят, что у них нет “положительной”религии, но их религию не называют “отрицательной”, а в зависимо-сти от характера верований — деизмом, пантеизмом, и т. д. Терминыэтого рода не означают определённой системы, а служат лишь дляклассификации самых разнообразных религиозных представлений.

Человек, воспитанный в некоторой положительной религии,усваивает в раннем детстве некоторый запас религиозных пред-ставлений, обычно от родителей или заменяющих родителей лиц.Возраст, в котором формируются религиозные представления, неустановлен точными исследованиями; но имеются косвенные дан-ные психологии, позволяющие его определить. Основные понятия,определяющие поведение человека, и составляющие его “бессозна-тельную совесть”, или “Суперэго”, вырабатываются от двух до шестилет. Эти понятия усваиваются подсознанием ребёнка и в своей ос-нове неразрушимы. “Сознательная совесть”, внушаемая словесныминаставлениями в более позднем возрасте, придаёт конкретную фор-му бессознательной, если согласуется с нею, или остаётся темой дляразговоров, если расходится с нею. Этические понятия неотделимыот религиозных (везде, где имеется религия), и время, благопри-ятное для запечатления в подсознании тех и других, по-видимому,одно и то же. Как показало исследование поведения животных, у


каждого вида есть определённые возрастные пределы, в которыхрастущий индивид способен усвоить то или иное сознательное пред-ставление: есть определённый период, в который новорождённоеживотное способно выработать реакцию на кормящую мать, дру-гой период, когда вырабатывается реакция на некоторого угрожа-ющего врага, и т. д. Вне этого периода обучение не закрепляется,так что индивид, не получивший вовремя некоторого “запечатле-ния”, не способен восполнить этот ущерб последующим обучением.Хотя у человека действие и формирование “инстинктивных” навы-ков не обладает такой жёсткостью, всё же можно не сомневаться,что основные подсознательные представления об отношениях к ми-ру и людям формируются у человека с двух лет до шести. Дети,выросшие в детских учреждениях без родительского (или полноцен-но заменяющего) ухода, страдают специфическими расстройствамиповедения, обнаруженными впервые в больницах и потому называе-мыми “эффектом госпитализации”. Этот эффект проявляется, если“госпитализация” приходится на возраст до шести лет. Дети, росшиев больницах или детских домах, становятся полноценными людьмилишь в том случае, если их подсознание могло получить в этомвозрасте необходимые стимулы. Первоначальное воспитание, полу-ченное в семье, чрезвычайно ограничивает дальнейшее воздействиешкольного образования, пропаганды и т. п., которое не способно из-менить заложенные в раннем детстве психические основы. Все име-ющиеся данные поддерживают гипотезу, что представление о боге,изображаемом в виде всемогущего и всезнающего небесного отца,от которого зависит вся жизнь ребёнка, внушается и усваиваетсяв том же возрасте, когда в подсознании его утверждаются образыотца и матери, определяющие его “Суперэго”. Впрочем, такова прак-тика всех “положительных” религий. Дети впервые “узнают” о богеиз наставлений родителей, видят, как взрослые молятся, привыка-ют к предметам культа — иконам, семейной библии, их приводятв церковь, — и все эти впечатления воспринимаются в этом воз-расте подсознательно, то есть некритически, без сопротивления ичрезвычайно прочно. Неудивительно, что заложенные таким обра-зом основы оказываются устойчивыми по отношению ко всем ви-дам интеллектуальной деятельности, и можно понять, почему су-ровый материалист Павлов, запретивший в своей лаборатории ан-тропоморфные описания состояния животных, держал у себя домаиконостас, а изощрённый философ Бердяев легко вернулся от со-знательно выученного марксизма к родному православию, можетбыть, несколько еретическому, но со святой троицей, богочеловече-

О вере 337

ством Христа и другими атрибутами, столь затруднительными длякритически настроенного сознания двадцатого века. В связи с этимранним подсознательным усвоением религии возникают два вопро-са. Прежде всего — возможно ли религиозное обращение в зреломвозрасте? Я имею в виду не случаи “регрессии”, возвращения к ре-лигии детства, как это произошло с Бердяевым, Солженицыным имногими другими, а обращение в положительную религию людей,с детства воспитанных в безбожии. Можно ли уверовать в бога безподготовки в детстве — без “запечатления” между двумя и шестьюгодами? Могут сказать, что апостолы уверовали взрослыми, но ведьони просто обратились в новую секту своей еврейской веры. Мы вер-нёмся в дальнейшем к этом важному вопросу.

Другой, ещё более важный вопрос состоит в том, может ли чело-век существовать без религии. В течение бесчисленных поколенийвсе люди были верующими, получали в раннем детстве подсозна-тельные религиозные представления. Эти представления подверга-лись “запечатлению” в том же возрасте — и совместно — с основ-ными этическими нормами и, более того, с навыками поведения,специфическими для нашего вида, потому что человек — “культур-ное существо”, получающее своё видовое наследие не только гене-тическим путём, но и путём обучения, не запрограммированногобиологически, как у животных. Без такого культурного наследияиз новорождённого не вырастет человек, как видно из подлинныхисторий детей, выросших без общения со взрослыми: они превра-щались в неизлечимых идиотов. Так вот, не принадлежит ли рели-гия к тому культурному наследию, которое, передаваясь в крити-ческом возрасте с двух до шести лет, вместе с биологическим на-следием составляет специфический набор признаков нашего вида?Не следует забывать, что возможность человека без религии — всеголишь гипотеза. Человек религиозный — homo religiosus — существу-ет миллионы лет: скорее всего начало религии надо искать уже увысокоразвитых обезьян, в виде какого-нибудь “танца дождя”, ис-полняемого шимпанзе во время грозы, но уж во всяком случае унеандертальцев обнаруживаются несомненные зачатки погребаль-ного культа. Между тем, человек неверующий — homo atheus —в больших популяциях насчитывает не более двух-трёх поколений,и трудно возразить против мнения, что он быстро вырождается,выбрав себе формой коллективного самоубийства так называемыйтехнический прогресс.

Нет ли преувеличения в том, что мы обозначаем здесь верую-щего и неверующего человека как два отдельных вида? Биологи


научили выделять виды не только по морфологическим признакам,но и по способам поведения. Конечно, у животных каждое изме-нение в поведении предполагает некоторое изменение в строениитела, но известны примеры подвидов или разновидностей, морфо-логически едва отличимых, но с очень различным поведением. Потрадиции их не считают разными видами, но ведь традиция связа-на с тем, что морфология возникла раньше этологии. Для челове-ка, почти неотличимого от шимпанзе по геному, поведение долж-но рассматриваться как важнейший видообразующий признак. Нотогда трудно не принять во внимание важнейшую черту психики,непосредственно определяющую жизненную установку и сильней-шим образом влияющую на поведение человека: верит ли человек,что он не умрёт. Огромность возникающего здесь различия лучшевидит философ, чем биолог-систематик, придерживающийся своихтрадиций: вымирает человек бессмертный и нарождается человексмертный! Если только — ещё раз подчеркнём — смертный чело-век может существовать. Исторический опыт не поддерживает этойгипотезы, и нам предстоит найти, если это возможно, свидетель-ствующие в её пользу аргументы.

Религиозное переживание. Сущность религии состоит не вкульте, не в священных текстах, а в религиозном переживании. Вэтом согласны все верующие и все неверующие, писавшие на эту те-му. Верно, конечно, что бoльшая часть людей, причисляющих себяк некоторой религии, довольствуется ритуальной стороной своей ве-ры, не поднимаясь до более высоких переживаний. Протестантскаярелигия придаёт особое значение чувству прямого общения с богом:Лютер видел в нем залог спасения души. Православные и католикине так требовательны к себе и часто довольствуются выполнениемцеремоний своего культа, подменяя религиозное переживание чув-ством умиления при виде привычных святынь, при исполнении свя-щенной музыки, и т. д. Современные псевдоинтеллигенты, пытаю-щиеся уверовать в официально установленного, скажем, православ-ного, бога, наивно принимают это чувство умиления за религиозноепереживание, о котором знают только понаслышке. Но все святыевсех религий, а также бесчисленное множество простых верующихлюбой религии знают по собственному опыту, чтo такое религиоз-ное переживание. Оно настолько важно для них, что всё остальноев религиозном культе — вся его формальная, материальная сторона— воспринимается ими как средства для достижения переживаний,являющихся их подлинной целью. Вивекананда объясняет, что ре-лигия — это “дело опыта”, что она вполне реальна для того, кто

О вере 339

пережил этот опыт. Что же такое религиозное переживание, и к ка-кому роду человеческих переживаний оно принадлежит? Можно лиобъективно доказать его существование? И какова его роль в жизниверующего и религиозной общины?

Прежде всего, существование и характер человеческих пережи-ваний могут быть установлены лишь методами психологии, то естьинтроспекцией (самонаблюдением) подопытного субъекта (или са-мого исследователя, выступающего в этом случае в роли подопыт-ного субъекта), или же наблюдением действий, совершаемых субъ-ектом под влиянием его переживаний, и истолкованием этих дей-ствий его переживаниями. Здесь важно подчеркнуть, что “прямойэксперимент” не может нам ничего сообщить о переживаниях чело-века и, следовательно, не имеет значения для интересующего насвопроса. Дело в том, что психическая деятельность человека име-ет своим материальным носителем человеческий мозг — необычай-но сложное устройство, способ работы которого совершенно загадо-чен. Попытки изучения работы мозга методами нейрофизиологии,то есть манипуляциями над живым или мёртвым мозгом, привели кочень скудным результатам: приблизительно известны области моз-га, связанные с чувственными восприятиями, и удаётся определитьобщее состояние возбуждения или покоя, отличающее, например,бодрствование от сна, или процесс решения задачи (любого рода)от бездействия. Но нейрофизиологические методы не дают ни ма-лейших сведений о конкретном содержании деятельности мозга, тоесть с помощью приборов нельзя ничего узнать о том, что именно

человек думает или чувствует — и, тем более, какими механизма-ми мозга производятся эти мысли и чувства. Нет сомнения, что и вобозримом будущем эксперименты над мозгом не смогут дать ответана эти вопросы. Таким образом, психология не может пользоватьсяметодами, подобными методам физики и химии. Это не мешает ей,однако, получать вполне объективные результаты, то есть находитьзакономерности, которые может проверить любой наблюдатель, иделать сопоставимые с опытом предсказания. Точно так же обсто-ит дело в большинстве разделов биологии; например, наблюдения заповедением животных, дополняемые аналогиями с человеческим по-ведением, с использованием интроспекции наблюдения, приводят кобъективному пониманию некоторых видов поведения и позволяютих предсказывать. Это отступление может оказаться необходимым,поскольку для современного читателя “наука” зачастую тождествен-на с так называемой “точной наукой”, оперирующей приборами идающей количественные описания и предсказания. В этом смысле


психология может вызвать сомнения — является ли она “наукой”; язнал профессиональных учёных, не веривших даже таким законо-мерностям психоанализа, которые формулируются в терминах кон-кретного списка признаков и ведут к предсказаниям, допускающимстатистическое подтверждение. Конечно, в интересующих нас болееглубоких вопросах мы не располагаем и этими средствами убежде-ния: то, о чём говорится в этой работе, ещё не исследовано строгонаучными методами, так что содержание её можно, при желании,отнести к психологии или к философии.

Что же могут нам сказать психологические методы исследованияо религиозном переживании? Прежде всего, мы имеем однородныесвидетельства миллионов людей, испытывавших эти переживанияи отчётливо их выделяющих из общей массы человеческих пере-живаний. У нас есть точно такие же основания верить показаниямэтих людей, какие заставляют нас верить согласующимся свидетель-ствам людей о пережитом ими чувстве голода или страха. Причи-на, по которой мы относимся к религиозным переживаниям иначе,чем к упомянутым более банальным переживаниям, состоит, веро-ятно, в том, что голод, страх и т. п. имеют конкретные материаль-ные причины: наличие предметов, вызывающих страх, или отсут-ствие других вещей, вызывающее голод; между тем, религиозномупереживанию, на первый взгляд, не отвечает никакой вызывающийего материальный факт. Здесь легко впасть в логическую ошибку,как это делали бесчисленные богословы и беллетристы, а именно,заключить от “согласия”, consensus’а множества людей к существо-ванию некоторого “коррелята” их переживаний, что составляет одноиз “доказательств” бытия божия. Верующих в такое доказательствоникогда не останавливало даже то обстоятельство, что религиозныепереживания имеют весьма различное содержание, то есть относят-ся ко всевозможным божествам, наделяемым самыми разнообраз-ными свойствами.

С точки зрения психологии совершенно верно, что множеству од-нородных, заслуживающих доверия человеческих свидетельств дол-

жен соответствовать некоторый коррелят — вызывающий их ма-

териальный факт. Но искать этот факт следует не в небесах, ав человеческой голове. В действительности переживания и поведе-ние животного (а мы не можем исключить себя из животного мира)зависят не только от внешнего мира, но и от его внутреннего состоя-ния. Непосредственной материальной причиной голода или страхаявляются не явления, внешние по отношению к животному, а де-ятельность желез внутренней секреции, стимулирующая эти пере-

О вере 341

живания. Человек, объявивший голодовку, или попросту желающийсбавить вес, испытывает голод при наличии всех требуемых продук-тов питания; уже это одно не позволяет видеть прямую причинунаших переживаний в обстоятельствах внешнего мира. Инстинктыболее позднего происхождения, чем страх, голод и половое влече-ние, также могут проявляться, и с течением времени непременнопроявляются даже при отсутствии специфического, вызывающегоих раздражителя; они проявляются спонтанно, то есть независимоот внешних обстоятельств и разряжаются на какой-либо замеща-ющий объект, как это убедительно доказано для инстинкта внут-ривидовой агрессии. На специальном языке этологии это выража-ют, говоря, что каждому инстинктивному побуждению свойственнасобственная “аппетентность” — потребность в его отреагировании, ввыполнении некоторых ритуализованных движений, служащих же-лательным конечным действием, “успокаивающим” этот инстинкт.Так называемый ориентировочный инстинкт, давно освободившийсяу высших животных от своего источника — поисков пищи, — застав-ляет сытую собаку разгребать листья, принюхиваться, рыскать полесу и т. д., даже при отсутствии всякой дичи. Аппетентность ин-стинктов, как мы уже сказали, требует для своего удовлетворениянекоторых специфических действий, то есть определённой последо-вательности физических состояний организма. Но физические со-стояния у животных — и тем более у человека — несомненно сопро-вождаются соответствующими им психическими состояниями, чтов психологии называется “психофизическим параллелизмом”. Здесьсама собой напрашивается аналогия с религиозным культом и со-провождающими его переживаниями, столь важными и желаннымидля верующих. Но это вовсе не значит, что у человека существует“религиозный инстинкт”.

Далеко идущая функциональная аналогия между инстинктив-ными ритуалами животных, возникшими в ходе эволюции, и исто-рически возникшими ритуалами человеческой культуры была заме-чена и прослежена Конрадом Лоренцем. В его книге “Так называе-мое зло”, известной также в английском переводе под названием “Обагрессии”, Лоренц сравнивает человеческие сообщества, такие какнации, партии или религиозные группы, с видами, родами и други-ми группами в классификации животных. Эриксон ввёл для этихкультурных сообществ выразительный термин “псевдовиды”. Глав-ное различие между видом животных и “псевдовидом” человеческойкультуры состоит в том, что вид возникает путём биологической на-следственности, то есть путём передачи признаков в составе генома,


тогда как “псевдовид” есть продукт культурной наследственности,при которой признаки передаются культурной традицией. Роль из-менчивости и отбора в обоих случаях чрезвычайно сходна; мутаци-ям в человеческой традиции соответствуют изобретения, войны идругие случайные события, а отбор закрепляет полезные для “под-вида” признаки, устраняя “менее приспособленные” человеческиегруппы наподобие вымирающих видов.

Конечно, слишком буквальное истолкование этой аналогии мог-ло бы привести к заблуждениям так называемого “социал-дарвиниз-ма”, модного в конце прошлого века и начале нынешнего. В част-ности, действие отбора на уровне высоких культур ограничиваетсяэтическими нормами, входящими как неотделимая часть в эти куль-туры и препятствующими некоторым формам “борьбы за существо-вание” между человеческими сообществами. Но нет сомнения в том,что описанная аналогия имеет очень важное эвристическое значе-ние. Человеческое общество устроено сложнее, чем мир животных,и аналогия позволяет понять лишь некоторую часть нашей обще-ственной жизни, играя для неё роль “модели”; но, в пределах еёприменимости, это очень полезная модель.

Религиозные переживания можно истолковать как особые состо-яния психики, сопровождающие выполнение религиозных ритуалов.Как правило, эти ритуалы имеют вначале “магическое” значение, тоесть должны, по представлениям верующих, способствовать дости-жению некоторых “материальных” целей. Но, подобно инстинктив-ным последовательностям движений, они приобретают также своюсобственную “аппетентность”, становятся самоцелью, доставляющейудовлетворение уже независимо от магической цели, которая моглабыть с ними первоначально связана, наподобие того, как поискипищи предшествовали возникновению самостоятельного ориенти-ровочного инстинкта. Аналогия с ритуализованными движениямиживотного позволяет понять и другую существенную особенностьрелигиозных переживаний — “механизмы запуска”, включающие це-почку таких переживаний и соединяющие их друг с другом, так чтокаждое предыдущее состояние психики включает, часто в совокуп-ности с каким-нибудь внешним раздражителем, следующее состо-яние, обеспечивая тем самым выполнение всей последовательности“психических движений”, предусмотренной данной формой “псевдо-инстинкта”. Главный механизм, включающий религиозное пережи-вание, — это молитва, то есть повторение некоторых священныхтекстов, передаваемых из поколения в поколение и входящих в си-стему воспитания данной религии. Молитва обычно сопровождается

О вере 343

ритуальными жестами — коленопреклонением, поклонами и т. п., ипроисходит, как правило, в особом помещении, храме, в сопровож-дении богослужения, хоровой или органной музыки и т. д. Все этиэлементы культа должны быть столь же однозначны, как раздра-жители, последовательно включающие звенья инстинктивных “дви-жений”; отсюда ясна необходимость стандартизации культа и рольцеркви — хранительницы его стандартов.

Разумеется, способность к религиозным переживаниям столь жесильно варьирует в зависимости от индивида, как все человеческиеспособности. Несомненно, значительная часть, если не большинствоверующих каждой религии, испытывает их лишь в очень слабой,редуцированной форме, выполняя религиозные обряды в виде бо-лее или менее приятной привычки и не уклоняясь от них лишь поддавлением общественного мнения. Встречаются и такие верующие,в высокой степени наделённые религиозной способностью, которыепочти не нуждаются в “общественных” ритуалах, запускающих ре-лигиозные переживания, заменяя их своими собственными. Эти ве-рующие называются мистиками. Судя по их собственным свиде-тельствам, их переживания также и по содержанию весьма инди-видуальны, хотя и представляют собой всегда вариации на темыпринятого в их религии культа. Они сохраняют живой характеррелигии, делая возможной эволюцию религиозных переживаний иих запускных механизмов, иначе говоря, играют в истории своейцеркви ту же роль, какую играют мутации в эволюции вида. Цер-ковь всегда относилась к мистикам подозрительно, поскольку лю-бое изобретение или новшество в религии подрывает принятые вней стандарты, и тем самым интересы клира; само собою разуме-ется, здесь имеются в виду не только материальные и “светские”интересы, но и свойственное каждому сословию чувство уверенно-сти и превосходства. Но, с другой стороны, та же сильная религиоз-ная способность, которая создаёт мистиков, должна быть присуща исвятым, образцовым верующим, служащих чем-то вроде эталонов,по которым устанавливаются церковные стандарты. Между право-верными мистиками и мистиками-еретиками никогда не было от-чётливой границы, и вся история церкви связана с трудностью еёэволюции. Так как развитие всякой человеческой традиции содер-жит и элементы сознания, здесь мы уже выходим за рамки нашейзоологической модели. Люди с сильно развитой религиозной спо-собностью часто выходили за рамки программы религиозных пере-живаний, допустимых в их церкви, и тем самым превращались веретиков. Пока церковь обладала достаточной моральной властью,


она устраняла еретиков, не позволяя ереси укорениться и далекоотойти от принятой нормы. Когда же исторические условия, снача-ла великие географические открытия и зарождение капитализма,а затем развитие науки, подорвали физическую и моральную силуцеркви (в Европе), те же люди с особенно сильной религиозной спо-собностью вышли вообще за пределы какого-либо культа, сохранивлишь непосредственные, личные отношения к богу в виде сугубоиндивидуальных, не подчинённых общественным ритуалам религи-озных переживаний и механизмов запуска этих переживаний. Таквозникли деизм, признающий бога, но отрицающий все его атрибу-ты, установленные догмой, и пантеизм, отождествляющий бога споэтически воспринимаемой природой. Естественно, для основноймассы верующих, не наделённых столь сильной религиозной спо-собностью, такие пути религиозного переживания не подходили, иони оставались в своей церкви. Но постепенное ослабление авто-ритетов церкви, в условиях более свободного образования ересей исект, то есть постоянного отпадения верующих с более сильной ре-лигиозной способностью, привело в наше время к резкому упадкурелигиозного культа и отмиранию религиозных переживаний, о чёмещё будет речь дальше. В этом упадке религиозной веры решающуюроль сыграла наука, разрушившая все традиционные предметы ве-ры. Хорошо это или плохо — особый вопрос, которым мы дальшезаймёмся. Пока же заметим, что все великие учёные, заложившиеосновы современного естествознания, были верующими, и нередконаделённые сильным религиозным чувством, делавшим из них деи-стов или пантеистов. Никто из них не помышлял о том, что можнообойтись без бога.

Экстатические переживания. Возникает вопрос, какое ме-сто занимают религиозные переживания в психической жизни чело-века. Прежде всего, эти переживания очень разнообразны по содер-жанию, в зависимости от места и времени. Но переживания верую-щего христианина имеют много общего с переживаниями мусульма-нина, иудаиста и буддиста; более того, даже переживания язычникаи самого примитивного дикаря-анимиста, без сомнения, того же ро-да. Эти переживания даже, в некотором смысле, взаимозаменимы:в эпохи сильной веры бывали переходы из одной религии в дру-гую, причём “ренегаты” проявляли в своей новой религии такое жепылкое рвение и, без сомнения, испытывали столь же сильные пе-реживания. Наблюдая за верующими во время богослужения, труд-но не заметить, что они проходят через аналогичные психическиесостояния, что проявляется даже в их физическом поведении: на-

О вере 345

пряжённом выражении лица, жёсткости или расслабленности тела,в зависимости от фазы религиозной церемонии, особом блеске глаз,нередко учащённом дыхании, и т. п. Объективное физиологическоеисследование, без сомнения, обнаружило бы, что у верующих всехрелигий во время молитвы и других ритуальных действий наблю-даются однородные изменения соматических функций — дыхания,кровяного давления, пульса и т. д. Все религии учат, что человекможет находиться, в зависимости от его отношения к божеству, ли-бо в благоприятном психическом состоянии, именуемом у христи-ан состоянием благодати, либо в неблагоприятном, которое христи-ане называют состоянием греха. Перечень грехов почти один и тотже во всех религиях, и почти одни и те же способы покаяния. Всерелигии предписывают верующим посты и очистительные церемо-нии, имеют церемонии инициации, брака и похорон. Наконец, опи-сания психических состояний, оставленные мистиками всех рели-гий, различаются лишь “местным” и “временным” содержанием, ноудивительно сходны в отношении способа восприятия, специфиче-ских явлений “транса” — выключения из внешней действительности,— описаний испытанного наслаждения и, главное, способов запус-ка переживаний: для этого во всех случаях служит пост, ночныебдения, повторение священных формул, самоистязание. Мы оченьмало знаем о более глубоких слоях человеческой психики и, какуже было сказано, самые методы психологии не допускают пря-мого изучения материальных носителей этих явлений. Мы всегдаограничены интроспекцией — то есть тем, что рассказывает о себесубъект — и наблюдением его поведения. Всё, что могут дать этиметоды, свидетельствует об однородности механизмов всевозмож-ных религиозных переживаний, несмотря на различие их “сюжетов”.Грубо выражая это положение вещей, можно сказать, что верую-щие разных религий отличаются как зрители в кино, которым по-казывают разные фильмы с помощью одного и того же аппарата:они во всех случаях видят интересные для человека истории и всеодинаково реагируют на них, хотя в одном случае герой носит пи-джачную пару, а в другом — арабский бурнус. Что же касается “ки-ноаппарата”, то есть самого механизма религиозных переживаний,то никто не сомневается в тождественности основных психическихмеханизмов у всех представителей нашего вида, и в особенностиэмоциональных механизмов.

Всё, что мы знаем об этих явлениях, свидетельствует о том, чторелигиозные переживания всех религий производятся одним и темже механизмом. Человек обладает врождённой способностью к та-


ким переживаниям, которая может быть реализована — или нет.Заметим, что даже инстинкты животных в ряде случаев формиру-ются лишь при условии своевременного и правильного воспитания:кошка имеет врождённую способность ловить движущиеся предме-ты, но убить и съесть пойманную мышь она учится у своей матери;при отсутствии такого обучения в надлежащем возрасте, она нико-гда не будет в состоянии выполнять эти инстинктивные движения.У человека точно так же обстоит дело с ритуалами его культуры;разница состоит в том, что, в отличие от животных, у которых са-мая способность обучать потомство запрограммирована генетиче-ски, у человека эта способность сама является предметом обучения,в составе его культурной традиции. Если верно, что время обученияосновным психическим установкам длится от двух до шести лет, какэто считают психоаналитики, то навык религиозного переживания,не привитый в этом возрасте, никогда не возникнет; точно так же,как кошка, не получившая начального образования по правиламсвоего вида, никогда не будет есть мышей. Отсюда ясно, почему унас не вызывают доверия случаи “религиозного обращения” людей,не получивших религиозного воспитания в раннем возрасте.

Я полагаю, что изложенные выше факты не оставляют сомненияв реальности религиозных переживаний и делают весьма вероятнойгипотезу, что все такие переживания, во всех религиях, однотипныи производятся одним и тем же психическим механизмом. Болеетого, есть основания полагать, что тот же механизм может бытьиспользован — и часто используется — для выработки других пере-живаний, не религиозных, а родственных им.

Один вид таких переживаний сразу же бросается в глаза. Извест-но, что политическая идеология при некоторых условиях способназаменять религию — в психической жизни отдельных индивидов идаже, на не столь длительные промежутки времени, в жизни народ-ных масс. В дальнейшем мы обсудим, почему эта замена в некото-ром смысле неполноценна, и придём, таким образом, к пониманиюпричин непрочности политических идеологий. Но переживания, ис-пытываемые приверженцем такой идеологии в пору её расцвета, оче-видным образом напоминают религиозные. В типичном случае воглаве политического движения стоит “харизматический вождь”, тоесть вождь, которому приписывается некоторая миссия, ниспослан-ная свыше (“харизма”); он называется особым словом, применяемымтолько к нему: фюрер, дуче, каудильо или великий вождь народов.Личность вождя — точнее, воображаемая личность его, созданнаяпропагандой — выполняет в обществе ту же функцию, какую в ре-

О вере 347

лигиозных движениях выполняли пророки. Провозглашаемое имиучение воспринимается некритически и усваивается, при надлежа-щих условиях, малышами в детском саду. Для этого оно должнобыть элементарно в своих основах, то есть основы эти можно фор-мулировать на языке простейших человеческих чувств и надежд— на языке подсознания. Точно так же обстоит дело с религия-ми. Последователи идеологии приучаются к ритуалам, простоте иоднозначности которых придаётся особое значение. Политическиемитинги и торжественные заседания заменяют богослужение, а эн-тузиазм (что значит: одержимость духом) достигает на этих собра-ниях уровня молитвенного экстаза и фанатического исступления.Ярким примером религиозно окрашенной политической идеологииявляется немецкий нацизм.

Я не утверждаю, что переживания адептов какого-нибудь фю-рера тождественны или равноценны религиозным переживаниям,но они им безусловно родственны. Складывается впечатление, чтомы имеем здесь дело с некоторым суррогатом (или, по-немецки,эрзацем) религиозного переживания, продуктом второго сорта, новырабатываемым той же фабрикой. Иначе говоря, “идеологическиепереживания” производятся, как можно предполагать, тем же ме-ханизмом, что религиозные, но действующим гораздо хуже — ужеиспорченным. Политическая идеология не обязательно имеет столькарикатурный вид. Я умышленно выбрал крайний случай её, в ко-тором каждая отдельная черта сразу понятна как пародия на со-ответствующую особенность религиозного культа. Таким образом,сказанное выше не следует понимать как безусловное осуждениевсякой политической идеологии. К этому вопросу мы ещё вернёмся.

В описании идеологий мы применили термины “экстаз” и “эн-тузиазм”, наилучшим образом передающие то общее, что присуще,может быть, в разной степени, идеологическим и религиозным пе-реживаниям. Это наводит на мысль, нет ли других видов пережи-ваний, связанных с экстазом и энтузиазмом. Как известно, такиепереживания всегда порождались искусством. . .

О религии1

1. Слово “религия” по-латыни означает “связь”. Точнее, это осо-бый вид связности (интеграции), соединяющей психические пере-живания человека в единую систему и дающей ему опору в жизни,поскольку в этой системе каждое новое переживание сопоставляетсяс другими, испытанными этим лицом или иными лицами, и находитв ней своё место. Более того, такая система направляет индивида кнекоторым особым переживаниям, высоко ценимым в данной куль-туре и доставляющим наивысшее удовлетворение инстинктивныхстремлений человека. Эти переживания требуют перехода в так на-зываемые экстатические состояния, которые, по своей физиологиче-ской и психической природе, нейтральны по отношению к религиии являются, по-видимому, общим свойством нашего вида.

Слово “религия” приобрело специальный смысл: его обычно при-меняют лишь к тем системам связности, где признается — в ка-честве основы и оправдания системы — какое-нибудь “сверхъесте-ственное существо”, то есть фиктивный (не наблюдаемый на опытеи более или менее антропоморфный) деятельный принцип. Если та-кого принципа в системе связности нет, то его называют “филосо-фией”, употребляя это слово не в смысле специального занятия, а вдревнем смысле, означающем нечто вроде “способа жизни”.

Отсутствие связности в жизни человека делает его несчастным.По-видимому, потребность в такой связности глубоко заложена вчеловеческой психике и выработана эволюцией, так как она способ-ствует выживанию вида. Но название “религия” вводит в заблуж-дение, если мы хотим обозначить им любую систему связности ука-занного рода. В настоящее время признание “сверхъестественных”деятелей становится всё труднее для простых людей, а для мысля-щих давно уже невозможно. Я буду понимать слово “религия” в еготрадиционном смысле, а системы связности без “сверхъестествен-ных” элементов буду называть философиями.

2. Религии сопровождали человечество с самого начала его суще-ствования, а потому часто считают, что люди не могут обойтись безрелигии. Но в различных религиях “сверхъестественные” элементыприсутствуют по-разному. У древних греков и римлян не было такой

1Статья написана около 2003 года. — Прим. Л.П.Петровой

О религии 349

связи индивидов с богами, и боги мало занимались судьбой отдель-ного человека. Они были связаны с племенем, общиной, полисом,и религия была частью племенной культуры. Как замечает Милль,религия тогда не была главной опорой воспитания в раннем дет-стве, и санкции на поведение индивида исходили от общественногомнения.

Ещё меньше сверхъестественного в “чистом” буддизме, которыйво многом ближе к философии, чем к религии (и потому не сталмассовой религией). Религии китайцев и японцев, по-видимому, ма-ло заботятся о “сверхъестественном”. Всё это оправдывает предпо-ложение Милля, что религия не потому так действенна, что онарелигия, а потому, что ей обучают рано. Поведение человека про-граммируется в раннем детстве. Воспитание спартанцев больше на-поминало воспитание лошадей, чем философов; но спартанцы былитверды в своей морали. Нравственность не нуждается в религии.

3. Допущение антропоморфного правителя Вселенной — бога(или многих богов, но мы для простоты ограничимся одним) при-водит к давно известным трудностям. В таком смысле бог должениметь атрибуты, напоминающие человека, и всегда их имел: в самомделе, религия была прежде всего “первобытной наукой”, а модельювсех явлений природы были действия человека. Поскольку нашихпредков волновали силы, превосходившие их собственную силу, тобогу приписывали увеличенные атрибуты человека, “хорошие” или“дурные”. Это впервые до конца понял Фейербах.

В христианской религии бог соединяет в себе “хорошие” свойствачеловека, дурные приписываются другому богу — дьяволу (теоди-цея). Бог всемогущ и всеведущ, и в то же время благ, то есть добрв своих намерениях и милосерден. Очевидно, эти слова невозмож-но понимать в обычном, человеческом смысле, так как созданнаябогом Вселенная представляет скорее зло, чем добро, и очень ма-ло милосердия. Богословы объясняют это “неисповедимостью” бо-га. Это значит, по-видимому, что атрибуты, приписываемые богу,не поддаются объяснению в терминах человеческого языка, и чтослова “благодать”, “милосердие”, “любовь” — лишь попытки описатьсвойства бога на человеческом языке, сближая их, по возможности,со свойствами человека.

Так понимали это (подсознательно) все мистики — и, конечно,величайший мистик Запада, Мейстер Экхардт. Экхардт с презре-нием отвергает корыстное отношение к богу обычного верующего,боящегося ада и рассчитывающего на рай. Бога надо любить — учитЭкхардт — ради него самого.


Я позволю себе дать интерпретацию этой мистической “любви кбогу” в терминах объективной психологии. Мистик вырабатывает всвоей психике особый механизм, интегрирующий его (физическое ипсихическое) поведение, в течение всей его жизни. Этот механизм,заимствованный из “обычной” религии, но очищенный от страхаи корысти, наделяет бога свойствами, напоминающими доброго исправедливого отца, но несравненно более мудрого, чем человек.Поскольку для бога (и для верующего мистика) жизнь на Земле —только начало вечной жизни, все испытания, и даже ранняя смертьне означают, что бог несправедлив и не милосерд. Напротив, они мо-гут быть особой милостью божьей. Быть может, даже умершие мла-денцы избраны богом для пополнения ангельских чинов (эта ересьне Экхардта, а моя). В целом, жизнь мистика, столь прочно связан-ная воедино неизменно присутствующим в нем “богом”, может бытьсчастливой, хотя и не в обычном человеческом смысле, так как ми-стик живёт без людей и, тем самым, уже не совсем человек. Точнее,мистик — невротик, раз навсегда замкнутый в очень эффективнойпсихотерапии.

Фрейд считал религию коллективным неврозом человечества.Он был прав; но, в то же время, религия была коллективной пси-хотерапией, помогавшей человеку выжить. Здесь нет противоречия:всякая психотерапия сводится — как это знал уже Фрейд — к заменеодного невроза другим, который считается лучшим.

4. Глубокое воздействие религии на человека видно из особо-го невротического симптома — жажды “бессмертия”. Страх смер-ти был у человека всегда, но религии доставили ему соответству-ющую терапию — по-разному у разных народов. Удивительно, чтопредставления о загробной жизни были мало разработаны в религи-ях индоевропейцев и семитов. Тени умерших, населяющих царствоАида, и загадочный “шеол” Ветхого Завета — едва ли не всё, чтомы об этом знаем. Позже евреи заимствовали, скорее всего у егип-тян, “теории” загробной жизни и эсхатологию, то есть представлениео посмертном воздаянии за добродетели и грехи; арабы выдумалирай для храбрых воинов, а германцы придумали его на иной лад. Вовсяком случае, к нулевому году “нашей эры”1. народы Европы ужеготовы были принять религию с загробным существованием, и в этоверили все. Из “человека смертного” возник “человек бессмертный”.Различие здесь столь же важное, как видовые различия в зоологии,

1Неточность: за 1-м годом до н. э. непосредственно следовал 1-й год н. э.,“нулевого года” не было. — Прим. А.В. Гладкого


потому что поведение есть столь же важный видовой признак, какстроение тела; а поведение человека наследуется также посредствомкультурной традиции.

Христианская религия была религией бессмертного человека,ещё больше, чем египетская, и несравненно больше, чем “класси-ческие” религии — греческая, римская и еврейская. Поэтому онатак сильно действовала на человеческие эмоции: смерть всегда сто-яла за плечами средневекового человека, и надо было спастись отадских мук, столь же реальных для него, как земные.

В этом смысле ветхозаветная религия евреев (до пророков) былаещё религией совсем смертного человека. Ягве обещал своим пра-ведникам блаженство на этом свете, какое они могли себе предста-вить: обильное потомство, много овец и ослов. (Евреи вряд ли имеликоров, и ещё не знали лошадей.) По этому поводу поучительна книгаИова.

Маркс, этот последний ересиарх христианства, создал первую“религию без бога”, то есть, по нашему определению, уже не ре-лигию, а “философию”. Он был бы доволен этим названием, пото-му что был очень радикальным пророком. Ему надо было создатьнечто вроде религии для человека, снова ставшего смертным. Этобыло ново и трудно; не будем его упрекать за его заблуждения, итем более, за дела “марксистов”, восточных и западных.

5. Потребность в религии — в этом “опиуме народа” — быластоль велика, что кажется невероятным, как люди могли её поте-рять. Но люди лишились религии, и это сделал их разум. Мы непривыкли приписывать разуму столь важную роль, во всяком слу-чае, в жизни “простого человека”. В самом деле, простой человек,как можно подумать, мало озабочен связностью своих представле-ний и легко мирится с кусочностью своего психического мира. Но вдействительности простой человек — всё же человек. В течение всехминувших тысячелетий он жил в прочной “матрице” сложившихсяпонятий своей культуры, и сама эта культура доставляла ему нуж-ную связность, так как одна из главных черт культуры (входящая вопределение этого понятия) как раз и состоит в выработке связной

картины мира. Незачем говорить, что связность культуры — это нелогическая связность в рациональном, научном смысле слова; куль-туры держались иной связью, о которой даёт понятие “примитивноемышление”, логика предрассудков и внешних сопоставлений, в ко-торой жил ещё Бэкон. В культурах была логика примитивного ума,и она удовлетворяла потребность человека в связной картине мира.

Но простой человек не мог примириться со “смертью бога”! В во-


семнадцатом, и особенно в девятнадцатом веке образованные людиперестали верить в бога (и священники в том числе!). Если оста-вить в стороне, чем это переживание было для них, то для простогочеловека оно было чем-то вроде “научного открытия”: умные людиоткрыли, что бога нет. Простой народ вообще консервативен и недо-верчив, но его религия была церковной, а церковь потеряла престижи уверенность в себе. Уже несколько столетий церковь не хотелабольше чудес и подавляла все попытки непрошеных чудотворцев:церковники сами не верили в чудеса, по крайней мере с конца сред-невековья, и боялись скандала. Неверующие, напротив, хотели этихскандалов, и скоро народ понял, что чудес всё-таки не бывает. Мы вРоссии наблюдали, как быстро можно избавить народ от религии. Апотом надеются, что религия возродится, радуются малейшим при-знакам такой “реакции”, но история не движется вспять. Мода неможет заменить исчезнувшее религиозное переживание.

6. Мы ещё вернёмся к этому важнейшему предмету — религиоз-ному переживанию1. Теперь же — подумаем, каким образом и поче-му образованные люди перестали верить в бога. Это почти такое жеявление в развитии культуры, какое произошло с простыми людь-ми: образованные люди перестали верить, потому что потеряли веруте, на чьи суждения они привыкли полагаться. Как это ни стран-но, этот процесс начался в малочисленной и отнюдь не влиятельнойгруппе “учёных”.

Я поставил это слово в кавычки, потому что это была новая,возникшая в семнадцатом веке группа, занимавшаяся новым делом— естествознанием. В течение двух тысяч лет учёными считалисьсовсем другие люди — богословы и философы-схоласты. Христиан-ская культура задушила все ростки объективного знания о природе.Исчезло представление об изучении окружающего мира, и осталосьодно только мудрствование о догмах религии. Считалось, что всенужные истины о природе уже объяснил Аристотель. Схоласты неверили своим глазам. Какой-то писец ошибся, и столетиями пере-писывали мнение Аристотеля, будто у мухи восемь ног: никто нерешался это проверить. Но когда Галилей навёл свой телескоп наСолнце и увидел солнечные пятна, это был уже совсем другой под-ход к познанию мира! Один из схоластов его высмеял, заявив, чтоу Аристотеля ничего не говорится о пятнах; но всякий желающиймог повторить это наблюдение и увидеть, что пятна всё-таки есть.

1В этой статье автор больше не вернулся к религиозному переживанию, нооно подробно разобрано им в статье “О вере”. — Прим. Л.П.Петровой


Странно, что никто не догадывался просто посмотреть на окружаю-щий мир — в течение двух тысяч лет. Было ли это спасением для лю-дей, уверенных в своём бессмертии? Человеческий ум можно оста-новить. Архимед и Герон Александрийский могли бы уже начатьтак называемый “научно-технический прогресс”, но мир вокруг нихне был к этому готов. Мир вокруг Галилея был готов к переменам.Кучка учёных, только и понимавших, почему они верят в одно ине верят в другое, превратилась в верховный трибунал, судившийобо всех “истинах”, в том числе откровенных. Можно было сжечьБруно и Сервета, грозить костром Галилею, но история свернула нановый путь. Человеческий разум оказался силой, которую нельзябыло одолеть. Вполне вероятно, что так будет и дальше!

Но человек потерял при этом своё бессмертие.7. Что же может заменить религию? Можно, конечно, сожалеть

о Средних Веках, когда человек жил недолго, жил в страхе божьем— и ещё больше в страхе дьявола, и метался между грехом и покая-нием. Средние Века вовсе не были временем равновесия и порядка,как говорят нам (достаточно лицемерные) ретрограды. Если это бы-ло, то было и совсем другое: истерия и вечный беспорядок. При этомевропейцы вовсе не были, как египтяне, устремлены к потусторон-ней жизни. Они страстно хотели жить в этом мире, а того светапанически боялись. Но всё это прошло. Религия мертва. Прежняя

“связность” уже не может дать опору в жизни. И теперь надо найтидля людей связующее начало жизни, создать для них систему мыс-лей и чувств, в которых они смогут строить свою смертную жизнь.

Только что сказанное немедленно вызовет возражение: почемумы должны найти эту систему? Не вернее ли допустить, что эта за-дача превосходит человеческие силы, и предоставить её “эволюции”,то есть медленному отбору случайных изменений? Почему, в самомделе, человек должен сам определять свою судьбу? Да потому, чтоэтого не сделает никто другой. “Эволюция” уже уничтожила мно-жество видов, уступивших место другим. Наш вид очень уязвимый,скажем прямо — очень патологический вид; он так и норовит себяпогубить. Вряд ли нас утешит перспектива уступить место болеестойким видам — например, крысам или тараканам. И потом, мыстолько сделали для собственной гибели, что эволюции с этим про-сто не сладить. Люди ничего не делали по поводу эпидемий чумы ихолеры, потому что не могли; теперь могут, и с эпидемиями можносправиться. Но невроз разорванности и неуверенности — тоже эпи-демия. Нервные срывы человечества также нуждаются в лечении,иначе мы просто сойдём с ума.


Что нам нужно — это новая философия жизни для “неверую-щих”, то есть для мыслящих людей. “Немыслящие” неизбежно пе-реймут эту философию, как они это делали всегда. Я уверен, что за-чатки этой философии у нас уже есть. Джон Стюарт Милль назвалеё “Философией гуманизма”. Жизнь человеческого рода — доста-точно интересное явление, возможно, единственное во Вселенной.Не дать этой жизни погибнуть — уже великая и трудная задача.Со временем у нас может развиться понимание самих себя, как про-межуточной формы на пути к разумному человеку, homo sapiens.Пока мы ещё — ни то, ни другое: мы не разумны и, если посмот-реть на только что отошедший двадцатый век, вряд ли заслуживаемназываться людьми.

Есть ироническое немецкое слово Weltverbesserer, “улучшателимира”: ирония состоит в том, что по мнению иронистов этот мирулучшить нельзя. Но в наши дни речь попросту идёт о том, чтобыэтот мир спасти, потому что он идёт к гибели. Тех, кто об этом дума-ет, назовут, вероятно “спасителями мира”. Пусть над нами смеются!Надо отдать себе отчёт, что наш вид идёт к гибели, и что никто непридёт нас спасти.

Конрад Лоренц и кибернетика1

Появление кибернетики в конце 1940-ых годов стало, по рядупричин, мировой сенсацией, главным образом потому, что одновре-менно и независимо были изобретены компьютеры, воспринятыеширокой публикой как “мыслящие машины”: кибернетика же пре-тендовала на “машинное” объяснение человека, и отсюда недалекобыло до предсказания искусственного интеллекта и других подоб-ных чудес. Ажиотаж, связанный с кибернетикой, несколько запоз-дал в России, где кибернетика преследовалась властями, но после1960-го года вызвал ряд наивных и преувеличенно оптимистическихдискуссий. Этот оптимизм постепенно сошёл на нет, когда выяс-нилось, что никакого искусственного интеллекта не предвидится.Кибернетика стала рассматриваться как “техническая наука”, нечтовроде грамматики современной техники. В этом качестве она бы-ла очевидным образом полезна, и я помню, как излагалась тогдакибернетическая идеология.

Но сам инициатор кибернетики, Норберт Винер, понимал еёименно в самом широком смысле — как ключ к объяснению жизни.Точнее, Винер считал, что таким ключом является цикл с обрат-

ной связью. Его собственная уверенность в этом основывалась наэкспериментальной работе, совместной с физиологом Артуро Розен-блютом. Я называю это утверждение пророчеством Винера. Этомупророчеству учёные не верили, так что, парадоксальным образом,слава Винера возникла в общественном мнении, а не во мнении учё-ных. Кибернетика имела прямое отношение к математикам, био-логам и техникам. Но интерес к ней проявили главным образомтехники. Биологи просто не понимали, что произошёл переворот внаучном мировоззрении, да и трудно было их винить в этом: книгаВинера 1948 года содержала очень трудную математику, котораямогла иметь отношение к пророчеству Винера, но понять её мог-ли немногие, и вдобавок она была изложена несколько небрежно.Математики же были прямо раздражены всей этой сенсационнойсуматохой, затеянной одним из них, да ещё очень заметным членомих сообщества. Я попытаюсь объяснить, почему.

1Статья написана по просьбе Я. И.Фета для сборника “Из историикибернетики”, Новосибирск, Академическое издательство “Гео”, 2006. —Прим. Л.П.Петровой


Но прежде всего приведу следующий факт. В 1964 году, вскорепосле смерти Винера, состоялся Всемирный математический кон-гресс, на этот раз заседавший в Москве1, так что я смог принятьв нем участие. Вообще я был “невыездной”, то есть политическинеблагонадёжный, но в этом случае просто не было возможностипомешать всем желающим присутствовать в помещениях Москов-ского университета. Это вызвало бы нежелательный скандал. Таквот, в программе Конгресса не было даже слова “кибернетика”! По-скольку было представлено множество работ, имевших отношениек этому предмету, организаторы Конгресса устроили секцию “Ма-тематическая теория автоматического регулирования”. Там нашлисвоё место и работы, какие могли быть написаны задолго до воз-никновения кибернетики: ведь устойчивость систем с обратной свя-зью давно не была новостью, и там дело сводилось к исследова-нию нулей некоторой аналитической функции в полуплоскости.Конечно, это наименование секции не было случайностью. Самоеслово “кибернетика” звучало неприятно, как многие другие девизышарлатанов.

Винер был не шарлатан, а великий математик, и это было всемизвестно. Ему принадлежали вполне традиционные работы с до-казательствами теорем, и с этой стороны никто не мог бы к немупридраться. Достаточно сказать, что он одновременно и независимоот Банаха придумал Банаховы пространства и задолго до Шенно-на владел основами теории информации; его книга “Интеграл Фу-рье и некоторые его применения” была уже классическим трудом, ивряд ли был отдел математики, где бы он не сделал что-нибудь осо-бенное. Это ему прощали. Но прямое участие в экспериментальнойработе, да ещё с живым материалом, было для математика оченьнеобычным, а “философские” обобщения и размышления о чело-веческих проблемах казались чем-то неприличным и наводили намысль о погоне за популярностью — особенно в случае, когда этапопулярность превзошла все ожидания. Я думаю, что лишь оченьнемногие из математиков оценили по достоинству идеи кибернети-ки. К их числу несомненно относился Джон фон Нейман, а у нас— А. Н. Колмогоров и А. А. Ляпунов. Способность понимать вели-кие перемены в науке и человеческой жизни встречается редко. Кчести их надо сказать, что они принялись проповедовать и объяс-нять кибернетику в обстановке, в которой можно было ожидать в

1Всемирный математический конгресс в Москве состоялся в 1966 г. —Прим. А.В. Гладкого

Конрад Лоренц и кибернетика 357

любую минуту начальственных мер против “буржуазной лженау-ки”, и при неприличном аккомпанементе так называемых советскихфилософов, торопившихся доказать начальству своё усердие в по-ношении подозрительных мыслей. Что касается А. Н. Колмогорова,то он и сам близко подошёл к замыслу кибернетики — мы не знаем,насколько близко, но напрашивается сравнение с Пуанкаре, подо-шедшему к теории относительности; однако, в отличие от Пуанка-ре, Андрей Николаевич был выше зависти и злословия: он мог легчедругих понять, что произошло, и добросовестно пытался объяснитьэто другим.

Между тем, инженеры приняли кибернетику как откровениесвыше, и торопились разработать её приложения. Мне трудно су-дить, насколько им был полезен кибернетический подход, но Шен-нон был инженер, и несомненно его работы по теории информацииотразили интеллектуальный климат того времени. Для теории свя-зи это была и в самом деле руководящая идея. Но этому процессу со-путствовали другие, не столь интересные, хотя и много обещавшие.Я имею в виду так называемую “общую теорию систем”. Кажется,этот термин пустил в обращение Людвиг фон Берталанфи, но оченьскоро он превратился в обозначение довольно банальной деятельно-сти — составления “блоксхем” для всех на свете процессов. Методэтой теории сводился к тому, что в любой системе пытались выде-лить, более или менее произвольно, значимые подсистемы, которыеобозначались прямоугольниками, и связи между ними, обозначае-мые стрелками. Предполагалось, что с помощью этого нехитрогоприёма можно будет разгадать все тайны сложных систем. Но таккак выбор этих подсистем и их взаимодействий уже означает по-нимание всей системы в целом, то язык “блоксхем” ничего к этомуне добавляет. Попытки этого рода делались задолго до рождениякибернетики. В 1919 году социолог Питирим Сорокин опублико-вал в России проект объяснения общественной жизни, где ещё небыло блоксхем, но была уже вся “общая теория систем” в словес-ном выражении. Впоследствии Сорокин эмигрировал и стал зна-менитым социологом в Америке, но это не делает его метод болееинтересным.

Так обстояло дело с кибернетикой до семидесятых годов. Тер-мин “кибернетика” применялся не очень охотно, и даже трудно бы-ло определить предмет, обозначаемый этим словом. Можно былопредположить, что самый статус кибернетики был неясен. Былали это новая наука? Новые науки время от времени возникают, ноони вписываются в рамки уже существующих наук. Так, генети-


ка была биологической наукой, астрофизика была частью астро-номии и в то же время частью физики. Пытались рассматриватькибернетику как “математическую науку”, связывая её с определён-ными математическими предметами, особенно часто применяемы-ми в кибернетических вопросах. Сюда можно было отнести ком-бинаторику, теорию алгорифмов, теорию автоматов, математиче-скую логику, математическую лингвистику. Все эти вещи соеди-няли в так называемую “дискретную математику”, но это назва-ние так и не стало означать какой-то отдельной и самостоятельнойчасти математики. Появились и учебники под этим названием, ноникто из серьёзных математиков не претендовал, что его специаль-ность называется “дискретной математикой”: дело было явно не в“дискретности”. Тем более что в кибернетике применялись и со-всем не дискретные методы анализа, теории вероятностей и такдалее. Попытки трактовать кибернетику как совсем самостоятель-ную новую науку не имели успеха, так как трудно было определитьеё предмет. Возникала даже угроза использования термина “кибер-нетика” разными шарлатанами. Можно понять, почему А. Н. Кол-могоров не был в восторге от попыток устраивать институты ифакультеты кибернетики (и почему за границей такие учрежденияне выросли).

Кибернетика не похожа была на “новую науку”, точно так же,как “компьютер сайенс”, “информатика”, “дискретная математика”.Это была не новая наука, а новый подход, новая система мышления,пересекающая ряд наук и связанная не столько с сюжетом изучения,сколько со способом исследования. Короче, это было новое явлениекультуры, не соответствующее представлению об “отдельной науке”.Новый подход, о котором я говорю, можно назвать биологическим

подходом. В сущности, он не так уж нов. Когда Менений Агриппауспокаивал римский плебс, предъявлявший неудобные требованияк римскому государственному строю, он сравнил человеческое об-щество с телом человека: патрициев с головой, дельцов с желудком,а тружеников с руками и ногами. Тем самым он использовал био-логическую модель общества. Модель эта была не особенно удач-на, но ведь и раньше наши совсем примитивные предки сравниваливсе явления окружающего мира с человеком, считая его достаточноизвестным. Теперь мы бессознательно (и сознательно) сравниваемкомпьютеры с человеком, ругаем их, смеёмся над ними и даже ино-гда благодарим их. Этот антропоморфизм кажется странным, номы пытаемся здесь понять машину, сравнивая её с человеком — ане наоборот. Конечно, человек настолько сложнее, что возникает


мысль о промежуточных моделях. Такие модели у нас есть — эторастения и животные.

До двадцатого века люди всегда пытались объяснить живые ор-ганизмы, моделируя их машинами или описывая их, как машины,методами математической физики. Это плохо удавалось, и “редук-ционизм” стал признаком старомодной гносеологии. Это слово озна-чает представление, что всё человеческое знание должно быть вы-ведено из единой фундаментальной науки, а в принципе даже изединственной основной гипотезы этой науки. Предполагалось, чтоэтой наукой должна быть физика. В девятнадцатом веке думалидаже, что в самой физике всё должно быть выведено из механики,и лишь очень медленно утверждалось противоположное представ-ление, отрицающее редукционизм даже в пределах самой физики.Например, теперь физики не сомневаются, что кинетическая тео-рия газов (и тем более теория вещества в целом) не может бытьлогически построена на основе механики, а требует специфическихгипотез. Теперь вряд ли кто-нибудь поддерживает представление,что химию можно “вывести” из квантовой механики, или вообщеиз физики. И ещё в 1930-ые годы Бор показал простой оценкой,что поведение животного невозможно предсказать методами тойже квантовой механики. Можно сказать, что к середине двадца-того века редукционизм был окончательно дискредитирован средиучёных, и Карл Поппер разъяснил это с точки зрения современнойгносеологии.

Но ещё за сто лет до этого философ Огюст Конт построил “ие-рархическую систему наук”, расположив их в порядке “возрастаю-щей сложности”. “Простейшей” из естественных наук была у негофизика, над ней, как более сложная, помещалась химия, ещё выше— биология, и выше всех — гипотетическая, не существовавшая ещёи самая сложная наука, которую Конт назвал социологией. Контпредполагал, что более сложные науки должны строиться на осно-ве более простых, так что вся пирамида в конечном счёте держаласьу него на физике. Трудно сказать, был ли Конт последовательнымредукционистом. Но он понимал, что на “более высоких” уровняхсоблюдаются все закономерности “более низких”, например, во всехявлениях природы соблюдается закон сохранения энергии. К сере-дине двадцатого века стало ясно, что на высших этажах иерархиинаук возникают качественно новые закономерности, не сводимые кзакономерностям нижних этажей. Естественно, это расслоение зна-ния лишь отражает “расслоённое” устройство самой природы, такчто деление университетов на факультеты не так уж случайно. Фи-


лософское выражение этого пытался дать немецкий философ Нико-лай Гартман (1882–1950), говоривший о “слоях реального бытия”1.Конрад Лоренц объяснил впоследствии эволюционное происхожде-ние такого расслоения.

Разумеется, философия не могла дать ответ на общие вопросынауки, хотя бы потому, что основой её считается гносеология, илитеория познания, очень примитивная и по существу не изменив-шаяся с древности. Конрад Лоренц понял, что самая гносеология

должна стать биологической наукой. Поскольку во всех областяхзнания надо учитывать гносеологические ограничения и искажения,биология оказывается тем самым неизбежной частью любого позна-ния. Мы не можем строить пирамиду знания “снизу вверх”, пере-ходя с нижних этажей системы наук Конта на верхние этажи: ча-сто эту последовательность приходится обращать. Даже астроному-наблюдателю приходится делать “личную поправку”, принимая вовнимание человеческие свойства исследователя. Чем сложнее пред-мет исследования, тем важнее личная поправка, и тем больше ис-следование внешнего предмета становится исследованием взаимо-действия между этим предметом и самим исследователем. Это незначит, что мир становится “непознаваемым”; это значит, что нель-зя пренебречь влиянием “измерителя” на “измеряемое” — не толькоприбора на элементарную частицу, но и мыслителя на предмет егомышления. Если уподобить наше познание использованию зеркала,то исследование средств исследования — включая самого исследо-вателя — Лоренц сопоставляет с оборотной стороной зеркала. Онтак и назвал свою последнюю, самую важную книгу.

Конрад Лоренц был величайшим биологом двадцатого века. От-крытия так называемой молекулярной биологии сделаны целойшколой учёных методами, имеющими мало общего с традиционны-ми методами биологов. Крик и Уотсон были выдающиеся учёные, ноони не были биологами в традиционном смысле слова. Казалось бы,отсюда можно сделать вывод, что старая биология, непосредственнонаблюдающая живые организмы, уходит в прошлое. Но это неверно.Ничто не может заменить прямого наблюдения жизни, и при строгонаучных методах этого наблюдения они приводят к столь же точ-ным результатам, как так называемые “точные науки”. При этомможно пользоваться — или нет — приборами и математическим ап-паратом, в зависимости от требований предмета исследования. Мо-лекулярная биология не может заменить такого наблюдения по той

1Не следует смешивать его с другим философом, Эдуардом Гартманом.


же причине, по которой его не могут заменить физика и химия: впределах самой биологии уже нет “редукции”.

Успехи физики и математики в изучении природы создали всреде учёных (и в широкой публике) презрительное отношение кучёным, не использующим эти средства исследования. Но нарядус множеством биологов, просто занимавшихся собиранием отдель-ных фактов, были и глубокие мыслители. Они продолжали строитьнаучную биологию, не обращая внимания на моды в науке и в обще-стве. К ним относились пионеры этологии Оскар Гейнрот и ЧарлзУитмен. Конрад Лоренц получил прекрасное научное образованиев Вене в начале двадцатого века. Он имел диплом врача, но всегдаинтересовался поведением животных и стал учеником знаменитогоорнитолога Гейнрота. Как видно из его книг, он хорошо владел иточными науками, но понимал, что на нынешней стадии исследо-вания количественные методы не всегда приносят пользу. Он былгениальный наблюдатель. Ещё совсем молодым учёным он сделалнеожиданное открытие, обнаружив передачу приобретённых навы-ков у некоторых видов птиц. К середине тридцатых годов он соста-вил план изучения поведения животных. Мы знаем теперь главныемысли этого плана из его первой книги, случайно уцелевшей, пото-му что она была написана в русском плену: Лоренц, австрийскийгражданин, был зачислен в немцы, мобилизован в германскую ар-мию и служил в военном госпитале, вместе с которым попал в плен.Одно из своих самых поразительных открытий Лоренц сделал в ла-гере для военнопленных. Вот как он это описывает: “Наблюдая по-лудиких коз Армянского нагорья, я заметил однажды, как уже припервых отдалённых раскатах грома они отыскивали в скалах под-ходящие пещеры, целесообразно готовясь к грядущему дождю. Тоже они делали, когда поблизости раздавался грохот взрывов. [По-видимому, там велись взрывные работы.] Я вполне отчётливо пом-ню, что при этом наблюдении я внезапно осознал: в естественныхусловиях образование условных реакций лишь тогда способствуетсохранению вида, когда условный стимул находится в причинной

связи с безусловным.”К 1940-му году Лоренц составил уже подробный план система-

тической науки о поведении животных — этологии. До тех пор био-логи занимались преимущественно морфологией животных, то естьстроением их тела; поведение животных, даже повседневно наблю-даемое у домашних животных, не привлекало особенного внима-ния. Чтобы понять значение революции в биологии, произведённойвозникновением этологии, можно сравнить её с аналогичным ре-


волюционным переворотом в математике, связанным с понятиямикатегории и функтора. Около 1950 года французские математикигруппы Бурбаки осознали, что во всех математических дисципли-нах есть не только “объекты”, но и “морфизмы”, выражающие свя-зи между объектами. Это открыло новую эру в математике, и вто время “посвящённые” называли открывшуюся перед ними но-вую область науки “современной математикой”. Математик можетсравнить морфологию без поведения с математикой без морфизмов.Этология означала, что биологи начали замечать то, что всегда бы-ло перед их глазами! Конечно, для общественных животных такойподход был особенно необходим. Исследователь обезьян Йеркс ска-зал однажды, что “один шимпанзе — это вообще не шимпанзе”. И,конечно, человека ещё Аристотель определил, как “общественноеживотное”.

Первая книга Лоренца, содержавшая конспективный план егоисследований, была опубликована его дочерью лишь после его смер-ти, под названием “Естественная наука о человеческом виде”, с под-заголовком “Введение в сравнительное исследование поведения.“Русская рукопись”. 1944–1948.” Название это не случайно: Лоренцхотел написать книгу в четырёх частях, завершив её научно обосно-ванной этикой, но лишь первая часть в рукописи свидетельствует обэтом плане. Впрочем, можно думать, что “Оборотная сторона зер-кала” была результатом его дальнейших размышлений, а лекции повенскому радио, опубликованные под названием “Восемь смертныхгрехов цивилизованного человечества”, содержат некоторую частьтого, что Лоренц хотел сказать о человеческом поведении. Вместе ссамой популярной книгой Лоренца “Так называемое зло” эти книгибыли переведены на русский язык и изданы в 1998 году, под назва-нием “Оборотная сторона зеркала”1.

По-видимому, Лоренц пришёл независимо от Винера ко многимидеям кибернетики, так что появление этой новой науки застало еговполне подготовленным к этому событию. Во всяком случае, “Зер-кало” свидетельствует о том, что Лоренц полностью освоил идеикибернетики и основательно продумал их на своём огромном био-логическом материале. По существу, эта книга представляет планбудущей кибернетической биологии. Тем, кто не верил в “проро-чество Винера”, она доказала плодотворность и неизбежность ки-

1Все три книги были переведены А.И.Фетом (для переводов он пользовал-ся псевдонимом “А.И.Федоров”). Второе, исправленное издание этого сборникавышло в 2008 г. в издательстве “Культурная революция” под названием “Такназываемое зло”. — Прим. А.В. Гладкого


бернетического подхода; более того, она показала, что в сущностикибернетика есть не что иное как теория живых систем, начина-ющая с простейших из них, которые мы не хотим называть живы-ми. В своё время люди были шокированы своим обнаружившимсяродством с обезьяной. Мне пришлось пережить подобный же шок,когда пришлось признать своё родство с будильником, и я уверен,что подобные переживания были у многих, осознавших, что такоеобратная связь. Но мне не верилось тогда, в 60-ые годы, что прин-цип обратной связи в самом деле даёт главный ключ к пониманиюжизни. Конечно, это только начало долгого процесса, и в живоморганизме много обратных связей на разных уровнях. Но вот идеяЛоренца, объясняющая мутации и, как мне кажется, снимающаяглавную трудность эволюции — недостаточность времени для обра-зования всех известных форм жизни.

Гипотеза Лоренца состоит в следующем. (Поскольку он не ссы-лается ни на какого автора, это его гипотеза). Вопреки представле-ниям Дарвина и всех “неодарвинистов”, случайные изменения, за-крепляемые отбором, совсем не обязательно должны быть малыми.В самом деле, уже в искусственном отборе, с которого Дарвин на-чинает своё изложение, случаются большие отклонения от видово-го образца, хотя обычно и не полезные для вида. Полезные и нелетальные ещё реже, но возможны. Случайные изменения теперьназывают мутациями. Лоренц предлагает следующий механизм му-тации. Предположим, что в организме имеется линейная последо-вательность подсистем, действующих друг на друга в порядке этойпоследовательности. Тогда случайное соединение начала такой цепис её концом создаёт новый регулирующий контур и, тем самым, воз-можность принципиально новых явлений. Если новый способ функ-ционирования системы оказывается полезным для вида, получает-ся крупная мутация. Самый важный случай линейных цепей — этоцепи нейронов центральной нервной системы или цепи молекул бел-ка. В таких случаях соединение начала цепи с концом может бытьмолекулярным явлением, совершенно случайным. И если результатполезен, то возникает сразу новая функция организма.

Лоренц поясняет, что такое новая функция, на очень интересномпримере. На одной из первых страниц “Зеркала” (странице 271 упо-мянутого сборника в русском переводе) он приводит простую элек-тротехническую схему — замкнутый контур с ёмкостью и индуктив-ностью. Если включена только ёмкость, напряжение на зажимахпри включении тока монотонно растёт до предельного значения.Если включена только индуктивность, напряжение монотонно убы-


вает до нуля. Но если включены и ёмкость, и индуктивность вместе,то в контуре возникает новое явление — затухающие колебания. Этоединственное место в книге, где появляются формулы, но не един-ственное, где проводится аналогия с техническими устройствами.Чему же учит эта схема? Физик и инженер не найдут в ней, пожа-луй, ничего особенного: соответствующие решения обыкновенногодифференциального уравнения хорошо известны. Но посмотрим наситуацию с кибернетической точки зрения. Можно считать, что тре-тий случай получается из двух первых соединением двух контуров— с индуктивностью и с ёмкостью. Чего же вообще можно ожидать,если две системы соединяются в одну? Ведь в общем случае мыне знаем точного строения систем и не имеем дифференциальныхуравнений. Наша интуиция в основном “линейна”, она подсказывает,что при соединении систем их действия “суммируются”. Но решениядля первых двух случаев в сумме дают постоянное напряжение, авовсе не затухающие колебания! На языке древней гносеологии, досих пор господствующем в традиционной философии, это значит,что “целое не равно сумме своих частей”; на более современном, новсё же туманном языке гештальттерапии “целое больше суммы сво-их частей”. В действительности ни та, ни другая формула не даётсущественного продвижения. Проблема в том, что система в целомобладает свойствами, не выводимыми из знания частей: надо ещёзнать их взаимодействие.

Живой организм — и система организмов, популяция — состо-ит из частей, которые чаще всего не могут существовать друг бездруга, но иногда выдают своё происхождение от некоторой отдельносуществовавшей функции. Мы не умеем описать эти части и их вза-имодействия количественно, как это делается в математической фи-зике; говорят, что организм представляет собой “сложную систему”.Изучение сложных систем — главная задача современной науки.(Я намеренно отвлекаюсь здесь от трудностей физики, основы ко-торой перестали восприниматься как безупречное человеческое зна-ние, и от задач современной техники, явно требующих нового подхо-да). Попытки разлагать сложные системы на простые части рисова-нием блоксхем давно себя скомпрометировали. Чтобы такие разло-жения работали, нужно глубокое изучение систем, особенно сравни-тельное изучение, на материале конкретного класса достаточно раз-нообразных систем. Самым важным таким классом являются жи-вые системы. Есть основания думать, что главное значение кибер-нетики состоит именно в изучении живых систем, и в этом смыслепророчество Винера оправдалось. Естественно, современному учё-


ному не подобает быть пророком, то есть видеть пути, ведущие да-леко в будущее, не имея рецептов решения всех проблем. Дарвинус трудом простили эту роль, и до сих пор приходится время от вре-мени слышать, что “Дарвин опровергнут” или “Дарвин устарел”.

Теперь приходится слышать, что “Лоренц устарел”. Какой-ни-будь Докинс пытается опровергнуть великое построение этологиипри помощи дешёвых софизмов. Но точно так же, как биологияДарвина несокрушимо держалась на массе найденных им фактов,этология не боится “философской” критики. Её конструкция, из-ложенная в “Зеркале”, отчётливо кибернетическая, хотя и без яв-ного применения математики. Лоренц прекрасно сознаёт, что ко-личественное описание представляет более поздний этап развитиялюбого знания, и не пытается “перейти к уравнениям”, как это де-лают авторы, выступающие под девизом “математической биоло-гии”. И, конечно, когда математика сможет всерьёз применяться кописанию жизни, это будет не та математическая физика, котораявыработалась на совсем другом материале. Можно предвидеть, чтов биологии понадобится не “количественная”, а “качественная” ма-тематика. Это будут уже существующие качественная теория диф-ференциальных уравнений, топология, теория катастроф, специаль-ные отрасли теории алгорифмов и теории вероятностных процессови, конечно, многое другое, чего пока нельзя предвидеть. Но я несомневаюсь, что теория критических точек, или, более общим обра-зом, дифференциальная топология поможет разобраться в пробле-ме вымирания видов и в популяционных катастрофах. Как можнопредположить, новые виды математики понадобятся для выясненияпринципов действия “нейрокомпьютеров”, изобретённых в 1990 годуВ. А. Охониным и С. И. Барцевым (и независимо американскими ис-следователями). Эти устройства, возможно, аналогичные нервнымсистемам насекомых, уже широко применяются в технике и меди-цине. Замечательно, что первоначальный замысел В. А. Охонина со-стоял именно в объяснении поведения насекомых.

“Зеркало” представляет собой в сущности план будущей киберне-

тической биологии. Поразительно, насколько Лоренцу, не получив-шему математического образования, удалось проникнуться идеямикибернетики, явившимися уже в его зрелые годы. Жизнь для Ло-ренца — это процесс приобретения и использования информации, апрограмма живого организма заложена в его геноме. Самое пред-ставление о молекулярном механизме репродукции возникло ещёпозже кибернетики, в начале пятидесятых годов, когда Лоренцу бы-ло под пятьдесят лет. Способность усваивать новые идеи, проявлен-


ная им, почти уникальна в истории науки: её можно сравнить лишьс гибкостью ума Эйнштейна, усвоившего совершенно чуждый фи-зикам язык тензорного анализа, введённый Риманом, Риччи и Мин-ковским, который оказался адекватным интересовавшим его свой-ствам поля тяготения. Умение учиться в любом возрасте встречает-ся крайне редко. Но Лоренц понял также, что биология не созреладля математической трактовки, а может быть, что её будущая ма-тематика тоже не готова для применения к биологии. Поэтому онприменил идеи кибернетики без всякого математического аппарата,показав, что они могут служить идейной основой биологическогоисследования.

При этом Лоренц уклонился от всех упрощённых моделей, меха-нических или электрических — возможно, из стремления избежатьлюбого, даже подсознательного редукционизма. Указанный вышепример электротехнической схемы — единственное место в его кни-ге, где явно выступает такая модель, но ее значение подчеркиваетсятем, что она является в самом начале его конструкции биологии.Это свидетельствует о вполне сознательном использовании анало-гий, лежавших в основе самой кибернетики. Но эти аналогии оста-ются за пределами изложения. Особенно замечательно, что Лоренцв ряде случаев не пользуется прямо напрашивающимися компью-терными аналогиями. Я думаю, это не случайно: отождествлениеживого организма с цифровой вычислительной машиной, наделав-шее столько шума в шестидесятые годы, должно было вызывать унего естественную реакцию отталкивания, когда он писал “Зеркало”,около 1970-го года.

Особенно заметно это сознательное самоограничение Лоренца вслучае “открытых программ”, введённых Эрнстом Майром. Един-ственная ссылка Лоренца на Майра относится к книге (E. Mayr Art-

begriff und Evolution, Berlin, Parey, 1967), где это понятие вовсе неразработано. Складывается впечатление, что значение его было осо-знано лишь самим Лоренцем. Значение это состоит в том, что воврождённые программы инстинктов вводятся, в качестве “внешнихподпрограмм”, результаты индивидуального опыта животного, чтои составляет основу всякого обучения и, в частности, человеческойкультуры. Казалось бы, здесь аналогия с компьютером почти неиз-бежна, но Лоренц её не вводит, точно так же как Майр. Когда явстретился с этой проблемой при описании инстинктов человека, та-кое самоограничение показалось мне уже чрезмерным: в моей кни-ге “Инстинкт и социальное поведение” (Новосибирск, изд-во “Сова”,2005) компьютерные сравнения всё же появляются, в качестве эври-


стического средства. Но в “Зеркале” компьютеров вовсе нет. Впро-чем, нет в этой книге и слова “кибернетика”, или его очень труднонайти (в немецком издании Piper Verlag нет предметного указате-ля). Слова “информация” и “энергия”, напротив, появляются оченьчасто, в самых ключевых местах изложения.

Книга “Оборотная сторона зеркала” имеет подзаголовок: “Опытестественной истории человеческого познания”. Но это не историягносеологии и не история науки, а история возникновения человекаиз простейших форм жизни. С точки зрения Лоренца, гносеологиикак науки ещё не существует, поскольку способы получения и об-работки информации живыми организмами почти не изучены. Ло-ренц излагает историю развития жизни, как она представляется сточки зрения современной науки. Эта книга содержит много гипо-тез, которые несомненно будут разработаны будущими поколения-ми биологов, подобно тому как разрабатывали эволюционные идеиДарвина. Достаточно упомянуть гипотезу о возникновении новыхконтуров с обратной связью, о которых уже была речь, и гипотезуоб особой роли самоисследования у наших предков-приматов.

“Зеркало” начинается с “Гносеологических пролегоменов” — фи-лософского введения, очень непохожего по существу на традицион-ную философию, хотя Лоренц и ссылается на Канта, допускавшеговрождённые способности к познанию, но ошибочно предполагав-шего врождённое знание. Первые шесть глав составляют историюживотного мира, последние девять глав — историю “человеческогодуха”, то есть понятийного мышления человека. Эти последние гла-вы образуют биологическую основу истории культуры и не могутбыть обойдены никем, кто хочет понять, что такое культура, и чтоугрожает культуре в наши дни.

“Дочеловеческие” главы “Зеркала” описывают последовательноеусложнение познавательных функций и реакций живых организ-мов, начиная с амёбы. В отличие от обычного подхода эволюцио-нистов, интересующихся преимущественно морфологией и измене-нием строения, Лоренц сосредоточивает внимание на поведении, по-скольку именно в поведении проявляется взаимодействие организмас окружающей средой. До возникновения этологии, конечно, не мог-ло быть и речи о таком подходе к эволюции. Содержание этой книгинедостаточно известно биологам и, как мне кажется, гуманитарнымучёным. Конечно, изложение Лоренца довольно сжатое, но это поз-волило ему сказать очень много на небольшом пространстве. Перваяглава называется “Жизнь как процесс познания”. Затем идут гла-вы, названия которых говорят о систематическом построении кни-


ги: “Возникновение новых системных свойств”, “Слои реального бы-тия”, “Процессы приобретения текущей информации”, “Телеономныемодификации поведения”, “Обратное сообщение об успехе и дресси-ровка вознаграждением”. Затем идут “человеческие” главы: “Корнипонятийного мышления”, “Человеческий дух”, “Культура как живаясистема”, “Факторы, сохраняющие постоянство культуры”, “Факто-ры, служащие для разрушения постоянства культуры”, “Образова-ние символов и язык”, “Бесплановость культурного развития”, “Ко-лебание как когнитивная функция”. В последней главе книги “Обо-ротная сторона зеркала” содержится проект будущей гносеологии.

Как мне кажется, важнейшее, ещё не осознанное значение работЛоренца для человеческого общества состоит в изменении моделейпознания, необходимых для будущего построения общественных на-ук. На место механических и экономических моделей должны прий-ти биологические, не обязательно сводимые к более простым “слоямреального бытия”. Это несколько абстрактное выражение Лоренцаозначает, что не надо надеяться на математическую физику приизучении предметов, для которых она не предназначена. Сам Ло-ренц трудился, никогда не упуская из виду судьбу человеческогообщества, и всегда оставался оптимистом в этом отношении. Вотего слова, завершающие “Зеркало”:

“Конечно, положение человеческого общества теперь более опас-но, чем когда-либо в прошлом. Но потенциально мышление, обре-тённое нашей культурой благодаря её естествознанию, даёт ей воз-можность избежать гибели, постигшей все высокие культуры про-шлого. Это происходит впервые в мировой истории”.

Учёный скот1

Название этой статьи описывает положение учёного в СоветскомСоюзе. Предлагаемый краткий очерк извлечён из подробного иссле-дования, посвящённого этому вопросу и подготовляемого к печати.Полагаю, что следующее дальше изложение уже оправдывает при-нятый мною термин. Я вовсе не хотел оскорбить им всех людей, за-нимающихся наукой в нашем государстве, но, следуя требованиямсоциологии, пытался точно описать условия жизни и психическиеустановки наиболее распространённого типа советских учёных. Какбудет видно из дальнейшего, выбранный термин имеет также се-рьёзное биологическое обоснование.

Я не буду заниматься здесь всеми видами деятельности, какуюнаше начальство считает “научной”. По советским официальнымданным, число всех “научных работников” достигает у нас несколь-ких сот тысяч, и это отмечается как важное достижение, в соответ-ствии с общей тенденцией оценивать все достижения количествен-ными показателями. Но подавляющее большинство людей, включа-емых в указанную категорию, имеет лишь отдалённое отношение кнауке.

Почти все сотрудники наших “прикладных” институтов занима-ются деятельностью, выполняемой на Западе в заводских лабора-ториях — рутинным изучением материалов или испытанием образ-цов. Для заработка и престижа они обзаводятся учёными степеня-ми, вовсе не свидетельствующими в нашей стране о способностик научному мышлению. Я не буду говорить здесь об этой армиибезыдейных исполнителей, регистрирующих или искажающих фак-ты по указаниям начальства. Они ничем не отличаются от другихсоветских служащих, кроме, может быть, некоторых притязаний наинтеллигентность.

Я не буду говорить и о преподавателях высших учебных за-ведений, поскольку для них, как правило, научная работа явля-ется лишь обязательной фикцией, о которой приходится вспоми-

1Статья “Учёный скот” была написана в 1987 году, одновременно с кни-гой “Пифагор и обезьяна”. Напечатана, в переводе на польский язык, в полу-легальном журнале “Europa” польского профсоюза “Солидарность” в 1989 году.Подписана псевдонимом A. N.Klonov (А.Н. Клёнов). Этот псевдоним А. И. ис-пользовал для публицистики. — Прим. Л.П.Петровой


нать при составлении ежегодных отчётов. Эти “работники идеоло-гического фронта” подбираются и оцениваются по критериям, неимеющим ничего общего с наукой. Исключение составляют частьпреподавателей Московского и Ленинградского университетов, гдетлеют ещё последние искры научного интереса. Эти люди находят-ся в том же, или в худшем положении, чем сотрудники научно-исследовательских институтов — так называемых “НИИ”.

Я не касаюсь также положения людей, занимающихся гумани-тарными науками. В этой области объективная наука у нас по су-ществу запрещена. Для каждой философии, для каждого историче-ского явления установлены обязательные толкования, так что всягуманитарная учёность превратилась в нечто вроде богословскойтрадиции без бога. Конечно, у нас есть люди, всерьёз интересую-щиеся историей, филологией и философией, но они служат дворни-ками, истопниками и ночными сторожами, или зарабатывают себена жизнь сезонной работой в бригадах “шабашников”. Нынешняя“гласность” ничуть не отразилась на описанной ситуации, а означа-ет, что тем же людям приходится несколько иначе болтать. Поло-жение наших “гуманитарных” учёных я также откладываю до болееподробного исследования.

Я буду говорить здесь лишь об учёных, работающих в областиточных наук, техники и естествознания. Если называть учёнымитех, кто выполняет самостоятельные исследования на уровне, со-поставимом с критериями публикации в серьёзных западных изда-ниях, то число их составляет у нас несколько тысяч. Служат онипреимущественно в институтах Академии наук и отчасти в ведом-ственных институтах, подчинённых министерствам.

Дальше описывается положение этих учёных в том виде, каконо сложилось к концу так называемого “периода застоя”, и каконо существует по сей день, поскольку “перестройка” и “гласность”не оказали никакого благоприятного влияния на условия работыучёного. Напротив, изменение процедуры “аттестации” учёных об-легчило администрации расправу с неугодными лицами, а введение“хозрасчёта” ускорило распад оставшихся от прошлого структур.

Главным условием, определяющим социальное положение и пси-хическую установку советского учёного, является зависимость. Ко-нечно, в этом он не отличается от советского гражданина вообще,но зависимость учёного, связанная с ограничением и подавлением

Учёный скот 371

его творчества, принимает особые формы, заслуживающие отдель-ного изучения. Можно предположить, что действие этой социальнойзависимости на психику учёного глубже, чем у любой другой груп-пы советского населения, за исключением деятелей литературы иискусства.

В России никогда не было академической свободы в западномсмысле слова, но всё же в университетах и в Академии наук былинекоторые элементы автономии, занесённые из Европы при заим-ствовании этих учреждений. Всё это давно уничтожено. Бюрокра-тия завладела у нас наукой и образованием, превратив их в нечтоочень непохожее на европейские образцы.

Карьера учёного начинается со школьной скамьи, где его при-учают к специфическим формам повиновения. Школьные учителя,уже три поколения воспитанные в этом повиновении, не поощря-ют любознательность и подвижность ума. Сами они не способныобычно ни к какой самостоятельности, боятся необычных вопросови трудных задач, а потому ограничиваются повторением учебника.У более способных учеников такая установка не всегда убивает ин-терес к науке, но приучает их скрывать свои мысли, поскольку неиз-вестно, какое мнение будет одобрено начальством. При поступлениив вуз молодой человек наблюдает негласные критерии отбора: расо-вую дискриминацию, предпочитающую “коренную национальность”и особенно направленную против евреев; влияние “комсомольскиххарактеристик” и так называемой “общественной работы”; покрови-тельство отпрыскам привилегированных родителей, доходящее дофальсификации экзаменов; наконец, прямой подкуп, то есть приёмв вуз за деньги или услуги. При обучении в вузе студент приуча-ется ориентироваться на “перспективные” направления и влиятель-ных преподавателей, от которых зависит оставить его в аспирантуреили направить на работу в престижное учреждение. Верность соб-ственным научным интересам, неумение приспособиться к приня-тым взглядам и твёрдость в отстаивании своей позиции неизбежноприводит к исключению студента, или к назначению его в какое-нибудь захолустье.

Назначение на службу связано с теми же видами дискримина-ции, что и приём в вуз. Таким образом, каждый сотрудник НИИпроходит через двойное сито бюрократического отбора, не имеюще-го ничего общего с отбором по научным способностям. Это не уди-вительно: научные учреждения, заинтересованные в научных ре-зультатах, составляют в Советском Союзе исключение, посколькубюрократическая деятельность главным образом фиктивна. Но в


исключительных случаях, особенно при военных исследованиях, поотношению к способным людям проявляется некоторая терпимость,и им иногда покровительствуют влиятельные лица. Это обознача-ется заимствованным у уголовников словом “блат”.

Как мы видим, личность учёного уже с самого начала его карье-ры подвергается фрустрации, вырабатывающей в нём угодливость ипокорность. Напротив, вытесняются и извращаются “мужские” чер-ты характера — смелость, неуступчивость, способность к инициа-тиве и лидерству. Последствия такой дрессировки ещё хуже, чемдействие казарменной муштры, поскольку в карьере военного по-корность начальству перемежается с дозволенной агрессивностьюпо отношению к подчинённым. Но молодой учёный лишь в пожи-лом возрасте может стать чьим-нибудь начальником, и ему не наком проявить свою агрессивность. К тому же одарённые учёныередко стремятся к административной деятельности, так что ихагрессия в течение всей жизни остаётся фрустрированной, не нахо-дя выхода ни в служебной сфере, ни, тем более, в общественной. Имостаётся сублимировать её в научной работе, но и здесь их ожидаетфрустрация, прежде всего в виде узаконенной кражи результатов

труда.Иностранные учёные редко отдают себе отчёт в том, что науч-

ные результаты советских учёных чаще всего не принадлежат имсамим, а составляют плагиат. Работа, опубликованная под именем“известного” учёного, особенно занимающего должность директораинститута, заведующего отделом или лабораторией, в большинствеслучаев принадлежит кому-либо из его подчинённых. Если рабо-та опубликована как “совместная”, то обычно “известный” учёный,возглавляющий список авторов, в лучшем случае знает содержа-ние статьи, подлинными же авторами являются другие. Часто та-кая “совместная” работа принадлежит лишь одному из указанных“соавторов”, остальные же к нему “приписываются” в виде платыза оказанную протекцию. Молодые учёные считают такую прак-тику чем-то самим собою разумеющимся, подчиняясь ей столь жебеспрекословно, как начинающие киноактрисы повинуются прихотисвоего босса. Этот обычай по своим моральным последствиям хужепроституции, как и вообще духовное растление хуже физического.

“Главный соавтор” должен быть способен усвоить в некоторойстепени содержание работы, чтобы иметь возможность говорить оней на заседаниях, при встречах с иностранцами, и т. п. В особен-ности это относится к экспериментальным работам, где он присва-ивает себе замысел эксперимента, обычно принадлежащий другому


соавтору, а иногда украденный у человека, вовсе не указанного встатье. Этот настоящий автор работы сам не в состоянии “выбить”необходимые для неё средства и особенно приборы, так что идеяприсваивается в обмен на административную поддержку. К тако-му “соавтору” и отсылают обычно по поводу подробностей: вообще,научные менеджеры тем легче уклоняются от обсуждения подроб-ностей, чем выше их академическое положение.

Описанная практика касается почти всех работ прикладного ха-рактера, значительной части экспериментальных и даже многихтеоретических. В особенности этот “закон плагиата” относится кприсуждению различных премий, которое производится келейно.Как правило, премия присуждается целому “коллективу”, возглав-ляемому директором института, заведующим отделом и т. п., при-чём настоящий автор открытия (если есть вообще какое-нибудь от-крытие) может находиться в списке — или нет.

Итак, первым фактом, с которым сталкивается в своём НИИмолодой учёный, является “принуждение к сожительству” со сво-им начальником. Ещё недавно такая практика воспринималась какунижение и встречала некоторое сопротивление, но в последние два-дцать лет, в эпоху “застоя”, она стала общим правилом. Конечно,аналогичные явления встречаются и в цивилизованных странах, нотам они не могут стать правилом, поскольку у молодого человекаесть выбор, а произвол научного руководителя ограничивается стра-хом скандала, то есть общественным мнением. У нас же молодойучёный, вышедший из повиновения своему начальству, изгоняетсяс “характеристикой”, практически закрывающей ему путь к профес-сиональной работе, а коллеги не пойдут дальше частных разговоров,оберегая собственную карьеру. Общая трусость среды гарантируетжуликам безопасность. Может быть, это и есть главный результатсталинских “репрессий”.

Другим условием, с которым сталкивается в своём НИИ моло-дой учёный, является принудительность темы исследования. Ондолжен отказаться от собственных научных интересов, какие мог-ли у него образоваться в студенческие годы, и попросту присоеди-ниться к работам, ведущимся в “его” лаборатории. Если у молодогочеловека есть выбор, такое условие кажется естественным: он недолжен поступать на службу в такое место, где занимаются неин-тересным ему делом, и нельзя требовать, чтобы лаборатория при-менялась к его вкусам. В этом смысле поступление молодого че-ловека на службу есть добровольно принятое им обязательство. Ноу советского молодого учёного выбор службы очень редко бывает


добровольным: после окончания вуза он чаще всего принудительно“распределяется” в некоторое учреждение и не может уклонитьсяот такого назначения под страхом суда. Конечно, во многих случа-ях студент, выбравший себе руководителя дипломной работы, имеетвозможность продолжить ту же деятельность в научном учрежде-нии, где этот руководитель пользуется достаточным влиянием. Ноочень часто такое влияние оказывается решающим фактором ужепри специализации, на третьем курсе, так что молодой человек на-

чинает с того, что отказывается от собственных научных интересов— ради житейских.

Итак, начинающий учёный впрягается в чужую телегу и тащитеё много лет, иногда всю свою научную жизнь. В институте он нахо-дит сложившееся соотношение сил и жёсткую кадровую политику.Чтобы удержаться и преуспеть в этой системе, ему надо знать, ктов институте сильные люди, и научиться ладить с этими людьми. Напервый взгляд, все эти обстоятельства встречаются и в цивилизо-ванных странах. Но там, прежде всего, сильные люди в институтеочень часто бывают и сильными учёными, а у нас — почти нико-гда, и затем, кто не ладит с бюрократами “своего” института, томуобычно некуда податься.

Есть обстоятельство, ускользающее от иностранцев и вряд липринимаемое во внимание при сравнении наших и западных учё-ных: зависимость от государственного жилья. Через несколько летработы в НИИ молодой учёный может надеяться получить от сво-его института квартиру (или комнату в “коммунальной” кварти-ре). Получение “жилплощади” зависит от произвола администра-ции, поскольку “профсоюз” и “мнение коллектива” являются фик-циями. Человека, не вполне угодного правящей в институте кли-ке, или просто не особенно интересующего влиятельных лиц, мо-гут оставить без квартиры сколь угодно долго: “спускаемые” ин-ституту квартиры каждый раз отдают другим. Всё это время емуприходиться ютиться на жилплощади своих родителей или сниматькомнату, на что не хватает его зарплаты, так что поиски прира-ботков вытесняют научные интересы. Квартиру же он снять вооб-ще не в состоянии: в тех редких случаях, когда сдают на какой-то срок целую квартиру, заламывают цены, не совместимые с еговозможностями.

Предоставление государственной квартиры означает, по суще-ству, возможность иметь семью. Формально советскому гражданину


не требуется разрешение жениться, но жена должна получить раз-решение жить в одном помещении с мужем, или муж — с женой: та-кое разрешение называется “пропиской”, и унизительный смысл это-го термина скрывается при переводе невинным словом registration.

На Западе квартиры могут быть дороги, но если идёт зарплата,их всегда можно снять. У нас же человек привязан к государствен-ной квартире, как пёс к своей будке. Обещание дать квартиру, илисменить квартиру на лучшую, служит безотказным средством дер-жать человека в повиновении. При увольнении с работы квартирачаще всего (но не всегда!) остаётся за нанимателем, однако, переходна другую работу весьма сложен. Об этом мы ещё скажем дальше.

Продвижение по службе и зарплата зависят от усмотрения ди-рекции. Как во всякой бюрократической системе, продвигаетсяобычно не тот, кто сам умеет что-нибудь делать, а тот, кто уме-ет “организовать” работу, то есть “возглавить” работу других. Мыуже видели, что это означает в контексте научных публикаций. Впоследние годы никто уже не предполагает, что лицо, возглавляю-щее какое-нибудь научное подразделение — отдел или лабораторию,— является авторитетом в соответствующей специальности. Спра-шивают, с кем он связан, на кого опирается, сколько может про-держаться. Таким образом, наша научная система избавляется отпережитков средневековой “республики наук и искусств” и прибли-жается к современному идеалу чистой бюрократии.

Карьера учёного опирается на его учёную степень, от которойещё недавно прямо зависела зарплата. Реформы “перестройки”ослабили эту связь, так что теперь неугодному человеку могут долгоне повышать зарплату и после “защиты”. Есть две учёных степени— кандидат наук и доктор наук, первая из которых в наше вре-мя примерно соответствует докторской степени на Западе, а втораядолжна была вначале означать особенно высокую квалификацию,но очень обесценилась за последние двадцать лет. Теперь кандида-тов развелось так много, что это звание почти лишилось престижа,да и доктора имеются уже в изобилии. В наши дни учёная степеньсвидетельствует лишь о связях диссертанта, в особенности же о егостатусе в своём НИИ. Можно не иметь никаких научных резуль-татов и получить степень за жалкую компиляцию, состряпаннуючужими руками — таковы почти все диссертации в Закавказье, вСредней Азии, на Украине, и многие в России. И можно иметь пре-красные достижения без всяких шансов на учёную степень. Особен-но трудно получить учёные степени евреям, и невозможно — людямс самостоятельным характером и отклоняющимися политическими


взглядами. Вообще, “еврейский вопрос” занимает существенное ме-сто в жизни наших НИИ, поскольку после всех усилий нашей кад-ровой политики евреи всё ещё составляют бoльшую долю среди учё-ных, чем во всём населении страны. Это следствие антисемитскойполитики царского правительства, запрещавшего евреям проживатьвне особой зоны на юго-западе империи, но делавшего исключениедля лиц с высшим образованием. Таким образом, царское прави-тельство косвенно способствовало образованию евреев, а советскоепрямо ему препятствует.

Советскому учёному трудно переменить место службы. Для это-го надо, прежде всего, чтобы его квартира не относилась к катего-рии “служебных”, потому что в таком случае его выбросят на улицусразу же после увольнения. Если квартира остаётся за ним, как этобывает в большинстве случаев, надо, чтобы новое место службы на-ходилось в том же городе и в пределах досягаемости от этой квар-тиры, или же ему приходится прибегнуть к тяжкой и длительнойпроцедуре обмена квартиры, что не всегда разрешают.

При уходе с работы человеку дают так называемую “характе-ристику”, содержащую не только мнение начальства о его профес-сиональной работе, но также обязательные формулы, удостоверяю-щие политическую лояльность, — что в наше время означает про-сто смирное поведение. Главной из этих формул служит символи-ческое выражение “морально устойчив”. Отсутствие этой формулыили замечание о “недостатках в общественной работе” представля-ет собой сигнал другим учреждениям не принимать человека наслужбу. Формально директор имеет право принять его, но обыч-но, прочитав обязательную “характеристику” и обнаружив в ней“сигнал”, он звонит на прежнее место работы и выясняет, что дей-ствительно инкриминируется данному лицу. В итоге этой тайнойдипломатии человеку отказывают в работе, придумав какой-нибудьпредлог.

Чтобы получить “характеристику”, заинтересованный человекдолжен запросить её проект у заведующего лабораторией, а затемотнести его в партбюро (даже если он не член партии), в профбюро(даже если он не член профсоюза) и добиться подписей соответ-ствующих чиновников; после этого он должен представить доку-мент на подпись директору. Вся эта процедура крайне унизительна,поскольку каждая инстанция может произвольно изменить предло-женный текст, уже отражающий произвол завлаба. Часто случает-ся, что против данного лица вообще нет претензий, но его намерениеуйти раздражает начальство; тогда ему выдают “вдогонку” плохую


“характеристику”, чтобы его “наказать”. Плохая “характеристика”— то самое, что обозначалось на старом русском языке выраже-нием “волчий билет”. Обжалование “характеристики” практическиневозможно.

Только что описанная “кадровая политика” сложилась не сразу.В ней действовали два принципа отбора. В первые десятилетия со-ветской власти в науку не допускались выходцы из “буржуазии”, втом числе из интеллигенции. Чтобы попасть в вуз, надо было ис-купить грех своего “соцпроисхождения”: проработать пару лет назаводе и заслужить положительную характеристику заводской пар-тийной ячейки. Многие проникали через этот барьер, приучаясьунижаться. Особенно трудно было сыновьям и дочерям людей, за-нимавших заметное положение в дореволюционной России; в даль-нейшем почти все они были истреблены.

Со временем контроль “соцпроисхождения” превратился в про-верку лояльности по отношению к начальству. После войны бы-ло уже не столь важно, что чей-то отец был “кулак” (то есть за-житочный крестьянин) или “поп” (то есть священник). На первыйплан вышли “характеристики”, выданные учреждениями или “обще-ственными организациями”, то есть похвальные грамоты за смирноеповедение.

Итак, первый принцип отбора — превратившийся в наше времяв отбор на покорность — отсеивает независимые характеры, а по-скольку яркому таланту обычно сопутствует независимость, то на-учные кадры формируются у нас в основном из посредственностей.

Второй принцип отбора, введённый Сталиным во время войныс гитлеровской Германией, — это расовая дискриминация, в соот-ветствии с новой шовинистической ориентацией диктатора, заме-нившей “пролетарский интернационализм” истреблённых большеви-ков. Дискриминации подвергались, наряду с некоторыми народамиКрыма и Кавказа, евреи и немцы, то есть две нации, особенно вы-делявшиеся своим образованием и внёсшие важный вклад в рус-скую культуру. В отличие от прямой политики Гитлера, сталинскаядискриминация всегда была необъявленной бюрократической прак-тикой: она проводилась путём фальсификации экзаменов и кад-ровых манипуляций. Отдельные представители дискриминируемыхнаций используются в научных учреждениях, даже делаются ака-демиками и служат (вполне сознательно) для обмана иностранцев:по этой части.


Ясно, что этот принцип отбора также не способствует эффектив-ности научного творчества. Практика цивилизованных стран состо-ит в том, что каждый талантливый человек сразу же использует-ся по своей специальности, независимо от его происхождения. Мо-жет возникнуть вопрос, какую пользу получает советский режимот обоих принципов отбора кадров. Но такая постановка вопросанеправомерна, потому что бюрократическая система, номинальнопредназначенная что-нибудь производить — всё равно, товары илинауку — направляется вовсе не требованием эффективности произ-водства. Бюрократическая система развивается по своим внутрен-ним законам, наподобие некоторого организма или, лучше сказать,злокачественной опухоли. Некоторый шаблон, однажды возникшийв ходе такого развития, может сохраняться неограниченно долго,незаметно меняясь под действием обстоятельств. Система порабо-щена своей историей. Мы описали, как возникли оба принципа кад-рового отбора; этим и исчерпывается их объяснение, а исчезнут они,по-видимому, вместе с системой.

Как мы видели, главную роль в управлении институтом играетдиректор, и надо выяснить, кто такие эти директора. До революцииАкадемия наук не делилась на институты, а была, подобно другимакадемиям, обществом учёных, пользовавшимся покровительствомгосударства, но свободно избиравшим своих членов. Академики бы-ли чаще всего профессорами университетов или других учебных за-ведений. Институты были образованы в двадцатые годы, и во главеих оставались обычно академики, наиболее компетентные в соответ-ствующих областях. Звание академика, при всех случайностях из-брания, всё же зависело тогда от учёных трудов. Когда Академияпревратилась из научного общества в бюрократическое учреждение,постепенно установился обратный порядок: хотя по прежнему пола-гается, чтобы директором был академик, сначала назначают угодно-го начальству человека директором института, а потом уже избира-ют его академиком. В общем, выбирают, кого прикажут, но всё-такиинтриге отводится некоторая роль, так что академики обеспеченыинтересными занятиями. Нравы нынешней Академии описал в по-смертно опубликованных записках известный астрофизик Шклов-ский, ставший членом разных иностранных академий, но напраснобаллотировавшийся в нашу. Опубликование этих скандальных за-писок стало возможным благодаря нынешней “гласности”, позволив-шей некоторой группе академиков публично свести счёты с другой.


Падение Академии завершилось, когда ей приказали выбратьпрезидентом некоего Марчука. Гурий Иванович Марчук получилв московских учёных кругах нелестную кличку “Дурий Иванович”;объясню для иностранцев, что изменение одной буквы придаёт име-ни Марчука сходство с русским словом “дурак”, означающим глупо-го человека в житейском смысле слова. Кличка эта несправедлива,потому что как раз в этом смысле Марчук не глуп. Мне непри-ятно пересказывать такую пошлость, но, как говорится, из песнислова не выкинешь, и читателю любопытно будет узнать, какойфольклор создаёт описываемая среда. Все президенты до Марчу-ка имели определённое отношение к науке, и ни один из них кли-чек не носил. Марчук — первый из них, кто совсем не учёный.Отнюдь не лишённый способностей, он понял, что изучение нау-ки — косвенный и ненадёжный путь к академическим должностям,и выбрал прямой путь — изучение начальства. Таким образом оноптимизировал свою карьеру, исключив из неё всё не относящеесяк делу.

Но совершенство в любом жанре даётся нелегко, и пока ещё невсе академики специализировались в начальствоведении. Среди нихвсё ещё встречаются серьёзные учёные, но они вымирают, и на сменуим приходят академизированные директора. Может быть, со време-нем Академия наук стала бы ещё одной иллюстрацией к закону Пар-кинсона — замкнутым в себе учреждением, решающим лишь своивнутриведомственные задачи. Этому препятствует, однако, упорносуществующая вне нас объективная реальность — зарубежный мир.

Прежде всего, из-за внешнего мира приходится поддерживатьнекоторый военный потенциал, а для этого всё-таки нужны учёные.Мы ещё вернёмся в дальнейшем к этой главной причине сохранениянауки в нашей стране. Но, кроме того, для престижа нашей вели-кой державы приходится посылать делегатов на разные конгрессы иконференции, а за границей принято, чтобы делегаты представлялине “руководство наукой”, а саму науку. Добиться этого трудно, по-скольку делегаты должны быть прежде всего “морально устойчивы”в смысле наших служебных характеристик, то есть не вступать ни вкакие человеческие отношения с иностранцами, не высказывать ни-каких несогласованных мнений, и вообще вести себя как заводныекуклы. Учёные, удовлетворяющие этим требованиям, отбираютсяорганами КГБ, а чтобы им не приходилось много трудиться, списки


подходящих делегатов составляются на длительный срок — по воз-можности навсегда. Поэтому на международные встречи едут однии те же лица, а поскольку критерии “гебистов” не всегда совпадаютс научными, то часто случается, что в составе советской делегациине оказывается ни одного лица, прямо связанного с обсуждаемымпредметом.

Зато при всякой непременно состоит осведомитель КГБ — “сту-кач”. Слово это происходит от русского глагола “стучать”, и у чита-теля-иностранца может возникнуть вопрос, при чём тут этот глагол.Так вот, в каждом советском учреждении имеется запертая комна-та без надписи и без звонка, открываемая изнутри по стуку, длятайных бесед представителей КГБ с членами коллектива, исполня-ющими свой патриотический долг. Стукачом может быть в крайнемслучае переводчик или секретарь, которые в любом случае пред-ставляют после поездки свои доклады, но чаще всего в делегациювходит учёный муж, не брезгующий этим ремеслом. Среди акаде-миков и членкоров доля стукачей не меньше, а значительно больше,чем во всей советской популяции. Многие из них начали “стучать”ещё в самом начале своей академической карьеры, и как раз бла-годаря приобретённой таким образом репутации продвигались наруководящие должности быстрее своих коллег. Поэтому люди, ко-торые у нас что-нибудь возглавляют, чаще всего бывшие стукачи. Неприходится удивляться, что наши научные администраторы вызы-вают безотчётную антипатию даже у иностранцев, не посвящённыхв эти служебные тайны.

Конечно, не все наши академики стукачи, а за некоторыми ив самом деле приходится следить. Некоторым видным советскимучёным в течение всей их карьеры не разрешают выезжать за гра-ницу. Может случиться, что такой человек на каком-нибудь этапесвоей карьеры проявил некоторую независимость. Но иногда такойзапрет просто необъясним, поскольку обиженный им субъект ничемне лучше других.

Описанные выше условия создали особый тип учёного; со всемидолжными извинениями перед единичными представителями болеестарой традиции, я называю эту породу термином “учёный скот”.Читатель может усмотреть в этом ругательство, но в действитель-ности это научный термин. Как объясняет Конрад Лоренц, приру-чение диких животных производится путём выбраковки наиболееупрямых особей и отбора наиболее покорных, причём упрощаются


все виды поведения, в которых не заинтересован скотовод. Лоренцсравнивает с этим процессы доместикации в современном человече-стве, в частности, упрощённое поведение современной молодёжи, инаходит поразительное структурное сходство. Таким образом, тер-мин “скот”, означающий домашнее животное, вполне уместен в болеешироком контексте вырождения нашей культуры. Он не обязатель-но применим к любому индивиду, но, к сожалению, применим кобществу, возникающему у нас на глазах. Он в особенности приме-ним к отдельным группам, где происходит направленный отбор напокорность. Отсюда — учёный скот.

Можно предположить, что условия содержания наших учёныхне способствуют появлению оригинальных работ. Моральные усло-вия, в которых формируется советский учёный, были описаны вы-ше; что же можно сказать о материальных условиях его работы?

Прежде всего, наша наука искусственно изолирована от между-народного сообщества учёных. Уже было сказано, как составляютсяделегации, направляемые на международные встречи. Этот порядокприводит к тому, что молодые учёные, как раз находящиеся в ста-дии приобщения к процессу научного творчества, оказываются отнего отрезанными. Но и все учёные вообще получают информациюсо значительным опозданием. Дело в том, что самый обмен науч-ной информацией в наше время приобрёл в значительной степениустный характер.

При нынешней быстроте развития передовых направлений пуб-ликации не поспевают за результатами: хотя становится всё большежурналов, задержка в опубликовании подробных статей составляеттеперь не менее года, а чаще около двух лет. Правда, большую по-мощь оказывают препринты и сжатые резюме, для которых имеют-ся отдельные издания. Но из краткого изложения нелегко извлечьсодержание работы: это доступно лишь узким специалистам в тойже области, а учёные других направлений уже не могут следить запроисходящим. При сжатом изложении опускаются доказательства,описания аппаратуры, сопоставления с предыдущими работами. На-конец, самая привычка к таким публикациям вырабатывает особыйстиль научной литературы, невыгодно отличающейся от классиче-ской: такому стилю свойственны фрагментарность, торопливость, аиногда и небрежность. Более того, привычка к сжатым публикаци-ям привела также к ограничению объёма подробных статей. Еслив начале века объём статей предоставлялся усмотрению авторов, то


теперь в большинстве журналов допускаются статьи не более чем в15–20 страниц. Ограничение объёма соединяется с различными ви-дами “кодирования” текста, то есть с формализованным изложени-ем, по существу представляющим собой некоторый искусственныйязык. При таких способах публикации научные идеи и результатысначала “кодируются” автором, а потом читателю приходится их“декодировать”. Издание книг запаздывает ещё больше, — даже наЗападе рукопись может пролежать в издательстве 2–3 года, из-занекоторых особенностей массового производства.

Все эти причины вынудили учёных обратиться к прямому, уст-ному обмену мыслей. При нынешнем быстром и относительно дешё-вом сообщении, при отсутствии препятствий к заграничным поезд-кам, учёные всех стран, работающие в одной области, встречаютсянесколько раз в год и могут использовать научную информацию по-чти тотчас же после её возникновения, не дожидаясь публикации.Те, кто лишён возможности участвовать в этом непрерывном об-мене, отбрасываются назад на несколько лет и, как правило, уже нев состоянии догнать своих коллег.

Поскольку советские учёные попадают на международные встре-чи очень редко, а приезжают, как правило, не те, кто способен ак-тивно участвовать в работе, то советская наука почти нацело отре-зана от мировой. К тому же, заграничные поездки связаны у нас сунизительными процедурами, которых избегают как раз более неза-висимые люди, и с добавочным унижением нищеты, потому что ва-люту экономят для разъезжающего по свету начальства.

Единственным средством, связывающим нас с мировой наукой,остаётся литература. Но даже в Москве и Ленинграде выписываетсялишь небольшая часть необходимых журналов и книг. На покупкунаучной информации у нас нет валюты! Между тем, на это хвати-ло бы незначительной доли расходов на ежегодный импорт зерна.Глупее всего истощать себе мозги. Но вряд ли можно объяснить этонашему начальству; вспоминается изречение Леца: “Те, кто съеливсе мозги, должны теперь накормить все желудки”.

То немногое, что всё же выписывается, попадает в сеть наших“научных библиотек”, давно потерявших все признаки цивилизации.Персонал этих библиотек состоит из малограмотных людей, а ру-ководство из случайных аппаратчиков. Выписываются то одни, тодругие журналы, никто не следит за образованием комплектов, ижурнальный фонд превращается в дырявое решето. Если удаётсявыписать какую-нибудь книгу, она тащится по библиотечным кана-лам два года, да и журналы приходят через много месяцев, если


приходят вообще. Наша библиотечная система, устроенная до рево-люции по лучшим европейским образцам, стала азиатской.

Вдобавок ко всему, наши учёные отличаются незнанием ино-странных языков. Языкам учат и в школе, и в вузах, но никто невыучивается, потому что это ещё одна паркинсоновская система,цель которой никого не интересует. Надо только, чтобы пристав-ленные к этому люди — армия преподавателей, всевозможные ме-тодисты и многоярусное педагогическое начальство — выполнялитребуемые формальности и получали свою мзду. Наши учёные едваразбирают со словарём статьи по собственной специальности, привстрече с иностранцами выбрасывают бессвязные английские сло-ва, а чаще — жестикулируют и нечленораздельно мычат. Все ониубеждены в крайней трудности иностранного языка, полагая, чтоэто особая специальность, требующая всей жизни. До революции,и ещё в двадцатые годы практическое знание иностранных языковсчиталось у русских учёных чем-то само собою разумеющимся. Нопотом наступили времена, когда пребывание за границей стало пре-ступлением, иностранцев надо было избегать, как чумы, да и самоезнание языков лучше было скрывать, потому что опасно было чем-нибудь выделяться.

Так наша наука была отрезана от мира.

К материальным условиям науки относятся, разумеется, прибо-ры и лабораторное оборудование. Все наши экспериментаторы зна-ют, что на советских приборах работать нельзя. Чтобы получитьрезультаты, сравнимые с зарубежными, нужна и сравнимая тех-ника. Но импорт приборов сведён к минимуму нехваткой валюты:здесь опять, как и в случае научной литературы, наше начальство винтересах желудков приносит в жертву мозги. Японцы после войныпоступали как раз наоборот, отказывая себе в самом необходимомдля преодоления отсталости, и пришли к другим результатам.

В тех привилегированных учреждениях, где всё-таки закупаетсязападная техника, валюта достаётся фаворитам начальства: силь-ные люди института дерутся за неё с применением всех чиновничьиххитростей. Ясно, что в этих драках научные способности не играютроли, но победители и не нуждаются в них. Захватив импортныеприборы (нередко стандартную продукцию западных фирм), нашинаучные феодалы милостиво разрешают своим вассалам работатьна них, а потом подписывают статьи.


В некоторых случаях материалы, необходимые для научной ра-боты, вовсе не поступают в продажу. Так обстоит дело с биохимиче-скими препаратами, которые производят в небольших количествахведущие зарубежные институты, обмениваясь этими продуктамимежду собой. Ясно, что они не дают их тем, кто ничего не можетпредложить взамен. Советские институты, не сумев удержаться науровне передовых исследований, перебиваются чем-нибудь похуже,например, венгерскими препаратами, но и эти достаются не всем.

Особую категорию научного оборудования составляют компью-теры. Современные компьютеры приходится импортировать,поскольку советские вряд ли годятся даже для хозяйственных це-лей, не говоря уже о научных. Но продажа новейших компьюте-ров Советскому Союзу по очевидным причинам запрещена, и при-ходится довольствоваться коммерческой продукцией 10–15-летнейдавности. Даже эти машины являются контрабандой, добываютсяс большим трудом, обычно через посредников за несусветные цены.Таких машин у нас очень мало, и достаются они лишь привилегиро-ванным, почти исключительно военным институтам, где доступнысамым важным из научных феодалов. Эти машины, рассматривае-мые за рубежом как устаревшие и, как правило, уже снятые с про-изводства, остаются для советских учёных предметом бессильныхвожделений.

Мы описали причины упадка нашей науки: дискриминацию полояльности и происхождению, бюрократическое управление, изоля-цию от мира и техническую отсталость. Последствия нетрудно себепредставить. В настоящее время советская наука занимает не оченьвидное место в мировом научном сообществе. Хуже всего дело об-стоит в экспериментальных исследованиях, где мы лишь в редкихслучаях можем состязаться с иностранцами, а в ряде областей, гдетребуются, например, современные компьютеры или биохимическиепрепараты, просто вышли из игры. Во всём, что связано с техни-кой, мы стали аутсайдерами, и с психологической стороны врядли найдётся у нас более несчастный тип личности, чем учёный-экспериментатор. Он готов сбежать из своего отечества, и сбежит,как только ему откроют дверь. Не знаю, как это назовут по-русски,а по-английски это называется brain drain.

В официальных отношениях иностранцы вежливы, и это вводитв заблуждение наше начальство. Как мне рассказывали, на одномгенетическом конгрессе снискал аплодисменты “мичуринский био-


лог” Глущенко, полагавший, что его доклад имел успех. “Что жетут удивительного, — комментировал рассказавший это человек, —представьте себе, что перед конгрессом выступит голый докладчик— естественно, это привлечёт внимание”. Но в неофициальных отно-шениях иностранные коллеги не всегда так сдержанны. Когда япон-ского учёного спросили, на сколько лет отстала наша вычислитель-ная техника, он ответил без обиняков: for ever.

Относительно лучше положение теоретика, работающего с ка-рандашом и бумагой. Но замечательно, что все новые направле-ния теоретической физики возникают за рубежом, а наши физикитолько усваивают и иногда развивают прочитанное в иностранныхжурналах. По поводу этой сложившейся зависимости у физиков нетиллюзий. Чем больше предосторожностей принимается для охранынаших физических институтов, тем меньше остаётся охранять, инаши иностранные коллеги удивляются комической важности этихпроцедур, напоминающих Японию до революции Мэйдзи.

Даже в математике, где Россия занимала в прошлом почётноеместо, мы утратили свои позиции. И здесь новые идеи давно ужеприходят извне, хотя время от времени какой-нибудь не добитыйчиновниками чудак всё ещё выдаёт интересный результат.

Иностранцы, лишь отчасти знакомые с нашими условиями, удив-ляются, как советские учёные вообще ухитряются что-то делать.Всё, что делалось до сих пор, объясняется инерцией научных школ.Пока у нас были учёные, воспитанные до революции или в двадца-тые годы, и пока эти люди занимали должности в институтах и вуниверситетах, сохранялась ещё возможность серьёзного отбора ас-пирантов и ассистентов, а главное, сохранялись критерии оценкинаучной работы. Теперь же повсюду размножилась псевдонаучнаядеятельность, не ограничиваемая никакой обратной связью. Но по-скольку всё-таки существует внешний мир, советской науке неиз-бежно придёт конец.

Почему же наша власть вообще допускает существование нау-ки? Прежде всего, по невежеству. На Западе плохо знают нашихруководителей и приписывают им невозможные для них сведения исоображения. Это чиновники, специально приспособленные к кон-курентной борьбе внутри партийного аппарата. Вне этой среды онибеспомощны и полагаются на экспертов, которых не умеют выби-рать. Люди, сидящие в Политбюро, конечно, не понимают, что такоенаука и зачем она нужна, но слышали, что наука всегда была и есть


во всех странах, а потому полагают, что она должна быть и у нас.Они слышали, кроме того, что наука имеет отношение к производ-ству и военному делу, и хотя не знают, какое именно отношение, нобоятся её совсем упразднить, вспоминая прошлые конфузы с гене-тикой и кибернетикой. Теперь партийное руководство не занимаетсябольше уничтожением целых научных направлений, предоставляяэто Академии наук. Невежество начальства может быть даже по-лезно для некоторых уцелевших учёных, поскольку многие видыдеятельности, не имеющие прямого выхода в производство, сохра-няются ввиду их предполагаемого “прикладного” значения, но я небуду входить здесь в подробности, чтобы не выдать секреты этихучёных.

Прямое влияние науки на экономическую жизнь у нас незначи-тельно, потому что все сносные образцы техники всё равно копиру-ются с зарубежных и, тем самым, используются заложенные в нихнаучные разработки. Но есть область, где приходится полагатьсяна собственные силы — это военная техника. Здесь единственныйслучай, когда советский учёный в самом деле играет серьёзную об-щественную роль. Институты, работающие на войну, лучше снаб-жаются импортным оборудованием, но кадровая политика в нихещё глупее, чем в других. Эти институты заняты преимуществен-но имитацией западной военной техники по опубликованным (есте-ственно, устаревшим и неполным) описаниям и, в некоторых слу-чаях, по краденым образцам. Начальство, уверенное в абсолютномпревосходстве западной техники, большею частью прямо запреща-ет какие-либо оригинальные разработки. Кто лучше копирует, тоти лучший учёный. В этом есть некоторый здравый смысл, посколь-ку такая позиция отражает прошлый опыт нашей бюрократическойсистемы. Бюрократы не любят рисковать.

Есть несколько институтов получше, где собрались когда-то се-рьёзные учёные. Когда их заставили заниматься военной тематикой,они пытались сохранить свои научные интересы и стали расплачи-ваться за право заниматься наукой, отдавая часть своего временивоенным. Директор такого института, обычно сам бывший учёный,действует как двуликий Янус: одно своё лицо он обращает к на-чальству, уверяя, что выжимает всё возможное из своих учёныхневольников, другим же подмигивает своим подчинённым, внушая,что он их понимает и защищает. Некоторые институты и лабора-тории выторговали себе даже некоторые вольности, например, воз-можность держать у себя какое-то число евреев. Люди из такихучреждений очень гордятся либеральными порядками в своих ша-


рашках. Я предполагаю, что этот термин известен читателю, но навсякий случай напомню: при Сталине так назывались институтыза проволокой, где заключённые выполняли военные проекты подконтролем НКВД. То же продолжается и сейчас, но исполнителямпредоставляются кое-какие льготы, и считается, что они свободны.

Есть одно обстоятельство, делающее эту военную науку серьёз-ной. Когда-то у отсталых народов не было возможности угрожатьевропейцам: они могли выставить против ружей свои луки и стре-лы, но соотношение потерь было всегда не в их пользу. С появ-лением ядерного оружия положение изменилось: чтобы угрожать,теперь достаточна возможность одного попадания. Нельзя прене-брегать тем, что наши учёные состряпали в своих шарашках: есликремлёвские стратеги запустят в Нью-Йорк две тысячи устаревшихракет со старомодными ядерными зарядами, и если хотя бы однаиз них попадёт в цель, то Америка уже проиграет эту войну. Дажеотсталое ядерное оружие — страшно, это поистине оружие СудногоДня. И сделали его советские физики. Напомню их имена.

Атомную бомбу спроектировали для Сталина Зельдович и Ха-ритон. Сталин готовил в это время третью мировую войну, началомкоторой должен был стать корейский конфликт. Внутри страны онготовил новую волну террора, которая должна была покончить споследними остатками цивилизованного общества в России. Зель-дович и Харитон прожили свою жизнь в славе и почёте, всегдапользуясь уважением своих иностранных коллег. Сахаров делал дляСталина водородную бомбу, когда тот был уже безумцем, вряд липонимавшим смысл своих поступков. Конечно, Сахаров делал этосовсем молодым человеком. Конечно, вся его дальнейшая жизньбыла искуплением содеянного.

Но вчера я слышал по радио, как его приветствовал один аме-риканский учёный, почтительно называвший Сахарова “отцом со-ветской водородной бомбы” — как будто это был некий патриоти-ческий подвиг, симметричный подвигу Теллера, — а затем восхва-лял его, как борца за свободу. Я был удивлён таким близорукимэнтузиазмом.

С интеллектуальной стороны здесь вряд ли есть симметрия, по-скольку Сахаров, заранее зная о возможности некоторого достиже-ния, лишь повторил открытие, сделанное другим. Американец извежливости об этом забыл. Симметрии нет и с моральной стороны.Вероятно, этот американский учёный был воспитан в религиознойтрадиции, но ведь с точки зрения религии Сахаров должен рассмат-риваться как раскаявшийся грешник!


Между западной и советской наукой нет симметрии, ни интел-лектуальной, ни моральной — как нет её между обществами, гдеони родились. К такому выводу, как я полагаю, неизбежно придётчитатель этой статьи.

Что такое образованный человек?1

1.История начинается с письменности. Цивилизации, не умевшие

писать, оставили о себе лишь слабую память в виде вещей — остат-ков жилищ, орудий, посуды или истлевших одежд. Но мы о нихзнаем очень мало: всё, что они знали и пережили, они унесли с со-бой. Только письменность делает человеческий дух вечным.

Лишь смутные догадки восполняют наше непонимание рукопи-сей майя, которые ещё не были настоящей письменностью, и это вредком случае, когда народ, создавший эту цивилизацию, все ещёсуществует и говорит на том же языке. Его цивилизация умерла,и теперь он принадлежит другой. Скандинавский полуостров былколыбелью германского племени. В роскошном климате того вре-мени там расцвела цивилизация, прожившая больше тысячи лет.От неё сохранились искусно изготовленные предметы — бронзовоеоружие, музыкальные инструменты и украшения. Но мы не знаемих истории, их сказаний, их религии. Это было немое тысячелетие:истоки каждого племени скрыты бесписьменной немотой. Историяв собственном смысле начинается с письма. Первым историческимнародом были шумеры, придумавшие свои иероглифы за 3000 летдо Р.Х., и вот, мы знаем их историю, их литературу на их собствен-ном языке, дошедшем до нас на глиняных табличках. Ничего нетпрочнее письма.

Изобретение письменности было столь же важным качествен-ным скачком в эволюции жизни, как возникновение речи, означав-шее появление человека. Замечательно, что это изобретение былоредкостным, почти единственным в своём роде событием. Подлин-ная письменность развилась только в двух местах: на Ближнем Во-стоке и в Китае, причём только в первом случае она достигла сво-ей высшей, буквенной формы. Потому что иероглифы — это лишьпервая стадия письменности, из которой на Западе развилось алфа-витное письмо; в Китае этого не произошло. Все существующие наЗападе алфавиты произошли от финикийского письма, возникше-го примерно за 1200 лет до Р.Х. на основе египетских иероглифов.

1Статья написана 26–27 августа 1993 г. В 2002 году напечатана в журнале“Сумма технологий”. — Прим. Л.П.Петровой


Точно так же природа много раз пыталась создать “разумного че-ловека” из разных высших приматов — гоминид, но это удалось ейтолько раз. То и другое — возникновение речи и письма — крайнемаловероятные события. Можно было бы сказать: самые удивитель-ные чудеса, если бы мы не знали, что они произошли естественнымпутём. Не следует удивляться, что такие чудеса не повторяются.Безмерное удивление вызывает уже то, что они однажды произо-шли. И если бы оказалось, что они произошли однажды в историимироздания — только на нашей маленькой Земле — то в этом небыло бы ничего закономерного и неизбежного. Жизнь, и тем бо-лее разумная жизнь — конечно, лишь случайность. Письменность— тоже счастливая случайность, счастливая в том смысле, что с неюнесравненно богаче сама жизнь.

“Высокие культуры” группируются в два культурных мира, во-круг двух независимых письменностей: это были европейский куль-турный мир и китайский, как их описывает Фернан Бродель в своей“Материальной цивилизации”. “Были” потому, что китайская куль-тура, точнее, дальневосточная, построенная на китайских иерогли-фах, теперь растворяется в европейской. Сила европейской куль-туры, доставившая ей гегемонию на нашей планете, состояла в еёспособности к развитию, а эта уникальная способность связана сединственным в истории буквенным письмом.

Однако европейская культура до своего динамического порыва,именуемого “Новой Историей”, прошла статическую, относительноустойчивую стадию, длившуюся около тысячи лет и обычно назы-ваемую “средневековьем”. Этой стадии соответствует классическаякитайская культура, длившаяся две тысячи лет или больше, но неперешедшая в динамическую стадию, — может быть, потому, чтоиероглифическая письменность не придала ей достаточной гибко-сти и выразительной силы. Вспомним, что из буквенного письмаразвилась алгебра, символический язык для описания природы. ВКитае не развилась настоящая наука, а потому техника осталась науровне ремесла.

Статические стадии европейской и китайской культуры имеютважные общие черты. В обоих случаях основное орудие культуры— письменность — было поручено особому классу хранителей тра-диции, с общим литературным языком. В Китае это были “манда-рины”, литературно образованные чиновники, языком которых былиероглифический китайский язык. Эти люди могли говорить на раз-ных диалектах и не понимать друг друга при словесном общении,но они свободно общались с помощью единого письма. В Европе

Что такое образованный человек? 391

классом хранителей письменности было духовенство, поскольку ми-ряне были почти все неграмотны, а общим языком грамотных людейбыла латынь. Важно заметить, что латынь была для этого классатакже и живым языком устного общения. Не только профессора,но и школяры всей Европы понимали этот язык и пользовалисьим. Коперник, приехавший из Краковского университета в Италию,учился там, а затем преподавал в Болонье и Риме без всяких язы-ковых трудностей. В этом смысле в Средние века и существовалединый культурный мир, потому что культура выражается языком,а высокая культура обладает письменным языком.

Утрата единого культурного языка — латыни — произошла лишьв девятнадцатом веке. Ещё в восемнадцатом учёные диссертации из-лагались по-латыни, и по-латыни же читались торжественные речи.Одно время казалось, что общим языком образованного обществастал французский. В наше время языком международного общенияпрактически стал английский язык, но не классический высококуль-турный английский язык, а примитивный жаргон, с упрощённойструктурой речи и бедной лексикой. Маловероятно, чтобы на этойоснове могла сложиться прочная мировая культура.

Сомнения относительно прочности нынешней “западной” циви-лизации особенно усиливаются от того, что она теряет свой пись-

менный характер. Резко уменьшилось значение книг и число ихчитателей. Около трети жителей Соединённых Штатов, даже поофициальным данным проверки школьного образования, практиче-ски неграмотны, что не мешает им выполнять свои производствен-ные функции. Развитие бесписьменных форм коммуникации, преж-де всего телевидения, угрожает привести к общей неграмотностивсего населения. Уважение к письму и печатному слову исчезает.Ясно, что мы наблюдаем здесь несомненные признаки разложениякультуры — далеко не единственные, но нас теперь интересует этасторона происходящего.

2.

Во всех высоких культурах письменность была важной ценно-стью; часто ей придавался сакральный характер. В Китае был осо-бый класс знатоков письменности, по необходимости узкий, потомучто при иероглифической системе уже простая грамотность тре-бовала многолетнего изучения письма. В Европе роль сакральногоязыка культуры играла латынь, которая была языком Священно-го Писания: единственным употребительным языком богослужениябыла Вульгата — латинский перевод святого Иеронима. Ясно, что


изучению латыни придавалось особое значение. С неё начиналосьобщее образование (а нередко и кончалось). Естественно, и сам ос-новной язык культуры становился предметом пристального интере-са, а затем — изучения. Замечательно, что в известных нам высо-ких культурах это был чаще всего мёртвый язык. Вероятно, так жеобстояло дело и у китайцев, поскольку язык, воспринимаемый гра-фически (вплоть до графической рифмовки стихов), вряд ли мож-но считать живым языком в нашем смысле слова, во всяком слу-чае, языком повседневного общения. Но я не понимаю этой далёкойкультуры и не настаиваю на сказанном. Греки долго пользовалисьживым языком в качестве “сакрального” языка своей культуры, также как и евреи (оставляю в стороне диалекты). Затем и для нихклассический язык стал мёртвым. Латынь была мёртвым языком сначала средневековья, во всяком случае с 6–7 века.

Термин “мёртвый язык” звучит неприятно. Я слышал однажды,как группа физиков отвергла с некоторым презрением гору пред-ложенных им книг на немецком языке, причём один из них объ-яснил, что это “мёртвый язык”. Правда, часть этих книг была на-печатана готическим шрифтом, вызывающим испуг у нынешнегоинтеллигента. Так вот, латынь — это мёртвый язык в том смысле,что на нем сейчас никто не говорит; но это язык, лежащий в ос-нове европейской культуры. Романские языки (французский, ита-льянский, испанский и другие) прямо происходят от латыни; но-сители этих языков легко узнают латинские корни в своих словах.60 процентов английских слов — латинского происхождения, заим-ствованных главным образом через старофранцузский язык нор-маннов, а отчасти прямо из латыни. Другие европейские языки, втом числе русский, содержат множество терминов, взятых из ла-тыни и входящих в научную, техническую, философскую и юри-дическую лексику. Цитаты из латинских авторов постоянно встре-чаются у писателей всех времён. Наконец, без понимания римскойосновы нельзя представить себе развитие нашей — европейской —цивилизации. Все эти доводы очевидны. А греческий язык стоит залатынью как праязык нашей культуры и язык наших первых учите-лей. Ведь латинский язык, при всём его значении для Европы, былпосредником между греческими авторами и новыми нациями, воз-никшими в плавильном котле раннего средневековья. Кто хочетдобраться до корней, не минует греческого языка. Поэтому, оченьестественным образом, начиная с эпохи Возрождения все образо-ванные люди начинали с изучения “древних языков” — латинскогои греческого. Предвижу возражение: а не надо ли ещё знать египет-


ский, аккадский и шумерский, или по крайней мере язык Библии —древнееврейский?

Ответ на этот вопрос несложен: без этих языков общее образо-вание может обойтись, потому что наша европейская традиция ихне знала. Древнееврейский язык Библии знали немногие богословы,притом в очень позднее время, с 16-го века; и потом, это язык, при-надлежащий другой семье языков, чуждый европейским по строе-нию и лексике. Наша традиция воспринимала Библию в “канониче-ских” переводах. И гораздо лучше было бы изучить древнерусскийязык, близкий к языку Кирилла и Мефодия. В гимназиях ведь чита-ли и понимали церковнославянскую Библию. Древнерусский языкжелателен, но скорее как факультативный. А вот латинский и гре-ческий, коренные языки всей европейской культуры и основа обра-зования в течение столетий, должны быть восстановлены — именнопо этим причинам. Полноценное образование римлянина предпола-гало свободное владение греческим языком. Полноценное образова-ние европейца в Новое время предполагало латинский, греческий инекоторые новые языки. К новым языкам я и перехожу.

Новая история создала несколько классических языков. С эпохиВозрождения образованный человек должен был знать по крайнеймере некоторые из них. Новые и древние языки, вместе с чтениемклассических произведений на этих языках, составляли ту общуючасть образования, которая не зависела от дальнейшей карьеры че-ловека; таким образом, в традиционном представлении образован-

ность не зависит от так называемых “практических” соображе-

ний. Свободный и бескорыстный характер этого образования хоро-шо передаётся английским выражением liberal education (“свобод-ное образование”). По-русски это лучше всего переводится как “гу-манитарное образование”, хотя в обычном употреблении этих словсодержится уже некоторое сужение предыдущего понятия: частопонимают под “гуманитарным образованием” подготовку к специ-альной работе в одной из “гуманитарных наук”, то есть, опять-таки,некоторую специализацию “практического” рода. Мне не нравитсяэто узкое понимание, отразившееся в названиях “гуманитарный уни-верситет” или “гуманитарный лицей”. Настоящее гуманитарное об-разование — это просто общее образование в полном и серьёзномсмысле этого слова, нужное любому образованному человеку, неза-висимо от его будущей области интересов и занятий.

Можно предвидеть возражение, что в этом смысле не можетбыть образованных людей, вполне владеющих вдобавок огромноймассой специальных знаний, требуемых современной жизнью. Мне


могут сказать, что нынешние школы и университеты должны гото-вить не всесторонне развитых эрудитов и, тем более, не джентльме-нов, выбирающих себе образ жизни по собственному вкусу, а специа-листов, способных выдержать конкуренцию в некоторой профессии.Допустим. Посмотрим теперь на самых замечательных профессио-налов в самых трудных областях науки, и проверим, так ли ужнесовместимо серьёзное общее образование со специальными заня-тиями. Никто не станет утверждать, что такие учёные живут срединас: все знают, что уровень научных открытий заметно снизилсяпо сравнению с девятнадцатым веком и началом двадцатого, и чтосовременные учёные не чета прежним.

Чарльз Дарвин получил классическое гуманитарное образова-ние, поскольку в его время такое образование нельзя было обойти.Отец хотел сделать его священником или юристом, но как раз это-го он не хотел, и учился так плохо, что его считали бездельником.Всё свободное время он проводил, прогуливаясь по лесам и полям,подбирая там камни и неизвестно откуда взявшиеся ракушки, рас-сматривая растения и наблюдая животных. Кажется, перед намиотчётливое свидетельство ненужности классического образования.Но отправляясь вокруг света на корабле “Бигль”, этот молодой че-ловек взял с собой сундучок с латинскими книгами, которые ончитал в утомительные недели плавания. По-видимому, Дарвин небыл врагом классического образования, хотя и не собирался статьни священником, ни юристом. И, очевидно, он мог усвоить профес-сиональные знания не хуже нынешних специалистов. Пусть мне неговорят, что нынешним надо больше знать!

Альберт Эйнштейн был неважным учеником и не был доволенклассической гимназией, куда его отдали учиться. В этой немец-кой гимназии были компетентные, но бездушные учителя, а поня-тия о дисциплине и приличиях были таковы, что родителям при-шлось в конце концов забрать его оттуда и перевести в Швейцарию.Молодой человек возненавидел эту учёную казарму. Классическоеобразование, впрочем, он полюбил. У меня есть том его перепис-ки с другом, итальянским инженером Бессо, длившейся пятьдесятлет. Письма были на трёх языках — немецком, французском и да-же итальянском, только английский он выучил в старости, в Аме-рике. Удивительно, до чего оба друга были пропитаны латински-ми и греческими классиками! В самых различных обстоятельствахони могли лучше всего выразить свои мысли и чувства с помощьюкакого-нибудь классического изречения или стиха. А на склоне летЭйнштейн читал по вечерам со своей сестрой любимых греческих


классиков — конечно, в подлинниках. Как видно, классическое об-разование ему не мешало.

Надо ли напоминать, что Пуанкаре и Планк тоже получили клас-сическое образование? Планк был, кроме того, пианистом (Эйн-штейн играл на скрипке; но Планк собирался даже стать профес-сиональным музыкантом). Надо ли говорить о том, что Эйнштейн,Пуанкаре и Планк глубоко знали философию, писали о ней, вдох-новлялись ею в своей работе? Вряд ли теперь найдётся столь широкообразованный человек, каким был великий физик Лоренц — Генд-рик Антон Лоренц. Когда ему задавали вопрос, он вежливо справ-лялся, на каком языке его собеседник предпочёл бы получить ответ,а затем читал совершенно построенную, исчерпывающую лекцию понужному предмету на нужном языке. Широко образованным чело-веком был другой Лоренц, величайший биолог нашего века КонрадЛоренц. Достаточно сказать, что он был, по-видимому, и крупней-шим философом нашего времени. Нашего, потому что он был нашстарший современник, умерший несколько лет назад. Он получилклассическое образование в хорошей гимназии и никогда на неё нежаловался. И он сам редактировал английские переводы своих книг,заменяя в них эпиграфы из немецких поэтов подходящими стихамииз английских.

Здесь я снова предвижу возражение. Мне скажут: всё это — людиисключительных способностей, а школа должна давать образованиеобыкновенным детям, со средними способностями, которым не подсилу столько разных предметов; поэтому надо ограничиться тем,чтo им понадобится в их дальнейшей работе. Этот довод, которыймне не раз приходилось слышать, выражает точку зрения “псевдоде-мократической доктрины”, высмеянной Конрадом Лоренцем. Преж-де всего, эта точка зрения ориентируется на “среднего ученика”, за-ранее отказываясь принять во внимание интересы талантливого илюбознательного; тем самым она подсознательно или сознательностремится сделать посредственность необходимым условием обра-зования. Зачем это делается? Для того, чтобы в школе могли учить-ся все ученики, чтобы не было отбора. В начале двадцатого века врусских гимназиях (и в иностранных школах тоже) был достаточнострогий отбор учеников по способностям и трудолюбию. Вовсе непредполагалось, что все дети должны получить “среднее образова-ние”. Псевдодемократическое требование такого рода может бытьудовлетворено лишь путём снижения уровня образования. “Сред-ним образованием” называется нечто совсем другое, а тогда можноговорить, что его получают все; в действительности же все получа-


ют фиктивное образование. Не лучше ли сохранить гимназическоеобразование для более способных (не называя его вызывающим сло-вом “элитарное”), а менее способных детей учить короче и проще, вначальной школе? Так это делалось до революции, а революция во-все не сделала детей (и взрослых тоже) способнее, чем они были. Яне говорю о том смешном явлении, когда обыкновенные плохие шко-лы переименовывают в “гимназии”, “колледжи” или даже “лицеи”.Это попросту попытки продать тот же товар подороже, переменивэтикетку.

Если нет равенства природных способностей, то не должно бытьи равенства аттестатов. Подлинный демократизм заключается в

том, чтобы одинаково способные дети имели одинаковые возмож-

ности; даже этого добиться очень трудно; но нельзя надеяться обой-ти законы природы. Вы скажете, что предлагаемая система образо-вания жестока, так как детям говорят, что они не равны. А еслиэтого не говорить, думаете ли вы, что они этого не узнают? Каж-дый раз, когда в классе решают задачу или пишут сочинение, ониэто узнают. Точно так же, как узнают различия в росте, физическойсиле и красоте. Лицемерием природу не исправишь, а что в самомделе надо делать, чтобы не травмировать детей? Прежде всего, невнушать им, будто полноценное образование, образование гимна-зического типа доступно всем. Иначе у нас такого образования небудет. Все уже примирились с тем, что не должно быть равенствадоходов; а равенства способностей по-прежнему требуют. Значит, —может сказать читатель, — вы хлопочете об образовании для немно-гих? Да, для тех, для кого оно возможно. В Средние века теоремаПифагора считалась тяжёлым препятствием для большинства уча-щихся и называлась “мост ослов”. Конечно, подлинный рубеж длябольшинства находится гораздо дальше, но он существует. Не всепройдут через него; как их утешить — другой вопрос. Не будем оби-жать не очень способных, но не будем их обманывать!

3.

Я полагаю, что многие читатели уже потеряли интерес к моейстатье, поняв, что я не обещаю чудодейственных рецептов, а простохочу вернуться к здравому смыслу. Но это вовсе не самое интерес-ное, что я имею сказать: жестокая правда человеческого неравен-ства, о которой я говорил до сих пор, столь очевидна, что надотолько иметь смелость её признать. Более интересен следующийвопрос. До конца 19 века в Европе было только “классическое” об-разование, основанное на изучении языков, древних и новых, и я


предлагаю к нему вернуться, с изменениями, необходимыми в на-ше время. В чём же состоит особенная польза изучения языков и,в частности, “мёртвых” языков? Почему языковое образование про-держалось две с лишним тысячи лет? И почему разрушение этойсистемы приводит к исчезновению образованного человека?

Смысл образования вообще состоит в том, чтобы научить чело-века пользоваться своими способностями для достижения избран-ных им целей. Это не значит указать ему перечень некоторых ре-зультатов и научить его, как достигать именно этих результатов.Ведь человек сам определяет свои цели, а перечень составляет кто-то другой; значит, натаскивание его на такие-то результаты естьпросто приспособление человека к заранее заданной роли в социаль-ном устройстве. Это не “свободное образование” (liberal education),а “кондиционирование” в смысле Олдоса Хаксли, изображённое вего антиутопии “Прекрасный Новый Мир”.

Образование же должно доставить человеку средства, а целион себе выберет сам. Но специфически человеческие средства —это способы символического описания мира, то есть языки. Человеки отличается от животных употреблением словесного языка. Ин-структаж или натаскивание есть возвращение к животному способуобучения — расчеловечение. Первый и самый важный человеческийязык — это язык повседневной речи, превратившийся в письменныйязык. Это универсальный язык в том смысле, что все другие, болееспециальные языки описываются в терминах этого первоначальногоязыка. Символический язык математических теорий отнюдь не со-ставляет исключения. Употребление его символов и значение этихсимволов должны быть и могут быть объяснены лишь на “обыч-ном” языке, с особыми предосторожностями, позволяющими избе-гать неоднозначного понимания. Язык физики — специальный языкдля описания простейших явлений природы, именуемых “физиче-скими явлениями”. В их число входят и явления, описываемые вматематических языках, так что математика в некотором ее аспекте— простейшая часть физики; в отношении геометрии это и призна-ётся. В то же время математические языки служат средствами дляпостроения физического языка. Конечно, язык физики далеко нестоль однозначен, как математические, хотя гораздо однозначнее,чем “повседневный” язык. То же относится и к другим “специали-зированным” языкам, от шахматного языка до языка философии.

Можно возразить против этой “гипертрофии языка”, что в каж-дой области деятельности есть не только средства, ведущие к це-лям, в них есть и достигнутые цели — результаты. Но обучать од-


ним только результатам значит напрасно обременять память. На-до учить, как получаются результаты, то есть как описывать си-туацию на подходящем к ней языке, как говорить о ней на этомязыке, сравнивая сказанное с данными восприятия, и т. д. Дажеобучение правильному восприятию необходимым образом исполь-зует язык, обычный или специальный. Если понимать под “языком”любую систему построения и использования символов, то значение,придаваемое здесь “языкам”, не вызовет удивления. Но тогда возни-кает вопрос: каким языкам учат в школе, и каким учили в прежниевремена?

Когда не было науки в смысле Нового Времени, кроме “повсе-дневных” языков существовали лишь два математических языка:язык арифметики и язык геометрии. Первый из них не был разра-ботан и сводился к практическим правилам действий, или же пере-водился на геометрический язык, который только и был предметомсерьёзного преподавания; арифметика же была не “наукой”, а ско-рее ремеслом. Итак, единственным “необычным” языком, которомуучили, был язык евклидовой геометрии. Это был первый формали-зуемый, хотя ещё не формальный язык.

Теперь есть множество “искусственных” языков. Обратите вни-мание на то, что специальные выражения ещё не составляют языка:должны быть ещё правила их употребления. Философия до Расселане пыталась обрести свой язык, а богословие не пытается и теперь,потому что в этих предметах у разных авторов разные правила.Но ряд “областей науки” стремится теперь обзавестись чем-то вро-де собственного языка, и это стремление передаётся тем, что науканазывается “структурной”. Уже появилась “структурная лингвисти-ка”, и зарождается даже “структурное литературоведение”.

Я объяснил, что образование вообще есть обучение языкам —в более или менее широком смысле этого слова. Если вас большеустроит формулировка “обучение использованию символов”, я невозражаю. Но пора вернуться к моей теме. Преобладающая тенден-ция образования в двадцатом веке состояла в сокращении изученияуниверсальных языков и усилении изучения специальных. Причинаэтого — в развитии естествознания, особенно точных наук, и в пре-небрежении изучением человека. В средние века дело обстояло какраз наоборот. В центре внимания был именно человек, его “природа”,его “судьба”, его отношение к “ближним”. На нашем реалистическомязыке это значит, что учёные того времени занимались индивиду-альной и социальной психологией, с фантастическими смещениямиизучаемых объектов. Но объекты эти — человек и общество — были


столь сложны, что средствами средневековой науки с ними ничегонельзя было поделать. Человеческое мышление работало вхолостуюоколо тысячи лет; но оно работало над важнейшими для нас, людей,вопросами.

“Возрождение” и последовавшая за ним новая наука означали внекотором смысле отступление от этих важнейших вопросов к ме-нее важным, но легче разрешимым — вопросам об устройстве внеш-него, нечеловеческого мира. Для человеческого духа это был путьнаименьшего сопротивления, и в этом смысле нынешние апологе-ты средневековья чувствуют его “ущербность”. Они, однако, не по-нимают, что не было другого пути, потому что изучение неживойприроды, и само по себе необходимое, было единственно возмож-ным началом: на этом более лёгком материале надо было развитьсредства для более трудных задач. Так или иначе, грехопадение ду-ха свершилось, и возникла наука. Это было увлекательное занятие.Тысяча лет “холостого хода” вызвала, наконец, ощущение тупика(надо было бы объяснить, почему не раньше!), и все лучшие силывступили на путь, суливший быстрый успех.

Успехи науки создали ощущение надёжности и полезности спе-циальных языков и бесполезности универсальных. Иначе говоря,естественные науки, и особенно точные науки (т. е. науки, всерьёзприменяющие математику) приобрели хорошую репутацию, а гума-нитарные науки — дурную. Понятно, почему стали уделять меньшевнимания изучению естественных языков. Их письменность сталаприходить в упадок, исчезло понимание стиля, и даже простая гра-мотность стала редкой.

Конечно, верно, что “повседневный” язык оказался, сам по се-бе, плохим орудием науки. Науке нужны специализированные, бо-лее или менее формальные языки, хотя и определяемые в терминахуниверсального языка, но более приспособленные к специальнымзадачам. Иначе говоря, нужна целая иерархия способов символиза-ции, и по сравнению с такими сложными машинами пользоваться“простым” языком — все равно что работать голыми руками. Такобстоит дело с наукой и техникой, то есть с познанием и использо-ванием вещей.

Но человеку важнее всего “познать самого себя”, познать себя вотношении к другим людям, потому что иначе человека нет. А дляэтого у нас нет другого средства, кроме “обыкновенного” языка. Та-кое “познание” весьма несовершенно и вовсе не научно, но замеча-тельно, что наш обыденный язык называет его тем же словом —“познание”. Очень сложные процессы изучения и познания, состав-


ляющие главное занятие нашей жизни, не могут пользоваться ни-каким специальным языком, а только “повседневным”! Сюда отно-сятся также художественная литература, религия, история и почтився философия. Все эти виды деятельности нуждаются в развитом,утонченном, но обычном языке. И если этот обычный язык прихо-дит в упадок, теряет цену, то и все только что указанные виды дея-тельности грубо упрощаются и в конечном счёте исчезают. Жизньстановится примитивной, тип человека вырождается, и есть основа-ния опасаться, что упрощённый таким образом человек не вынесеттрудностей сложной общественной жизни, устроенной его предка-ми. Человечество может погибнуть, потеряв способность суждения.Что это такое, нельзя объяснить ни на каком формальном языке.

4.

Писатель и художник скажут, что всё это достаточно баналь-но: они всегда понимали свою работу как некое “познание”, а еёрезультаты — как постигнутую “истину”, “красоту” и т. п. Но их де-ятельность радикально беднеет от обнищания обычного языка. Вслучае писателя это очевидно. Художник же как будто не обязанпользоваться словесным языком, и даже подчёркивает, что у негодругой язык. Но разорванное сознание онемевшего человека произ-водит кусочное искусство, как это видно в случае Пикассо. Говорят,он оставил и какие-то сочинения, но я уверен, что они бездарны,потому что у него нет языка. Упадок искусства в нашем веке — каки упадок литературы — тесно связаны с обеднением языка. А этоявление коренится в вырождении образования. Итак, вырождениеобразования сужает нашу способность “ненаучного познания”, де-лающую нас попросту людьми. Ясно, что через некоторое время отобнищания основного языка начнут страдать и специальные языки,основанные на нём и объясняемые лишь на нём. Не потому ли у наснет уже таких учёных, какие были в девятнадцатом веке и в началедвадцатого? И прежде всего, не потому ли наши учёные — “узкиеспециалисты”, не способные понять, чтo делается даже в смежныхобластях науки?

Почти очевидно, что восстановление культуры надо начинатьс возрождения серьёзного изучения живых языков, языков непо-средственного человеческого общения. Но мы видели, что практикаевропейского образования в прошлом всегда основывалась на изу-чении “мёртвых” языков. И дело здесь, как мне кажется, не тольков том, что это коренные языки нашей культуры, о чём уже быларечь. Часто говорили, что изучение древних языков “дисциплиниру-


ет” ум учащегося, но вряд ли задумывались над тем, чтo это значитв условиях нашего времени. Казалось бы, строгий и однозначныйязык математики — сама логика в её простейшем применении —должен лучше всего служить этой цели, “дисциплинировать ум”.Наши предки, имевшие из науки только Евклида, усердно изучалиего и, тем самым, всерьёз использовали этот способ воспитания ин-теллекта. Но они, сверх того, изучали древние языки, бывшие дляних не просто “мёртвыми языками”, но средством понимания древ-него мира. И они думали, что эта работа изучения древних языковтоже “дисциплинирует ум”, — очевидно, иначе, чем это делал Ев-клид. В чём же тут дело?

Надо объяснить, почему изучение живых языков, в особенностиродного языка, столь важное для воспитания гибкости ума, вкуса,утонченности человеческого общения, наконец, того утраченного ка-чества, которое называется чувством стиля (“стиль — это человек”),почему всё это ещё не может заменить изучение “мёртвых” языков.В чём особая роль “мёртвых” языков, в которой их не могут заме-нить живые языки? Об этом ярко свидетельствует история культу-ры. В нашей, европейской культуре эту роль играли латинский игреческий языки, в индийской — санскрит, в вавилонской — шумер-ский язык. Можно найти целый ряд других, отнюдь не случайныхподтверждений.

Я хочу предложить некоторое объяснение роли древних языков,возможно, новое для многих читателей. Дело, по-видимому, в том,что единственно возможный путь изучения древних языков про-ходит через грамматику. Грамматика — это, поистине, “та, кото-рую никто не любит”. Мы выучиваем наш родной язык без вся-кой грамматики, и вряд ли какой-нибудь грамотный человек (ес-ли только он не преподаёт этот язык) задумывается о ней, когдаговорит или пишет. Более того, все мы знаем, что в заученных сдетства, привычных последовательностях действий вторжение со-знательного рассмотрения составляет только помеху. Если вы по-настоящему владеете своим языком, то “с ходу” напишете любоеслово правильнее, чем задумавшись, как его писать. Эти практи-ческие соображения имеют глубокие биологические основания, какобъясняет Конрад Лоренц в своей удивительной книге “Оборот-ная сторона зеркала”. Они побудили людей в двадцатом веке изме-нить всю систему преподавания живых языков. В сущности, язы-ки и раньше хорошо усваивались, когда их преподавали так же,как учат родной язык, — обычно носители этих языков. В гим-назии было принято, чтобы немецкий язык преподавал немец, а


французский — француз; а мы уже научились не пренебрегать опы-том гимназии. Но всё же методы обучения зависели от учебни-ков, которые по традиции были построены грамматически. Этотспособ сохранился теперь только в России, как один из пережит-ков прошлого, — в России, где все очень долго учатся “иностран-ным языкам”, и в школе, и в вузе, но этим путём не выучива-ется никто. На Западе учебники новых языков давно “очищены”от грамматики: языку учат на материале живой речи и непосред-ственных описаний, а грамматический материал вводится попут-но и почти незаметно. Так построены все лучшие учебники: Эк-керсли, Хорнби, Може и т. д.1 С “мёртвыми” языками так посту-пать нельзя, потому что нет живых носителей этих языков. Можетбыть, составители учебников этих языков слишком робки в сочи-нении собственных текстов. Но в европейской традиции утвердил-ся грамматический способ их изучения. Грамматика же, при со-знательном и вдумчивом подходе к ней (и с непременным введе-нием исторического элемента), есть особый вид умственной рабо-ты. Это научная деятельность по изучению интереснейшего явле-ния природы — естественно возникшего языка. Такая деятельностьнесколько родственна систематической биологии Линнея, но не ско-вана догмой о неизменности видов, так как изменения в историиязыка очевидны. Кто изучал грамматику с пониманием и интере-сом, не заучивая её “правила” наизусть, а усматривая их в текстахязыка, тот учился на материале древнего языка навыкам индук-тивного познания, возникшим задолго до Бэкона, и навыкам де-дуктивного познания, безусловно предшествовавшим Евклиду. Та-ким образом, в течение двух тысяч лет грамматика латинского (азатем и греческого) языка была наукой до возникновения науки,школой ума, когда этот ум ещё работал вхолостую в области по-знания природы, но был всегда активен в человеческом общении и

1Преимущества способа изучения языков с отказом от грамматики пред-ставляются мне по меньшей мере спорными. Широкое распространение такогоспособа на Западе внесло, по моему убеждению, немалый вклад в упадок запад-ной культуры. (Вспоминаю первую фразу прекрасной книги Х.Штейнталя обантичной науке о языке, вышедшей первым изданием в 1863 г.: “Образованныйчеловек отличается от необразованного прежде всего тем, что знает граммати-ку”.) А настоящие немцы и настоящие французы, преподававшие немецкий ифранцузский в старых русских гимназиях, часто делали это очень плохо. Сви-детельства тому есть в мемуарной литературе, а мой отец, окончивший в 1916г. керченскую гимназию, рассказывал, что там все учителя имели университет-ское образование, кроме немца и француза, которые зато были “настоящие”, ноучителями были никуда не годными. — Прим. А.В. Гладкого


общественной деятельности, в литературе и в искусстве. Хотелосьбы прибавить: в богословии и философии, но здесь понадобилисьбы пояснения.

Древние языки дают учащемуся материал для научного мышле-ния, отсутствующий в его повседневном опыте, но непосредственносвязанный с его языковыми способностями. Этот материал можетбыть усвоен без приборов и машин, почти без денежных затрат. Ипольза от такого изучения вовсе не ограничивается лучшим пони-манием нашей культуры. Оно развивает ум таким образом, как этоне может делать математика, — потому что её язык гораздо беднее,её материал гораздо специальнее, гораздо дальше от человеческойжизни. И естествознание не может заменить грамматику в её един-ственной в своём роде функции, потому что его предмет — нече-

ловеческая природа, а предмет грамматики — человеческий язык.Таким образом, грамматический метод изучения древних языков,навязанный и навязываемый до сих пор отсутствием живых носи-телей этих языков, это поистине “так называемое зло”, обернувшеесяв истории великим благом.

5.

Идеал образованного человека, как все человеческие идеалы, невыдумывается, а строится на традиции. Так как наша культурнаятрадиция была прервана “коммунизмом”, то надо вернуться к томувремени, когда произошла эта катастрофа, и обдумать, чтo былоидеалом образованного человека до революции. По выражению од-ного мудреца, “выход обычно находится там, где когда-то был вход”.Заметим тут же, что человеческие идеалы — это то же самое, чтопримерно с 1905 года стали называть “культурными ценностями”,воображая, будто от такого изменения терминологии в них станетбольше науки.

Итак, каков был идеал образованного человека в дореволюци-онной России, воплощённый в образованности её лучших людей?Если мы хотим связать концы разорванной традиции, надо преждевсего спросить, каковы были ее лучшие носители до катастрофы.Образованный человек начала двадцатого века был прежде всегогуманитарно образован. Он знал русский язык, как его теперь незнают: много читал и понимал прочитанное; грамотно писал, и непросто грамотно, а стилистически правильно выражая свои мыслии чувства; умел говорить связно и логично, не затрудняясь поискомнужного слова или оборота. Он достаточно знал историю русско-го языка, чтобы читать нашу старую литературу, понимать “Слово


о Полку Игореве” и русские летописи; он знал и начала старосла-вянского языка — достаточно, чтобы понимать Библию в переводеКирилла и Мефодия (это гениальный перевод, а “синодальный” пе-ревод девятнадцатого века бездарен).

Он практически владел французским и немецким языками: чи-тал на этих языках, не пользуясь словарём, все современные тексты,свободно говорил на них с носителями этих языков, умел писать безошибок на этих языках. Более того, в его область знания входил ужев начале века (или ещё ранее) и английский язык. Он читал ху-дожественную литературу на языке подлинников. Следовательно,ему была доступна поэзия других народов, исчезающая в перево-дах (грустная истина состоит в том, что стихи перевести нельзя).Поэтому он способен был понять Монтеня и Монтескьё, Локка иЮма, Лессинга и Гёте. Нередко он читал в подлиннике и Данте! Онмыслил не только на родном языке, но переходил к другим языкам,когда находил в них нужные выразительные средства. Если хотитепонять, что это значит, читайте Тургенева, особенно — Герцена. Норусская литература была у образованного человека в крови.

Он практически владел латинским языком, а нередко и грече-ским. Это значит, что он читал древних авторов в подлиннике, редкоимея надобность в словарях. Его не затрудняли “крылатые изрече-ния”, собираемые теперь в особые книжечки для нынешних невежд.Европейская культура была для него собственным садом, где он могдышать чистым воздухом и видеть благородные формы знакомыхрастений.

Он знал историю — не в нынешнем смысле собирания фактов,а в более глубоком смысле вдумчивого переживания и пониманияпрошлого. Он знал её не только по учебникам, но и по книгам луч-ших историков прошлого. Он читал Ливия и Тацита, Геродота и Фу-кидида, знал Макиавелли и Токвиля. Греческую историю он зналпо Гроту, римскую по Моммзену, русскую по Ключевскому. И этиавторы не всегда его удовлетворяли!

Он имел свои предпочтения в философии, но более важных длянего философов он сам читал — обычно в оригиналах. Он мог счи-тать Гегеля шарлатаном, но знал, кто такой был Гегель; мог учитьсяу Маркса или оспаривать его, но читал самого Маркса.

Всё это было для него общим образованием, предпосылкой егоспециальной работы. Он мог быть историком, как Милюков, геоло-гом, как Вернадский, биологом, как Вавилов. Но прежде всего онбыл русский интеллигент. Не думайте, что я изобразил здесь толь-

ко идеал! К нему приближались многие, и нередко его достигали.


Образованных людей было много. Знаете ли вы журналы и газеты,романы и стихи, наконец, школьные учебники начала двадцатоговека?

Но образование было лишь одной стороной личности интелли-гента. К этой его образованности мы должны присмотреться, ду-мая, чтo нам строить на развалинах “советской власти”. Другие жесвойства русского интеллигента я должен оставить в стороне. Ис-тория его не написана, и его недруги могут верить, что его не былоникогда!

“Главная идея «Пифагора»состоит в том, что язык ма-тематики, то есть специа-лизированный формальныйязык, пытаются в наше вре-мя положить в основу об-разования и культуры, вме-сто традиционных словес-ных языков и гуманитарногообразования, и что это ведетк варваризации общества исамой среды профессиональ-ных ученых.”

Абрам Ильич Фет (5 декабря 1924, Одесса — 30 июля 2007, Ново-

сибирск) — известный российский математик и физик. Работал

в Сибирском отделении Академии Наук.

Абрам Ильич много размышлял о человеческом обществе,

о биологической и культурной природе человека. Предлагаемое

Собрание сочинений в 7-ми томах — это первая серия публика-

ций философско-публицистического наследия А.И. Фета.

В книге “Пифагор и обезьяна” автор прослеживает, как на-

ука влияла на общественное сознание, как применялись мате-

матические методы в других науках и к каким результатам это

приводило, размышляет о возможностях и границах примени-

мости математических методов в философии, гуманитарных и

естественных науках.

American Research Press, 2015

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ - aifet.comaifet.com/books/fet_v2.pdf · Сама по себе...

Documents

Transcript of СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ - aifet.comaifet.com/books/fet_v2.pdf · Сама по себе...